Книга Человек из народа онлайн

Глава первая

Никто не станет отрицать, что достопочтенный М. И. Нанга, член парламента и министр, был самым демократичным политическим деятелем в стране. Кого ни спроси в городе или в его родном селении Анате, вам скажут: вот человек из народа. Следует оговорить это с самого начала, иначе история, которую я собираюсь рассказать, не будет иметь смысла.

В тот день он должен был выступать перед учителями и учащимися средней школы в Анате, где я тогда преподавал. И как нередко случалось в то бурное время, когда политическая жизнь била ключом, жители селения стеклись со всех сторон и целиком заполнили школу. Актовый зал был набит битком. Многие сидели на полу, у самых подмостков. Заглянув в дверь, я не пожалел, что мне не удалось протиснуться внутрь – во всяком случае, пока лучше было оставаться на свежем воздухе.

Во дворе давали представление несколько танцевальных групп. Девушки из «Женской лиги» щеголяли в новых форменных платьях из дорогой ткани. Сильный и чистый, как у птицы, голос солистки, которую в знак восхищения прозвали Громкофон, перекрывал гомон толпы. Лично я не большой любитель наших групповых женских танцев с пением, по если бы вы только слышали, как поет Громкофон! Она воспевала красоту Мики, уподобляя ее совершенной красоте искусно вырезанного из дерева орла, и его популярность, которой позавидовал бы легендарный путешественник, открыватель дальних стран, повсюду на своем пути покорявший сердца. Мика был, конечно, не кто иной, как достопочтенный М. И. Нанга – член парламента и министр.

Вскоре появились представители охотничьего племени при всех регалиях. Это привлекло всеобщее внимание. Даже Громкофон умолкла, правда ненадолго. Люди эти показывались в селении лишь тогда, когда хоронили кого-нибудь, или по случаю какого-либо важного, из ряда вон выходящего события. Не припомню даже, когда я их видел в последний раз. С заряженными ружьями они обращались, как с детскими игрушками. Время от времени двое охотников сходились и со стуком скрещивали стволы в воинственном приветствии – сперва слева направо, потом справа налево. Матери хватали детей и оттаскивали их подальше. А то вдруг кто-нибудь из охотников прицеливался в пальмовую ветку и выстрелом срезал ее. Толпа аплодировала. Но стреляли лишь немногие. Большинство приберегали драгоценные патроны, чтобы салютовать министру: цена на порох, как и на другие товары, не раз удваивалась за последние четыре года – с тех пор как нынешнее правительство пришло к власти.

Я стоял в стороне и с чувством горечи наблюдал за всей этой кутерьмой. Эти глупые, невежественные люди готовы были танцевать до упаду и палить из ружей в честь одного из тех, по чьей вине страна покатилась по наклонной плоскости инфляции. Мне хотелось, чтобы свершилось чудо, чтобы громовой голос прервал нелепое празднество и поведал этим жалким людям кое-какие истины. Впрочем, это ничего бы не изменило. Они были не только невежественны, но и циничны. Скажите им, что такой-то использовал свое положение для личного обогащения, и они спросят, как спрашивал мой отец: уж не думаете ли вы, что разумный человек упустит лакомый кусок, который милостивая фортуна сама кладет ему в рот?

Я не всегда питал неприязнь к мистеру Нанге. Лет шестнадцать назад он был моим учителем, и я даже слыл его любимым учеником. Молодой красавец учитель, каким он мне запомнился, весьма импозантный в форме командира отряда бойскаутов, пользовался в школе всеобщей симпатией. В одном из классов на стене висел портрет красивого юноши в точно такой же, безупречно пригнанной форме. Не берусь утверждать, что учитель рисования, написавший портрет, хотел изобразить мистера Нангу. В чертах лица сходства не было, но мы все же считали, что на портрете изображен мистер Нанга. Оба они, и молодой человек на портрете, и наш учитель, были красивы, внушительны, одеты в одинаковую форму – и этого нам казалось достаточно.

