Книга Бумажные людишки онлайн - страница 3

Глава III

Итак, я совершил еще один из предначертанных шагов в жизни. Швиллен был неизбежен, как и встреча с ними. Это случилось в первое же утро там, когда я слегка выпил, не так чтоб очень, и чувствовал себя превосходно. Я поднялся на небольшой утес над озером, – где стоял памятник каким-то литовцам. Был там, естественно, замок, при нем парк, а в парке выкрашенные зеленым скамьи. На одну из них я и сел. Помню, я с глубоким удовлетворением рассуждал об аристократических фамилиях, происходящих от названий сыров, или наоборот. Воистину le gratin4! И тут я заметил, что солнце мне загораживает здоровенная фигура.

– Уилфрид Баркли, сэр? Уилф?

– Господи милостивый.

– Позвольте…

Ох и огромный же он был. Или это я усох.

– Я не могу помешать вам сесть, не так ли?

– Как я рад видеть вас!

– Как поживают мои придаточные предложения?

– Позвольте объяснить, Уилф…

– Не затрудняйтесь. Идите себе и дальше сеять разумное…

– У меня годовой отпуск. Полагается раз в семь лет.

– Неужели столько прошло? По-моему, это было вчера.

– Семь лет, Уилф, сэр.

– Вы семь лет работали на Лию. Она уже должна бы ослепнуть5.

– Нет, сэр. Это Мэри-Лу. Полагаю, вы с ней не знакомы. Вот она.

Я посмотрел в ту сторону, куда он указывал глазами. На дорожке, рядом с которой мы сидели, появилась девушка. Совсем юная, лет двадцати. Бледное лицо, копна темных волос. И сама тонкая, словно сигарета.

– Мэри-Лу, посмотри, кто здесь!

– Мистер Баркли?

– Уилфрид Баркли.

– Мэри-Лу Таккер.

Рик смотрел на нее с гордостью и нежностью.

– Она ваша ревностная поклонница, Уилф.

– О-о, мистер Баркли…

– Уилф, с вашего разрешения. Ну вы себе и отхватили, Рик!

Я мгновенно сбросил сорок лет. Точнее, я чувствовал себя так, будто сбросил сорок лет. И Рик стал моим другом. Оба они стали друзьями, в особенности она.

– Поздравляю, Мэри-Лу!

Почему-то было очевидно, что они поженились буквально вчера, во всяком случае, вид у нее был именно такой, она вся прямо светилась. Я обнял ее и поцеловал. Не знаю, как она воспринимала запах швейцарского вина «доль», которое я выпил с утра пораньше. Я отстранил ее и присмотрелся к лицу – от тонких бровей до деликатного горла. Кровь у нее прилила к щекам – на мгновение, потому что в следующую секунду они побледнели, после чего к ним снова прилила кровь. Все, что происходило у этой изящной девочки внутри, мгновенно отражалось на лице; впрочем, идти было недалеко.

– Запоздало поздравляю, Мэри-Лу. Муж и жена – одна сатана, и поскольку я не могу поцеловать Рика…

Таккер издал сдавленный смешок:

– …то отыгрываетесь на Мэри-Лу! Так, не шевелитесь!

С поразительной скоростью он извлек из рукава мини-камеру, словно стилет. Этот снимок, видимо, до сих пор хранится в каком-то пыльном шкафу, скорее всего в библиотеке Астраханского университета, штат Небраска. Вот Мэри-Лу, ее красота смазана при мгновенной съемке, вот моя пегая клочковатая борода, полуседая шевелюра и далеко не полный набор зубов. Ее мягкость и теплоту камера уловить не могла. Это можно было бы назвать близким контактом второго рода, не просто образ девушки, а нечто ощупываемое, податливое, пахнущее духами – к такому я не привык, и все мои сдерживающие центры отказали. Мою правую руку просто захлестнуло волной сквозь тонкую ткань на ее талии. Мое стареющее сердце пропустило целый такт, а несколько других сбились с темпа. Она была совершенна, как роза из колючей изгороди.

– Уилф, у вас с Мэри-Лу сложатся замечательные отношения. Она ведь специализировалась…

Мэри-Лу несмело возразила:

– Мил, не следует…

Но он уставился мне прямо в глаза:

– Господи, Уилф, Элизабет замечательная женщина, и мне крайне жаль.

