Книга Олений заповедник онлайн - страница 6

Глава 6

Айтел поехал прямо в свой четырнадцатикомнатный дом и велел дворецкому никому не открывать дверь. Его секретарша уехала отдыхать, поэтому он позвонил в службу автоответчика и сказал, что его не будет в городе в ближайшие два дня. Затем засел в своем кабинете и стал пить. Всю вторую половину дня звонил телефон и единственным показателем того, сколько он выпил, было то, что телефонный звонок казался ему очень смешным.

Приходится признать, что он не мог допьяна напиться. Слишком отрезвляющим было сознание, что через сорок восемь часов ему надлежит предстать перед комиссией. «Я теперь свободен, – говорил себе Айтел, – я могу делать что хочу», и однако же он не мог думать ни о чем, кроме урона, который нанес картине «Гей, облака», уйдя с площадки. Его контракт с «Сьюприм пикчерс» разорван – в этом он не сомневался. Однако, если он будет сотрудничать с комиссией, то, по всей вероятности, найдет работу на другой студии. То, что он вспылил и ушел с площадки, обойдется ему в несколько сот тысяч долларов, которые придется выплачивать в течение ближайших пяти лет. «В любом случае эта сумма ушла бы на налоги», – поймал он себя на мысли.

Вечером, накануне того дня, когда Айтел должен был давать показания, он все еще не встречался со своим адвокатом, а лишь сказал по телефону, что заедет к нему в контору за полчаса до начала слушания. Затем Айтел набрал номер своего автоответчика и прослушал перечень звонивших. За тридцать шесть часов, прошедших с того момента, как он уехал со студии, ему позвонили более ста человек, и через какое-то время ему надоело их слушать.

– Просто перечислите мне фамилии звонивших, – попросил он телефонистку и, еще слушая ее, уже забыл, кто звонил. Однако услышав имя Мэриона Фэя, Айтел прервал девушку. – Что хотел Фэй? – спросил он.

– Он ничего не сказал. Только оставил номер телефона.

– Хорошо. Спасибо. Дайте мне этот номер, а остальное доскажете потом, милочка.

Фэй приехал через час после звонка Айтела.

– Пытаешься привыкнуть жить один? – сказал он, входя.

– Возможно, так оно и есть.

Мэрион сел и осторожно постучал сигаретой по своему платиновому портсигару.

– Я вчера видел Доротею, – сказал он. – Она держит пари, что ты заговоришь.

– Я не знал, что на меня ставят, – сказал Айтел.

Фэй передернул плечами.

– Люди ставят на все.

– Интересно, почему?

– Только так и можно узнать истину.

– Хорошо, – сказал Айтел, – а на что ставишь ты, Мэрион?

Фэй взглянул на него.

– Я поставил триста долларов, что Доротея не права.

– Может, тебе стоит заключить двойное пари, чтоб обезопасить себя?

– Я лучше проиграю.

Айтел придвинулся ближе к спинке кресла.

– Я слышал немало всякого про то, чем ты занимаешься в Дезерд'Ор.

– Все это правда.

– Мне это не нравится.

– Мы поговорим об этом в другое время. Я только хотел сказать тебе…

– Так что же ты хотел мне сказать?

Мэрион не вполне владел своим голосом.

– Я хотел сказать, что, если проиграю, нашим отношениям конец. – Такой финал показывал, какой он еще юнец.

– Мэрион! – воскликнул Айтел, не придумав сказать ничего другого.

– Я это серьезно, – повторил Фэй.

– Я видел тебя трижды за последние три года. Не такая уж у нас большая дружба, так что можно ее и лишиться.

– Прекрати, – сказал Фэй. Голос у него дрожал.

Айтел обозлился. Несколько лет назад Мэрион не стал бы говорить с ним так.

– Я хотел поговорить о тебе, – сказал Айтел.

– Послушай, Чарли, – пробормотал Фэй, – я ведь тебя знаю. Ты же не станешь называть имена.

– Может быть, и стану.

– Ради чего? Чтобы тебе позволили сделать еще немного дерьма?

– А ради чего же еще? – сказал Айтел.

– Почему бы не попытаться найти ответ на этот вопрос? Ты же ломал себе над этим голову последние пятнадцать лет.

– Возможно, я себя обманывал.

– Великое ждет тебя будущее, правда? До самой смерти изготовлять пойло.

Айтел не был уверен, как бы он поступил, если бы Фэй не заехал к нему, но на другое утро, после очень плохо проведенной ночи, он вошел в кабинет своего адвоката, одарил его широкой улыбкой и небрежно произнес:

– Я не буду называть имена, – таким тоном словно это было с самого начала решено. – Постарайтесь только, чтобы я не попал в тюрьму, вот и все.