Раму портрета по углам украшали красные цветы гладиолуса, внизу стояло изречение: «Величие мое не в том, что имею, а в том, что делаю». Это было в 1948 году.

Похоже, что вскоре Нанга занялся политикой и был избран в парламент (тогда это было легко, мы еще не знали, что парламентская скамья – доходное место). Несколько лет спустя его имя стало мелькать в газетах, и я даже гордился им. Я только что поступил в университет и был активным членом студенческой организации ПНС – правящей Партии народного самоуправления. Однако события 1960 года заставили меня полностью разочароваться в целях и задачах партии.

Нанга тогда был какой-то мелкой сошкой в ПНС. Приближались очередные выборы. Положение ПНС казалось прочным, и не приходилось сомневаться, что она удержится у власти. Силы оппозиции – Партия прогрессивного союза – были слабы и разобщены. Однако перед самыми выборами на мировом рынке резко упали цены на кофе, и совершенно неожиданно (по крайней мере так нам тогда казалось) правительство очутилось перед лицом серьезного финансового кризиса. Кофе был основой нашей экономики, а владельцы кофейных плантаций – оплотом ПНС.

Пост министра финансов занимал в то время опытный экономист, доктор наук, получивший свою степень за работы по вопросам финансовой политики. Он представил кабинету министров подробный план действий в сложившейся обстановке.

Премьер-министр решительно отверг этот план. Он не хотел идти на риск поражения на выборах, в критический момент урезав доходы владельцев кофейных плантаций – уж лучше дать распоряжение государственному банку напечатать еще на пятнадцать миллионов фунтов бумажных денег. Две трети кабинета поддержали министра финансов. Наутро все его сторонники получили отставку, а вечером того же дня премьер-министр выступил по радио с обращением к народу. Он заявил, что отстраненные от должности министры – изменники и предатели, вступившие в сговор с контрреволюционными элементами за границей, чтобы задушить молодую республику.

Я прекрасно помню эту речь. Разумеется, правды в то время никто не знал. Газеты и радио плясали под дудку премьер-министра. Помнится, мы страшно негодовали. Студенческий союз на внеочередном съезде проголосовал за доверие вождю и потребовал: под арест отщепенцев! Народ стоял горой за своего вождя. Повсюду проходили митинги и демонстрации протеста.

И вот тогда-то я впервые уловил в этой буре протестов новые, зловещие ноты, внушавшие серьезные опасения.

«Дейли кроникл», официальный орган ПНС, поместила передовую, из которой явствовало, что кучка отщепенцев – так именовались теперь все отстраненные министры – высококвалифицированные специалисты с университетским образованием. У меня сохранилась вырезка из этой передовой:

«Мы должны раз и навсегда вырвать, как гнилой зуб, из нашего государственного организма этих растленных марионеток, знакомых с экономикой только по книгам и по-обезьяньи перенимающих речь и повадки белых. Мы гордимся тем, что мы африканцы. Наши истинные вожди – те, кто говорит языком народа, а не упивается учеными степенями, полученными в кембриджах, оксфордах и гарвардах. Хватит выбрасывать деньги на университетское образование, которое только отчуждает африканца от его богатой древней культуры и ставит его над народом…»

Клич был немедленно подхвачен. Другие газеты указывали, что даже в Англии, где «кучка отщепенцев» получила так называемое образование, не обязательно быть экономистом, чтобы занимать пост министра финансов, или врачом, чтобы стать министром здравоохранения. Главное – быть верным сыном своей партии.

Я был на галерее для публики, когда парламент подавляющим большинством голосов вынес вотум доверия премьер-министру. В этот день правда вышла наружу. Но только никто не захотел ее слушать. Не могу забыть скорбного выражения лица бывшего министра финансов, когда он и его сторонники под всеобщий свист и улюлюканье вошли в зал заседаний. За несколько дней до этого разъяренная толпа забросала камнями его дом и вдребезги разнесла его автомобиль. Другого министра выволокли из машины, избили до потери сознания, связали, забили в рот кляп и бросили на дороге. В день заседания парламента он все еще находился в больнице.