– О, мистер Баркли…

– Уилф. Попробуйте сказать «Уилф».

– Я не осмелюсь!

– Ничего, ничего. Давайте, скажите!

– Нет-нет, не могу…

Мы смеялись и говорили все сразу. Рик грозился побить ее, если она не скажет, а я интересовался, что именно она должна сказать, а она восхитительно смеялась и клялась, что, нет, она не может, и вдруг…

– О, мистер Баркли, этот чудный старый дом…

Верьте или нет, до меня сразу не дошло. Только потом я сообразил, что они явились сюда прямиком из моего некогда чудного старого дома. Дурацкий смех оборвался, и настала пауза, словно в ожидании следующего акта.

– Идемте. Почему бы нам не сесть?

В парке была скамья. Я сел в середине, Рик слева, а Мэри-Лу застенчиво примостилась по правую руку.

– Уилф, – многозначительно начал Рик, – я должен задать вопрос.

– Только не о книгах, Бога ради.

– Нет, нет, но… Надеюсь, вы один?

– Постоянного спутника у меня нет. Близких друзей тоже. Меня не видят постоянно в обществе кого бы то ни было. Знаете, Мэри-Лу, мне шестьдесят!

Я смолк, надеясь, что Мэри-Лу выразит удивление. В конце концов, я и сам немало удивлялся. Но она серьезно кивнула:

– Я знаю.

Рик наклонился ко мне:

– Вы пишете, Уилф?

Он снова начинал меня раздражать. Я что-то пробурчал. Рик кивнул:

– Такая глубокая травма.

– Господи, уже прошли годы – если вы имеете в виду… мой роман в Италии.

– Все равно…

– Полная перемена образа жизни. Никаких иллюзий. Могу подкатываться к любой девушке, и никто мне не скажет «нельзя», кроме самой девушки.

Мэри-Лу заерзала на скамейке. В конце концов, я дышал ей в лицо. Наверное, мама ее учила, что мужчинам нельзя доверять ни в чем. Так и есть. Действительно нельзя.

Рик расхохотался так, словно мы беседовали в матросском кубрике.

– Спорю, они этого не говорят!

– Хотите пари?

– Не на мой оклад. Я всего лишь адъюнкт-профессор.

– Адъюнкт? Вы же были полным профессором!

– Честно говоря, Уилф…

– Так было написано в вашем письме, которое в том чудном старом доме до сих пор валяется в каком-то чулане: кафедры английского языка и сопутствующих предметов Астраханского университета, штат Небраска. Я это хорошо помню, потому что оно-то и привело к событиям той ночи.

– Уилф, я не стал бы…

Голос его упал, как в Севилье. Мэри-Лу сидела прямая как палка и смотрела прямо перед собой. Она сглотнула слюну восхитительным движением евина яблока и заговорила, не поворачивая головы:

– Вспомни, мил. Сбрось камень с души.

– Но, мил…

– Лучше скажи мистеру Баркли, мил. Иначе ты никогда не сможешь уснуть спокойно.

– В чем дело? Я о чем-то не знаю?

– Мистер Баркли. Он тогда не был профессором. Он был всего лишь аспирантом и занял у матери деньги, чтобы поехать к вам на каникулах.

– Я был в отчаянии, Уилф. Вы были моей, моей…

– Курсовой работой?

– Темой диссертации. Это было официально, Уилф.

– Только помните, мистер Баркли, она была малоприятной личностью. Рик о ней рассказывал.

– О ком?

– Об Элле. Я довольна, мил, что ты признался, что не был тогда профессором.

– Я тоже доволен, мил. Теперь, когда я вам рассказал, Уилф…

– Рассказала Мэри-Лу. Муж и жена…

Но Рик уставился на Мэри-Лу взглядом, отнюдь не исполненным обожания.

– …а теперь я штатный адъюнкт-профессор и получил академический отпуск.

– Я знаю, тебе стало легче, мил. Теперь продолжай в том же духе, мил. Так бывает лучше. Всегда.

За деревьями ярко сияло солнце, листва отбрасывала тень на гальку. Крохотные волны на озере отблескивали на солнце. Мне стало смешно.