– Вы уверены, что по дороге не измените своего мнения? – спросил адвокат.

– Не на этот раз.

В последующие недели Айтел не раз будет возвращаться мыслью к этому часу перед заседанием комиссии, так как он хорошо его запомнил. Он поступил, как, возможно, надеялся поступить: был спокоен, контролировал свой голос и в течение двух часов, питаемый волнением, уходил от вопросов, давал отточенные ответы и горел желанием отрезать путь к отступлению. Когда заседание закончилось, он предстал перед толпой фотографов, прошел к своей машине и умчался. Был час дня, но он почти не чувствовал голода. Сытый своими ответами, он поехал в горы прокатиться, наслаждаясь шуршанием колес по извилистой дороге.

Вся энергия наконец была израсходована. Он тупо пополз по бульвару, ведущему к океану, и многие мили колесил по берегу. На широком пляже, куда длинными ровными волнами накатывал прибой, он остановил машину, сел у самой воды и стал смотреть на занимающихся серфингом. Все они были молодые – где-то между восемнадцатью и двадцатью двумя годами; – загорелые, цвета золотой бронзы, с выцветшими от солнца волосами. Они валялись на песке, боролись друг с другом, спали, глядели на воду, где в полумиле от берега спортсмены встают на доске во весь рост и качаются на первой подошедшей волне. А потом, уперевшись ногами в доску, вытянув руки, мчатся впереди прибоя. Добравшись до мелководья, где уже нельзя стоять на доске, они спрыгивают с нее и, вытолкнув доску на песок у края воды, ложатся рядом друг с другом, мальчишки – положив голову на бедра девчонок. Айтел разглядывал их и заинтересовался высокой девчонкой с округлыми икрами и округлыми грудками. Она стояла в одиночестве футах в десяти от него и, изогнувшись, вычесывала песок из светлых волос. Казалось, она была очень уверена в своем теле и в том, что спорт помогает ей жить. «Надо мне заняться любовью с этой девицей», – подумал Айтел и поразился тому, как необычно иметь такое простое желание.

– Трудно научиться кататься на этих досках? – спросил он.

– О, это зависит от человека. – Она, казалось, была всецело поглощена вычесыванием песка из волос.

– А кто мог бы меня поучить? – снова попытался он завязать разговор.

– Не знаю. Почему бы вам самому не попробовать? – Он почувствовал, что она не реагирует на него, и кожу лица стало неприятно покалывать.

– Если вы мне не поможете, я, наверно, утону, – произнес он, в глазах загорелись огоньки, а голос мог бы зачаровать и покойника.

Девица зевнула.

– Добудьте доску, и кто-нибудь вас научит.

Мимо пробежал широкоплечий блондин лет девятнадцати с мускулистыми ногами и шлепнул ее по ягодице.

– Поехали! – крикнул он громовым голосом, его лицо с коротким, словно обрубленным носом было как кусок хорошего мяса, под стать мускулистым конечностям.

– Ага, Чак, сейчас я тебя достану! – крикнула девчонка и помчалась по пляжу за ним.

Чак остановился, она подбежала к нему, и они принялись бороться – Чак швырял ей в волосы песком, а она заливалась смехом. Через минуту они уже бежали вместе к океану, нырнули в мелководье и, выскочив из воды, стали брызгаться.

– Я был готов на все, – продолжал свой рассказ Айтел, – готов был назвать ей свою фамилию, сказать, что я мог бы для нее сделать. – Он помолчал. – И вдруг я понял, что у меня нет имени и что я ничего не могу ни для кого сделать. Это явилось немалым откровением. Все эти годы люди жаждали познакомиться с Чарлзом Фрэнсисом Айтелом, а значит, познакомиться и со мной. А теперь остался только я. – Он улыбнулся, забавляясь сложившейся ситуацией. – Эта молодежь, занимавшаяся серфингом, была похожа на тебя, – сказал он, и я увидел еще одну причину, по которой Айтелу нравилось бывать в моем обществе. – Я сел в свой хромированный позолоченный «кадиллак», чувствуя себя маленьким пожилым мужчиной, решившим отрастить усы. Когда я добрался до дома, позвонила моя румынка. Она была по-прежнему верна мне. – Айтел покачал головой. – После встречи с той девушкой на пляже я чувствовал, что не смогу продолжать отношения с румынкой. Однако я еще никогда не любил ее так, как в тот момент. И у меня хватало ума понять, что я попадаю в действительно немыслимую ситуацию. Я позвонил моему управителю, попросил его поставить дом на продажу и рассчитать слуг и улетел в Мексику. В тот вечер, просматривая газеты во время полета на юг, Айтел увидел себя на первой полосе. «Как же они должны меня ненавидеть», – подумал он и, истощив все запасы энергии, погрузился в сон.