Это было мое первое – и последнее – посещение парламента. PI вот тогда-то я снова увидел мистера Нангу, с которым не встречался с 1948 года.

Премьер-министр говорил три часа: его речь то и дело прорывалась бурной овацией и возгласами, его сравнивали с бесстрашным тигром и благородным львом, с солнцем и могучей океанской волной, его называли «единственным и несравненным». Он заявил, что «кучка отщепенцев поймана с поличным» и что теперь уже «полностью разоблачен их гнусный заговор, имевший целью с помощью врагов по ту сторону границы свергнуть правительство из народа, для народа и выбранное пародом».

«Повесить их!» – крикнул с задних рядов мистер Нанга. Его слова прозвучали так громко и отчетливо, что были потом включены в парламентский отчет с указанием его имени. В течение всего заседания мистер Нанга дирижировал заднескамеечниками, походившими на псов, которые заливаются лаем и напруживаются на сворах, пытаясь достать свою жертву, одного только тявканья мистера Нанги хватило бы на час. Он то с криком вскакивал с места, то откидывался на спинку скамьи и вместе со всеми заливался издевательским смехом, напоминавшим хохот голодной гиены; по лицу его ручьями струился пот.

Когда премьер-министр сказал, что эти неблагодарные, которых он вытащил из безвестности, нанесли ему удар в спину, некоторые даже прослезились.

«Они кусают руку, которая их кормит!» – крикнул мистер Нанга. И это тоже было внесено в отчет – вот он лежит сейчас передо мной. Однако никакой отчет не может передать накаленную атмосферу того дня.

Мне трудно сейчас припомнить, какие чувства я испытывал в те минуты. Скорее всего я просто не знал, как отнестись ко всему этому представлению. Ведь тогда еще у пас но было оснований подозревать, что нас обманывают. Премьер-министр продолжал говорить и под конец речи сделал свое известное (вернее сказать, небезызвестное) заявление: «Впредь мы должны беречь и ревниво охранять с таким трудом завоеванную свободу. Нельзя доверять нашу судьбу и судьбу всей Африки воспитанным за границей межеумкам и интеллектуальным снобам, готовым продать свою родную мать…»

Мистер Нанга по крайней мере еще два раза требовал смертной казни для изменников, но это уже не попало в отчет – несомненно потому, что его голос потонул в общем гуле.

Я как сейчас вижу перед собой бывшего министра финансов доктора Макинде в ту минуту, когда он поднялся па трибуну для ответной речи, – высокого, сдержанного и уверенного в себе человека с печальным выражением лица. Его слов нельзя было разобрать: весь зал, включая премьер-министра, кричал, не давая ему говорить.

Нельзя сказать, чтобы это было возвышающее душу зрелище. Спикер сломал молоток, с показным усердием наводя порядок; на самом же деле вся эта заваруха доставляла ему удовольствие. С галереи для публики неслись ругательства: «Предатель! Трус! Доктор филоговнических наук!» Последний эпитет принадлежал редактору «Дейли кроникл», оп сидел неподалеку от меня. Эта острота была встречена буйным гоготом, и на следующий день окрыленный успехом редактор напечатал ее в своей газете.

Хотя речь доктора Макинде была заранее распространена среди членов парламента, в официальном отчете ее исказили до неузнаваемости. О предложении премьер-министра напечатать на пятнадцать миллионов фунтов бумажных денег в отчете не упоминалось, и это было вполне понятно, но зачем понадобилось приписывать доктору Макинде слова, которых он не говорил, да и не мог сказать? Короче говоря, составители отчета заново переписали его речь так, чтобы выставить бывшего министра финансов самовлюбленным негодяем. В этой сфабрикованной речи он сам себя называл «блестящим экономистом, пользующимся всеобщим признанием и авторитетом в Европе». Я не мог читать без слез эти строки, хотя, вообще-то говоря, плаксивым меня не назовешь.