– Я совсем забыл, что такое разговаривать с вами – это получается своего рода чрезатлантический жаргон, так, что ли?

Я запустил руку за спинку скамьи.

– Итак, Рик сознался, Мэри-Лу. А вы? Вам есть чего стыдиться?

– Боюсь, что нет.

Она легонько отодвинулась от меня.

– Не уходите!

– Не в том дело, Уилф. Она ничего не строит из себя. Она знает, как вы благородны. Я ей рассказывал.

– Так и есть, – самодовольно подтвердил я. – Что у вас там, Мэри-Лу? Алмазы из короны или лунный камень?

Мэри-Лу изящно соскользнула с краешка скамьи. И тут же встала, стряхивая пыль со своей мини-юбочки.

– Я вернусь, мил. Вам тут столько нужно обсудить.

Она удалилась быстрым шагом. Холодный ветер по ту сторону утеса вздымал рябь на озере. Почему-то мне вспомнился мусорный ящик.

– Рик. Вы махинатор. Пройдоха. Мои поздравления. Это гораздо интереснее, чем филология.

– Что я вам хочу сказать, Уилф, – я собирался стать профессором. Я знал, что стану им.

– Жулики всегда знают, что разбогатеют.

– Но я знал!

– В конце концов, что такое профессор? В молодости я считал, что профессор – это о-го-го. Да они ничуть не лучше писателей. Я их употребляю на завтрак. Вкус другой, только и всего.

– Критики, Уилф! Они возносят и низвергают!

– А Джон Кроу Рансом? Из вашего письма я вынес впечатление, что он вполне реальная личность. Ему вы тоже представились профессором?

Лицо у Рика сделалось цвета уже не моркови, а свеклы. Поскольку я смотрел на него сбоку, язык его движений предстал передо мной с новой стороны. Много лет назад он явился ко мне, исполненный решимости загнать меня в клетку, где, по слухам, было опасно. Позже, на той конференции, мне почему-то показалось своего рода иллюзией то, как он втягивал подбородок в шею и выглядывал исподлобья. Но нет, действительно пугало то, как Рик оттягивает назад нижнюю часть лица, выставляет вперед лоб, чтобы выглядеть, как ему хотелось бы, мужественным, и посматривает из-под бровей, словно краб, спрятавшийся под камнем. Именно это он и проделывал сейчас, причем даже не для меня. Это дошло у него до автоматизма, и сейчас он выставлял лоб навстречу озеру, будто показывая, что не боится грозной ряби.

– Продолжайте же, Рик, – вперед!

– Все началось с ошибки моей… нашей… секретарши кафедры. Эллы. Я начал получать письма, адресованные профессору Таккеру. Так играли со всеми, это просто рекламный прием, грубая лесть.

– Так вы взяли адрес из коммерческого справочника. Браво!

– Вы не представляете, что для меня значили ваши произведения.

– Если кто-то узнает, какой вы проходимец, вас с позором выставят из славного племени филологов.

– Это все шуточки той проклятой девицы. Ну и я тоже, надо признаться. Я этому попустительствовал.

– Как же вы рисковали. Поздравляю!

– Но игра того стоила. Ее ошибка принесла мне, будем надеяться, доброе знакомство с вами, благодаря ей мы сидим вот тут рядом.

– А как мы еще можем сидеть, черт побери?

– Эта девушка, Уилф… – Подбородок втянут, набыченный лоб грозит свинцовым водам. – Я ей нравился. Она думала, что помогает мне.

– А Джон Кроу Рансом?

– Я и правда забыл, Уилф. Действительно забыл. Мы с ним не встречались.

Я заметил, что на воде вдруг прекратилось всякое движение.

– Какое это имеет значение? Завтра я уеду. Тогда Мэри-Лу сможет сидеть на этой скамейке, не рискуя свалиться с нее.

Наступило молчание. Его нарушил Рик:

– Но вы же пообедаете с нами сегодня?

– Втроем?

– Разумеется.

– Ладно. Я угощаю. Привилегия старика. Единственная.

– Мэри-Лу застенчива, Уилф. Всегда была такая. Но она знает, какой вы душевный человек под этим британским панцирем.

– А я-то считал себя космополитом.