Реакция на случившееся преследовала его и в Мексике, на морском курорте, очень похожем на Дезер-д'Ор, прилепившийся к скале. Сотни писем – брошюрка от Общества вегетарианцев, письмо от президента Клуба поклонников Лулу Майерс, в котором тот сообщал, как он счастлив, что Лулу развелась с Айтелом, анонимные письма, записки непристойного содержания, поздравления, даже личное письмо от Общества противников курения со вложенной газетной фотографией, на которой обведенный красным карандашом Айтел курит сигарету. «Айтел среди придурков», – подумал он и вскрыл письмо от своего управителя с известием о беде – недоуплаченном подоходном налоге.

– В Мексике было не так уж и плохо, – сказал Айтел, – а с другой стороны – ужасно. Ты можешь этому не поверить, глядя на меня сейчас, но я способен был много работать, а тут вдруг – ничего.

Я кивнул: среди всего, что я слышал об Айтеле, было и то, что, снимая картину, он мог работать по восемнадцать часов в день.

– Была одна-две недели, – продолжал он, – когда я начал думать, что нахожусь в прескверной форме. Тебе это может показаться странным при всем том, что я за свою жизнь сотворил, но я начал вспоминать, как мечтал в колледже проводить годы, бродя по свету, нанизывая разные мелкие приключения. Это, конечно, наивная мечта, но в молодости каждому такого хочется. Так или иначе, я слишком рано женился, и когда я раздумывал в Мексике о своей жизни, мне показалось, что с тех пор я вечно ввязывался во что-то, сам того не желая. Я начал думать, что повел себя так с комиссией, потому что хотел получить шанс выжить. И, однако, я не знал, что делать с этим шансом. Да, – задумчиво произнес он, – в плохом я был состоянии. – И улыбнулся. – Так или иначе, я заставил себя перестать предаваться размышлениям. Стал избегать бывать там, где мог встретить знакомых, пытался что-то придумать и через какое-то время заинтересовался одной историей, которую уже несколько лет приберегал на потом. – Он постучал по лежавшей перед ним на столике рукописи. – Если мне удастся снять это, получится картина, которая искупит всю мою плохую работу. – Он быстро пролистал страницы. – Жаль, что пришлось возвращаться к старому.

– Что-то не похоже, чтобы вы были здесь чем-то заняты больше, чем в Мексике, – сказал я.

Айтел кивнул.

– Я знаю, это выглядит чепухой, но в моем возрасте не так просто перебраться на новое место. Мне хотелось быть среди тех, кто знает меня. – Он улыбнулся. – Серджиус, клянусь, я начну работать. Эта картина должна быть снята.

– А даст вам кто-нибудь на нее денег? – спросил я.

– Это не главная проблема, – сказал Айтел. – У меня есть в Лондоне знакомый продюсер. Я его не очень люблю, но, если надо, могу с ним работать. Мы вступили в переписку. Ему очень понравилась моя идея, а в Европе я могу выступить режиссером под псевдонимом. Нужно лишь написать хороший сценарий. – Он вздохнул. – Вот только это не просто. У меня такое чувство, точно меня… ампутировали. Ты знаешь, у меня уже три месяца не было женщины.

Я еще меньше понимал Айтела, когда он рассказывал мне подобное. Я всегда считал, что нужно лишь знать себя, – тогда все будет в порядке, и считал так, по всей вероятности, потому, что не знал себя совсем. Я не понимал, как Айтел может в своих рассказах так ясно себя описывать и в то же время не в состоянии ничего изменить. Меня даже удивляло, почему ему безразлично, что я ничего о себе не рассказываю, и мне подумалось, что дружба у нас совсем неглубокая. Часто, расставшись с ним и возвращаясь к себе в дом, арендованный на краю пустыни, я переставал думать об Айтеле и зарывался в свое прошлое. Мне хотелось пооткровенничать с Айтелом, попытаться объяснить ему то, что я не в состоянии объяснить себе, но я не мог на это решиться. Не помню, чтобы я когда-либо рассказывал о приюте, во всяком случае, с тех пор, как поступил в авиацию. Мне так хотелось быть как все – во всяком случае, как те, кто выбился в люди, и, чтобы выбиться в люди, я занялся боксом и попал в полуфинал боксеров среднего веса на турнире записавшихся в авиацию и, когда благодаря этому получил возможность поступить в летную школу, вечерами по многу часов готовился к предполетным экзаменам. В школе мне казалось самым важным получить «крылышки».

Трудно сказать, что значило быть летчиком. У меня были друзья, с которыми, я считал, никогда не расстанусь, и в бою, как заведено, я дважды или трижды спасал других пилотов, они меня тоже. Мы дружили. И знали, что таких, как мы, больше нет, и я впервые в жизни думал, что обрел родной дом.