Я так подробно описал этот постыдный эпизод для того, чтобы показать, что у меня не было причин ликовать по случаю приезда достопочтенного Нанги, который в свое время, учуяв вакансии в кабинете министров, без зазрения совести травил своих изгнанных собратьев, чтобы урвать кусок пожирней.

Владелец и директор нашей школы Джонатан Нвеге, сухопарый, жилистый человек, был активным членом местной организации ПНС. Он считал себя несправедливо обойденным, потому что за свои заслуги перед партией до сих пор не получил никакого общественного поста, как полагалось в таких случаях. Но, хотя Нвеге и был вечно недоволен, он не отчаивался, о чем свидетельствовали тщательные приготовления к предстоящей встрече. Быть может, он метил на какую-нибудь должность в проектируемом ведомстве по использованию вышедшего из употребления государственного имущества (старых матрасов, поломанных стульев, негодных электровентиляторов, отслуживших свой век пишущих машинок и прочего хлама), которое до сих пор шло с аукциона. Я от всей души желал ему получить назначение – по крайней мере он время от времени освобождал бы нас от своего присутствия.

Нвеге потребовал, чтобы учащиеся выстроились в почетный караул от самого шоссе до дверей школы. Завершать шеренгу должны были учителя, которых он намеревался представить министру. Мистер Нвеге регулярно читал брошюры вроде «Как провозглашать тосты» или что-нибудь еще в том же духе и был очень щепетилен в вопросах этикета. Когда порядок встречи обсуждался на собрании учителей, я решительно возражал против того, чтобы выстраивать нас, словно школьников, в линейку, и надеялся, что другие учителя поддержат меня. Но я с равным успехом мог бы пытаться расшевелить мертвецов. Даже мой друг и коллега Эндрю Кадибе не встал на мою сторону якобы потому, что он и министр – земляки; довольно примитивное понимание лояльности, я бы сказал.

Как только к школе подъехал «кадиллак» министра в сопровождении вереницы машин, охотники будто угорелые заметались во все стороны и стали палить в воздух, с устрашающей легкостью вертя ружьями. Танцоры пустились в пляс, вздымая к небу тучи пыли. В общем шуме и гаме потонул даже голос Громкофона. Министр вышел из «кадиллака», разодетый в шелка, с золотой цепью на груди, и приветственно помахал веером из звериных шкурок, с которым никогда не расставался: по народному преданию, такой веер рассеивал злые чары и козни недоброжелателей.

Мистер Нанга был таким же красивым и моложавым, как прежде, – это сразу бросалось в глаза. Директор начал представлять ему учителей. Первым стоял старший преподаватель. Вероятно, под носом у него, как всегда, были следы нюхательного табака. Министр для каждого находил теплое слово, и в искренность его улыбки нельзя было не поверить. Только злонамеренный человек мог в эту минуту не почувствовать себя растроганным. Подошла моя очередь. Испытывая некоторую неловкость, я подал ему руку. Мне и в голову не приходило, что он узнает меня, и я отнюдь не собирался напоминать ему, что мы знакомы.

Он пожал мне руку. Я смотрел ему прямо в глаза. Он чуть нахмурился, и на его лице появилось задумчивое выражение. Нетерпеливым жестом он прервал директора, когда тот, словно попугай, уже в который раз завел свое: «Имею честь представить вам, сэр…»

– Ну, конечно, – произнес министр, ни к кому не обращаясь, а как бы нажимая кнопку спрятанного в голове запоминающего устройства, – это Одили.

– Да, сэр. – Не успел я вымолвить эти слова, как он заключил меня в объятья и чуть не задушил, прижимая к облаченной в шелка груди.