Рик поднялся и торжественно провозгласил:

– Мы всегда считали вас, сэр, образцом для подражания, делающим честь вашей великой стране.

Он отправился вниз вслед за женой. Я остался на скамейке, кивая, словно фарфоровый болванчик, и бормоча: «Перед Мэри закрой двери, а у Рика рожа дика».

Вслух же я произнес гнусную фразу:

– Надеюсь, что это именно так в данной чрезвычайной ситуации.

Очень быстро ко мне вернулся здравый смысл. Они были в «чудном старом доме». И не просто так. Они выудили у Элизабет или у моего агента адреса до востребования. Я – объект исследований Рика. Я для него сырье, золотая жила, ферма, охотничьи угодья.

Но откуда у него деньги, чтобы гоняться за мной? Это дорого, как я знал из своих прежних попыток отсылать письма обратно.

Я подумал об этой девушке, Мэри-Лу, с просвечивающим лицом такой красоты, что за ним, несомненно, должны таиться святость и мудрость. Не то что в бедном старом падре!

– Наверное, перевоплощение.

Девушка, которую встречаешь раз в семь – нет, четырнадцать – лет, которую встречаешь, когда уже слишком поздно. Свой телячий восторг при ее появлении я расценил как симптом приближающегося маразма. Я догадывался, как у меня несет изо рта этим самым выпитым с утра вином «доль». Для Рика в этой встрече заключено очень многое. Для Мэри-Лу – возможность с отвращением преклоняться перед человеком, чьи книги она читала. Но для меня она не сулила ничего, кроме неприятностей, подавленного настроения и безрассудства. Я решил раздавить этот росток будущего, пока он еще не пустил побегов. Пусть гоняются за кем-то другим. Мало, что ли, на свете писателей, да их тысячи; и у всех лбы настолько непробиваемы и жизненный путь настолько прям, что они могут спокойно выдержать самое страшное оружие против себя – обыкновенную правду. А вот я…

На этой окрашенной в зеленый цвет скамье передо мной прошла череда картин из прошлого. Я вскочил с нее и поспешил в отель. Управляющему я объяснил, что нуждаюсь в одиночестве. Он тут же порекомендовал Вайсвальд – лыжный курорт, поднявшийся ввысь навстречу солнцу, а сейчас, вне сезона, пустующий. Мне следует остановиться в отеле «Фельзенблик». В других, конечно, чистенько, но не более того. Я кивнул, расплатился, собрал вещи, дал адрес отеля «Бун-Хо» в Гонконге и исчез.

У подножия Вайсвальда находится огромный гараж, а за ним остановка фуникулера, который возносится к вершине почти вертикальной горы. Всю дорогу я просидел с закрытыми глазами. Я патологически боюсь высоты, потому она меня и восхищает. Более того, я берег возможность полюбоваться горными видами до момента, когда окажусь на ровном месте и они не будут вызывать у меня потребности прыгнуть вниз. Пока носильщик вел меня в отель, я смотрел себе под ноги. Управляющий предложил номер люкс, не иначе, за половинную цену и с балконом, нависающим над пропастью. Он распахнул дверь и провел меня.

– Смотрите сами!

Половину стены гостиной занимало сплошное окно до пола, открывавшееся на балкон. А за ним пять миль пустоты. Управляющий распахнул окна и пригласил меня выйти. Я осторожно выглянул через стекло. Балкон казался более или менее надежным.

– Это лучший номер, – сказал управляющий, – действительно самый лучший.

Если бы я был в состоянии пройти три шага, то мог бы плюнуть с семисотметровой высоты – при условии, что еще был бы в состоянии плеваться.

– Это для вас. Отличное место для писателя.

– Кто вам сказал, что я писатель?

– Мой брат, управляющий в «Шиффе». Люкс и этот вид – все для вас. Дешево.

Значит, меня отфутболивают из одного семейного бизнеса в другой. Я боязливо посмотрел на крохотную, словно игрушечную, железную дорогу в километре ниже, потом перевел взгляд на более близкие комнатные растения. На балконе находились выкрашенный в белое чугунный стол, точно такой, как в «Шиффе», четыре белых стула и белый шезлонг.

– С моей машиной ничего не случится? Там было не заперто.