Этот дом рухнул. Я даже могу назвать день, который лучше всего запомнил, и было это не во время боя. Сражаться с самолетом противника не то, что с человеком, – тут нет ничего личного, и предпринимаемые тобой действия не носят личного характера: мне, например, всегда казалось, что я одержал победу в какой-то игре. Я вел самолет с таким же чувством, с каким боксировал, – для тех, кто знаком с терминологией, скажу: я наносил ответный удар. По мере того, как я набирал летные часы, мне это стало приедаться, – такое чувство возникало у всех нас, и тем не менее только тогда я чувствовал себя счастливым и меня никуда не тянуло. Даже мысль, что тебя могут убить, не пугала – ну кому хочется жить вне авиации? Я никогда не задумывался над тем, что буду делать потом.

Иной раз в ходе тактических операций на Востоке мы сбрасывали на деревни зажигательные бомбы. Не могу сказать, чтобы мне это нравилось, но я был занят техническими проблемами и, направив самолет в пике, сбрасывал напалм в намеченный квадрат. При этом я ни о чем другом не думал. Сверху охваченный пламенем город являет собой неплохое зрелище.

Однажды утром, вернувшись после такой операции, я пошел в офицерскую столовую поесть. Мы были размещены на аэродроме под Токио, и один из наших японских слуг, пятнадцатилетний мальчик, обжег себе руку, плеснув на нее горячим супом. Как большинство восточных людей, он обладал немалым терпением и, заложив обожженную руку за спину, другой рукой разносил тарелки, а капавший с носа пот сбрасывал, тряся головой и не прерывая обслуживание. Я же не мог отвести взгляд от его руки, обожженной от локтя до плеча, где на коже уже появились пузыри. Этот мальчик начал действовать мне на нервы. Впервые за многие годы я вспомнил об отце, и о горбатом мальчике, и об уроках сестры Розы, внушавшей мне чувство долга.

Покончив с едой, я отвел япошку в сторону и попросил поваров дать мне мазь с дубильной кислотой. Таковой на кухне не оказалось, тогда я попросил их заварить чай и обложить компрессами руку мальчика. Внезапно до меня дошло, что за два часа до этого я спалил десяток или два десятка, а то и сотню людей!

Сколько я ни пытался прогнать эту мысль, я так и не сумел избавиться от воспоминания о японском мальчишке, его руке и его улыбке. Никакой внезапной перемены во мне не произошло, но со временем мое отношение к летчикам претерпело изменения. Я начал по-другому на них смотреть, и не уверен, что они мне нравились. Они были одной породы, а я – другой; они были настоящие, а я – фальшивка. Я стал ближе к тому, что успел забыть, и мне было не по себе; предстояло делать выбор. Мои вылеты кончились, моя служба тоже, и пришло время решать, хочу ли я делать карьеру в авиации. Стараясь принять решение, я довел себя до небольшого нервного срыва и провел некоторое время в госпитале. Не могу сказать, что я был очень болен, но все-таки это был нервный срыв, и я пролежал полтора месяца в постели, почти ничего не чувствуя. Встав на ноги, я узнал, что медики демобилизовали меня. Это уже не имело значения. Мне стало слишком трудно летать, да и рефлексы подводили. Мне сказали, что надо носить очки, и я понял, каково почувствовать себя стариком в двадцать два года. Но врачи ошиблись: я прекрасно обходился без очков, и зрение у меня наладилось, хотя все остальное находилось в прежнем состоянии. Лежа в постели, я вспоминал книги, которые читал, когда мне удавалось выбраться из приюта, и старался представить себе жизнь вне авиации – у меня неожиданно возникла надежда, что я могу стать писателем.

Для этой цели Дезер-д'Ор был, пожалуй, неподходящим местом, и, по правде сказать, я едва ли написал хоть слово, пока жил на этом курорте. Но я вообще еще не был готов к тому, чтобы начать работать, – мне нужно было время, нужно было горячее солнце.

Не знаю, смогу ли я объяснить, что мне не хотелось быть слишком чувствительным и не хотелось думать. Мне представлялось, что существуют два мира. Мир реальный, как я называл его, – мир войн, и боксерских клубов, и детских приютов на задворках, и в этом реальном мире сироты жгли сирот. Лучше было об этом даже не думать. Мне нравился другой мир, в котором почти все оставались живы. Воображаемый мир.

Но что-то я расписался… Через несколько дней начнется зимний сезон, и весь мой распорядок дня, когда я делил свое время между Доротеей в «Опохмелке» и Айтелом в «Яхт-клубе», изменится. Киноколония не пробыла в Дезер-д'Ор еще и недели, и маленькая история, которую я намерен рассказать, только-только начиналась.