– У вас удивительная память, – пробормотал я. – Ведь прошло не меньше пятнадцати лет…

Он разжал объятья, но все еще удерживал меня рукой за плечо. Затем повернулся к директору и не без гордости сказал:

– Я учил его… э-э…

– В третьем классе, – подсказал я.

– Ну конечно! – воскликнул он. Казалось, даже встреча с давно потерянным сыном не могла бы обрадовать его больше.

– Он наша надежда и опора, – сказал директор в топ министру. Это была его первая похвала за все время моего пребывания в школе.

– Одили Великий, – пошутил министр, все еще задыхаясь от восторга. – Где же ты пропадал все это время?

Я ответил, что окончил университет и вот уж полтора года преподаю в школе.

– Молодей! – похвалил он. – Я знал, что он получит университетское образование. Я всегда говорил его одноклассникам, что Одили станет большим человеком и им еще придется величать его «сэр». Что же ты не дал знать, когда кончил университет?

– Видите ли… – отвечал я, стыдно признаться, весьма польщенный. – Министры такие занятые люди…

– Занятые? Ерунда! Да будет тебе известно, что министр – только слуга. Как бы он ни был занят, он всегда к услугам хозяина. – Все вокруг засмеялись и зааплодировали. Нанга похлопал меня по плечу и велел непременно подойти к нему после приема. – А по то прикажу привести тебя под конвоем.

Я стал героем дня. Голова у меня пошла кругом. Все вокруг казалось каким-то нереальным, голоса доносились словно издалека. Я понимал, что должен быть зол па себя, но злости не было. Я даже поймал себя па мысли: уж не подходил ли я к политике со слишком строгими мерками, которые к ней неприменимы. Но вот я вернулся к действительности и услышал, как министр говорит одному из учителей:

– Это прекрасно. Порой я жалею, что оставил педагогическое поприще. Хоть я теперь и министр, клянусь богом, я чувствовал себя счастливее, когда был учителем.

У меня отличная память, и все же я сам не понимаю, как мне удалось запомнить слово в слово все, что говорил в тот день министр. Я мог бы от начала до конца воспроизвести речь, которую он произнес чуть попозже.

– Видит бог, – продолжал министр, – я поныне жалею об этом. Что может быть благороднее профессии учителя?

Тут все прямо-таки покатились со смеху, в том числе достопочтенный министр, да и я сам. Этот человек отличался бесподобной самоуверенностью. Только он мог позволить себе такую рискованную шутку – если, конечно, он и в самом деле думал пошутить, – когда повсюду среди учителей царило нескрываемое недовольство. Но вот смех утих, и мистер Нанга, вновь перейдя на серьезный тон, доверительно сообщил:

– Можете не сомневаться, те из членов кабинета, кто когда-нибудь работал в школе, сочувствуют вам всей душой.

– Кто был учителем, всегда им останется, – сказал старший преподаватель, поправляя рукава своей вылинявшей мантии.

– Золотые слова! – заметил я.

Мне хочется думать, что это прозвучало саркастически. Чтобы понять, какой притягательной силой обладал этот человек, нужно было испытать ее действие на себе. Будь я суеверен, я бы сказал, что его амулетом было обаяние.

– Только учителя могут оказать такой прекрасный прием. – Он повернулся к приехавшему с ним корреспонденту: – Посмотрите, какое стечение народа!

Корреспондент тотчас выхватил записную книжку и принялся что-то строчить.

– За всю историю Анаты такого еще не было, – заявил мистер Нвеге.

– Вы слышали, Джеймс? – обратился министр к корреспонденту.

– Нет, сэр. А в чем дело?

– Этот джентльмен говорит, что такого еще не было за всю историю Анаты, – повторил я за мистера Нвеге. На этот раз я намеренно валял дурака.

– Как зовут этого джентльмена?

Мистер Нвеге назвал себя и свой полный титул – владелец и директор анатской средней школы. Затем он повернулся к министру и сказал, чтобы подчеркнуть свою роль в организации этой встречи:

– Я лично обошел все селение и оповестил людей о вашем приезде… я хочу сказать, о приезде министра.