– Машина, сэр?

– Гараж.

– То и другое будет в полном порядке, заперто или не заперто.

Настала пауза. Вид менялся с каждой минутой. Черный утес венчала высоченная ледяная шапка.

– Что это?

– Где, сэр?

– Вон там.

– Шпурли. Водопад. Сейчас мало снега, и он еле виден. Он берет начало вон в той долине, где наша армия проводит учения…

– Там? Немыслимо!

– Правду сказать, я там был. И бываю каждый год. Я же майор. Теперь – настоятельная рекомендация. День или два вам не следует ходить на прогулки.

– Вы хотите сказать, что мне нужно акклиматизироваться?

– Сразу видно британца, разве нет? Наши американские гости говорят «акклиматироваться».

– Но я же был в Цюрихе.

Управляющий сделал презрительный жест, словно различие между Цюрихом и Ла-Маншем столь ничтожно, что и говорить не о чем.

– Тем не менее вы уже не слишком молоды, мистер Баркли, и вам следует отдохнуть пару дней.

– Постараюсь не забыть.

– А такой вид перед глазами, надеюсь, послужит источником, скажем так, вдохновения, и вы нас одарите выдающимся творением, сэр. Вот звонок. Всегда к вашим услугам.

Управляющий откланялся. Я сделал шаг вперед. Я не смотрел вниз, прислонясь к перилам, – на такой жест способны только герои. Я оттащил шезлонг подальше от перил, закутался в стеганое одеяло из спальни, вытянул ноги и наслаждался видом. Он все менялся, открывая новые и новые причудливые фантазии из снега и камня. Появлялись склоны, где явно имелись пещеры, а черная скала, с которой стекал Шпурли, превращалась в серую, затем в бурую. Я лежал, давая природе удивлять себя. Ей это удалось в некоторой степени. Ибо управляющий, разумеется, был не прав. Я побывал в слишком многих местах, навидался всякой экзотики выше головы. Как бы там ни было, величественные виды ни разу не вдохновили писателя или художника. Они лишь служили оправданием для ничегонеделания. В лучшем случае восхитительный вид остается в памяти писателя. Он отпечатывается там. Вот я и смотрел, как появляются пики на заднем плане, а потом ближайший из них оказался белым облачком. Но мы же видели такие сцены, видели Гималаи, Анды, Сахару, штормы на море, безоблачные, безлунные ночи, не отравленные городской подсветкой, видели чудеса подводного мира и тропические джунгли – ха и так далее. Что действительно нужно писателю, так это каменная стена, желательно глухая, чтобы через нее не было видно естественного пейзажа. Я понял, что еще неделя пропала впустую.

Тем не менее, размышляя обо всем этом и попивая «доль», я наблюдал швейцарский пейзаж несколько часов подряд. Неужели я все-таки романтик, спросил я себя. Вряд ли. Романтика никуда не ведет, удовольствие – это конец самого себя, оно не приносит возвышенных, духовных мыслей. Высшая степень гедонизма – человек, который становится своими собственными глазами. К концу дня «доль» и избыток кислорода сделали свое дело – я уснул.

Проснулся я, когда солнце садилось за западным краем балкона. Голова была ясной, хотя я и опорожнил бутылку «доля». Неужели из-за открывающегося вида? Мне пришла детская идея добавить строфу к стихотворению Шелли, воспев горы как лекарство от gueule-de-bois6, вроде Шартрского собора. При этой мысли душевная пустота от общения с Матерью Природой заполнилась потребностью выпить. Я выбрался из-под одеяла, сходил в туалет и занялся поисками бара, который оказался недалеко. В наказание себе за «доль» я потребовал дикую смесь по собственному рецепту, в которую входили, среди прочего, «алка-зельцер» и «ферне бранка». По цвету моя смесь напоминала понос. Даже управляющий, он же по совместительству и бармен, был поражен. Он не понял и моего заявления, что я наказываю бутылку «доля», но исполнил то, что я сказал. Я бичевал свое нёбо отвратительным пойлом, поздравляя себя с непосредственным восприятием красот природы и отмечая удачный побег от опасностей эмоциолизма в тихую гавань, как вдруг за плечом у меня возникла высоченная массивная фигура.