Тем временем мы вошли в актовый зал; министра и его свиту усадили на возвышении. Появление высокого гостя было встречено оглушительными овациями и криками. Мистер Нанга, поворачиваясь во все стороны, приветственно махал веером.

– Благодарю вас, сэр, благодарю вас, – кивнул он мистеру Нвеге.

Огромный, свирепого вида детина из свиты министра, стоявший вместе с нами позади возвышения, прогудел:

– Вот то-то и оно. Сыщите-ка еще такого министра, чтобы говорил «сэр» всякому, кто старше его. Нипочем не сыщете.

Все согласились, что человека, который, несмотря на свой высокий пост, отдавал бы дань уважения старшим, встретишь не часто и что мистер Нанга в этом смысле – исключение. От такой грубой лести мне стало неловко за министра: верный признак того, насколько изменилось – или, быть может, еще только менялось? – мое отношение к нему.

– Министр, не министр – каждый должен почитать старших, – промолвил мистер Нанга. – Пусть другие ведут себя, как им угодно, а мой девиз: поступай, как совесть велит, и посрамишь дьявола.

Меня поневоле восхищало в нем полное отсутствие скромности. Ведь скромность не что иное, как оборотная сторона гордыни. Каждый из нас думает про себя, что он парень хоть куда. Скромность мешает нам заявить об этом вслух, хотя мы не прочь услышать это от других. Быть может, именно отказ от такого рода лицемерия и помогает людям вроде Нанги преуспеть, в то время как мягкотелые идеалисты только тешат сами себя, пытаясь привнести в политику неуместную щепетильность и деликатность.

Пока я предавался подобным размышлениям, вокруг пышным цветом расцветала грубая лесть.

Мистер Нвеге не упустил случая оседлать своего конька. Умение себя держать, которое отличает нашего министра, заявил он, объясняется тем, что достопочтенный мистер Нанга получил образование еще в те времена, когда оно было образованием не на словах, а на деле.

– Вот именно, – согласился министр, – я говорил и говорю, что наши шесть классов стоили не меньше теперешнего Кембриджа.

– Кембриджа?! – воскликнул мистер Нвеге, подобно министру, окончивший шесть классов. – Кембриджа?! Куда там! Вы хотите сказать – не меньше нынешней степени бакалавра искусств.

– Надеюсь, ты не обиделся, – заметил министр, повернувшись ко мне.

– Разумеется, нет, сэр, – отвечал я в том же добродушно-шутливом тоне. – Я ходатайствую о стипендии для продолжения образования за границей, чтобы оправдать надежды мистера Нвеге.

Помнится, при этих словах красивая девушка, которую я сразу заметил среди сопровождавших министра лиц, взглянула на меня. Наши взгляды встретились, но она тотчас отвернулась. Мне показалось, министр заметил это.

– Мой личный секретарь получил степень бакалавра в Оксфорде, – сказал он. – Он должен был приехать со мной, но ему пришлось остаться закончить кое-какие дела. Между прочим, Одили, по-моему, ты зарываешь в землю свой талант. Я хочу, чтобы ты приехал в столицу и занял какой-нибудь важный пост на государственной службе. Нельзя же все предоставлять людям нагорных племен. Вот хотя бы мой секретарь – он с нагорья, но ведь и наш народ должен потребовать свою долю общественного пирога.

Заезженное выражение «общественный пирог» для многих было в новинку и вызвало взрыв аплодисментов.

– Ну и говорит – как по писаному! – раздался чей-то восторженный возглас. Это должно было означать, что мистер Нанга в совершенстве овладел искусством изъясняться на языке белых. Министр обернулся и наградил улыбкой своего почитателя.

И тут мой друг Эндрю Кадибе совершил бестактность, особенно непростительную потому, что они с мистером Нангой были из одной деревни, – назвал министра кличкой, которой его наградили, еще когда оп преподавал в школе: «М. И. без пяти минут».^[1]

Министр метнул на своего земляка взгляд, напомнивший мне того Нангу, который четыре года назад возглавлял неистовствовавшую свору заднескамеечников.

– Простите, сэр, – жалобно сказал Эндрю.

– За что? – рявкнул министр.

– Не обращайте внимания на этого дуралея, сэр, – вмешался встревоженный мистер Нвеге. – Он всегда был глуп.

– Мне кажется, пора начинать, – сказал министр, все еще хмурясь.

Мистер Нвеге начал с того, что нашего почетного гостя нет надобности представлять, но затем продолжал говорить еще добрых полчаса, главным образом восхваляя самого себя за то, что он сделал для партии «в Анате и ее окрестностях». В зале нарастало нетерпение, и оно стало особенно заметным после того, как министр начал поглядывать на часы. Зал недовольно загудел, потом несколько голосов потребовали, чтобы Нвеге сел и дал послушать человека, ради которого они пришли. Нвеге и ухом не повел – казалось, его ничем не прошибешь. Наконец какой-то деревенский парень побойчее встал во весь рост и крикнул: «Убирайся, не то я спихну тебя за три пенса». Это помогло. Заключительные слова мистера Нвеге потонули в громовом хохоте, который, вероятно, был слышен за целую милю. Смех затих только тогда, когда министр поднялся, собираясь говорить.

Дело в том, что много лет назад, когда Нвеге был бедным и вечно голодным учителем начальной школы, то есть еще до того, как он построил собственную школу и разбогател, хотя, видимо, еще не насытился, он ездил на старом, дребезжащем велосипеде, который односельчане прозвали «трень-брень». Тормоза, разумеется, никуда не годились. И вот однажды, когда Нвеге летел сломя голову под гору к узкому мосту у подножия холма, он увидел на противоположном склоне грузозик – по тем временам событие небывалое, – который тоже катил вниз ему навстречу. Столкновения на мосту, казалось, не миновать. В отчаянии Нвеге завопил: «Спихните меня, ради бога!» Но никто из прохожих и не думал выполнять его просьбу, и тогда оп решил назначить вознаграждение: «Спихните меня, я дам три пенса!» С тех пор «Спихни меня – получишь три пенса» стало в Анате излюбленной шуткой.

Министр говорил непринужденно и просто, и его речь произвела большое впечатление. В ближайшее время не предвидится выборов, заявил он под общий смех, и он приехал не за голосами избирателей. Мы просто собрались здесь одной большой семьей – только и всего. Оп предпочел бы выступать перед своими сородичами не по-английски, ведь как-никак это язык чужестранцев, но он уже знает по опыту, что речь, произнесенная на родном языке, обычно перевирается в газетах до неузнаваемости. К тому же среди гостей есть такие, которые не говорят па нашем языке, и ему не хотелось бы, чтобы они чувствовали себя здесь чужими, потому что все мы – жители равнин и обитатели нагорий – граждане нашей великой страны, и так далее и тому подобное.

Говоря о гостях, оп явно имел в виду миссис Элеонору Джон, влиятельную партийную деятельницу с побережья, приехавшую вместе с ним. Она была уже не первой молодости, но сильно накрашена и надушена и, несомненно, принадлежала к тому сорту женщин, которые в случае необходимости умеют постоять за себя. Она восседала по левую руку от министра, непрерывно курила и обмахивалась веером. Рядом с ней сидела красивая девушка, о которой я уже говорил. Я не заметил, чтобы за все это время они обменялись хоть словом или взглядом. Странно было видеть такую молоденькую девушку в компании этих видавших виды людей. Можно было подумать, будто они остановились по дороге в каком-нибудь монастыре и вызвались подвезти одну из послушниц до соседней обители.

После того как министр окончил свою речь, он и его свита были приглашены в резиденцию директора, так мистер Нвеге называл свой дом – квадратную панельную коробку. При появлении мистера Нанги танцы во дворе возобновились. Охотники, израсходовав свой порох, кротко дожидались обещанного пальмового вина.

Министр переходил от одной группы танцующих к другой, с достоинством делал несколько па и налеплял красные однофунтовые бумажки на потные лица лучших танцоров. Одной только группе он отдал таким образом целых пять фунтов.

Человек, который уже обратил наше внимание на скромность министра, теперь расписывал перед нами другое его достоинство. Присмотревшись к этому человеку, я увидел у него на глазу бельмо – «ракушку», как у нас говорят.

– Сразу видно, – разглагольствовал одноглазый, – что деньги для него – тьфу. Небось люди ему завидуют, думают, министру на государственные денежки неплохо живется, а он вот так все и раздает.

Позднее, когда мы уже сидели в резиденции директора, я сказал мистеру Нанге:

– Вы потратили сегодня уйму денег.

Он улыбнулся, задумчиво глядя на стакан холодного пива, который держал в руке, и ответил:

– Потратил, говоришь? Ты, брат, многого не понимаешь. Я «вот так все и раздаю», ничего себе не оставляю. Если когда-нибудь придет к тебе человек и скажет: «Хочу сделать тебя министром», – беги от него со всех ног. Говорю тебе истинную правду. Бог мне свидетель. – В подтверждение своей божбы он, согласно обычаю, высунул кончик языка. – Быть министром сладко на вид, да горько на вкус. Можешь мне поверить.

– Умный человек – умные речи, – вставил одноглазый.

Только Джошиа, владелец местной лавчонки, позволил себе хотя бы в шутку не согласиться с министром.

– Что до меня, – сказал он, – так мне денежки оскомину не набьют. Дайте мне жалованье министра – я и хлопоты возьму в придачу.

Все засмеялись. Миссис Джон возразила:

– Нет, мой друг, узнали бы вы заботы богачей, не так бы заговорили. У моего народа есть пословица: «Богатым быть – забот не избыть».

Миссис Джон, если верить слухам, была близким другом министра; она и в самом деле держалась так, словно имела на него особые права, да и недаром же она приехала из Покомы, проделав путь в триста пятьдесят миль. Я знал о ней из газет: она была членом Библиотечной комиссии одного из ведомств, подчиненных министру. Ее массивное коралловое ожерелье стоило сотни фунтов, как топотом передавали друг другу присутствующие, пока она рассуждала о преимуществах бедности. Она слыла «королевой коммерции». У нее было нищее детство – насколько мне известно, она рано осталась сиротой – и никакого образования; смазливое личико и железная воля – вот все, с чем она начинала. Сперва простая лоточница, она со временем стала хозяйкой маленькой лавочки, а там уже пошли и дела покрупнее. Теперь она держала в своих руках всю торговлю импортным подержанным платьем и ворочала сотнями тысяч фунтов.

Я подсел к корреспонденту, который, казалось, знал всех наперечет в свите министра, и прошептал ему на ухо:

– Кто эта молоденькая девушка?

– Тсс… – предостерегающе протянул он. – Не вздумайте к ней подъезжать. Этот лакомый кусочек не про нас.

Я сказал, что вовсе не собираюсь к ней подъезжать, мне просто интересно, кто она такая.

– Министр никого с ней не знакомит. Наверно, его любовница, а может, родственница, – ответил корреспондент и добавил: – Я и сам смотрю на нее – все глаза проглядел. Ума не приложу, откуда она взялась в его свите!

Я припомнил, что, когда министр знакомил нас со своими спутниками, он не представил ее нам.

Странное дело, мне вдруг захотелось спросить, что сталось с миссис Нанга, которую я знал еще в те дни, когда нынешний министр был начальником отряда бойскаутов. Тогда они только что поженились. Я хорошо помнил ее, ведь она была в числе первых женщин, надевших белый тропический шлем – в те времена это считалось большим шиком.