Книга Сэр Вонючка онлайн - страница 4

СЭНДИ-НОУ

Дед Вальтера с материнской стороны доктор Резерфорд предположил, что больной ноге лучше всего, возможно, помогут деревенский воздух и моцион, и мальчика вместе с няней отправили к деду по отцовской линии на ферму в Сэнди-Hoy. «Здесь, в Сэнди-Hoy, – вспоминает Скотт, – я впервые осознанно воспринял бытие». Сэнди-Hoy, или, как принято теперь писать, Сэндиноу, расположена в долине Твида на полпути между Келсо и Мелрозом, в районе Пограничных болот. В сравнительно ясную погоду за шестнадцать миль можно различить на южном горизонте холмы Чивиота ¹⁵. По другую сторону Твида, к западу, находятся Эльдонские холмы, а за ними речка Этрик с Этрикским лесом. Милях примерно в десяти, тоже к западу, лежит участок, где Скотту предстояло возвести Абботсфорд, памятник своей гордости и безрассудству. Неподалеку на северозападе расположена долина Лаудердейл, а в пяти милях западнее течет речка Гала, за которой поднимаются Мурфутские холмы. Во время последнего возвращения домой при виде Галы к Скотту вернулось сознание. Это исконный край Скотта – земля его предков, сызмальства захватившая его воображение и владевшая им до самой смерти.

На малыше испробовали разные необычные способы лечения, но успеха не добились: Скотт вырос бодрым живым подростком, однако навсегда остался хромым; это увечье не очень бросалось в глаза, хотя стало заметнее в последние годы жизни, омраченные заботами и болезнью. «Среди примечательных средств, коими меня пользовали от хромоты, кто-то присоветовал, чтобы всякий раз, как в доме будут резать овцу, меня гольем пеленали в только что снятую, еще теплую шкуру. Хорошо помню, как в этом басурманском облачении лежу я на полу маленькой гостиной фермерского дома, а дедушка, седой и почтенный старик, пускается на всевозможные хитрости, дабы заставить меня ползать». Роберт Скотт, «седой и почтенный старик», умер, когда Вальтеру не исполнилось и четырех лет, однако внук хорошо его помнил. На протяжении всей жизни Скотт выказывал поистине невероятную память, чему есть множество свидетельств, и, несомненно, ясно помнил то, что случалось с ним на четвертом году и даже раньше. Его писательский гений, конечно же, опирался на память: о недавнем прошлом он узнавал, жадно внимая уцелевшим участникам миновавших бурных событий, а в историю лучше всего проникал по цепочке воспоминаний.

В Сэнди-Hoy малыш усердно поглощал всевозможные знания й рассказы. Песни и истории про якобитов пробудили в нем «весьма сильное расположение к дому Стюартов», расположение, которое, по его словам, «глубоко укоренилось благодаря рассказам, что велись при мне о зверствах, учиненных на казнях в Карлайле ¹⁶, а также в Горной Шотландии после битвы у Куллодена. Один или двое наших дальних родичей оказались тогда среди жертв, и, помнится, имя Камберленда (герцога Камберлендского, «Мясника» Камберленда, который командовал войсками короля Георга. – Д. Д.) вызывало у меня отнюдь не детскую ненависть. Мистер Керл, фермер из Йетбайра и муж одной из моих тетушек, видел казнь; вероятно, именно от него услыхал я эти горестные истории, оказавшие на меня столь сильное впечатление». Слышал он рассказы и о пограничных набегах и грабежах, в которых принимал участие и кое-кто из его собственных предков, а тетушка Дженни читала ему «Балладу о Хардикануте» ¹⁷ из «Застольного альманаха» Аллана Рамзея ¹⁸ Эту умело сделанную стилизацию из сорока четырех строф по восемь строк в каждой, написанную в начале века леди Уордлоу, мальчик выучил наизусть и самозабвенно декламировал во весь голос, к вящему раздражению местного священника, так что тот как-то раз даже воскликнул: «Разговаривать при этом дитяти все равно что пытаться перекрыть канонаду». На экземпляре «Застольного альманаха», который впоследствии перешел в его собственность, Скотт сделал запись: «Сия книга принадлежала моему деду Роберту Скотту, и из нее я наизусть запомнил „Хардиканута“ еще до того, как смог прочитать балладу сам. Первой я ее выучил – последней забуду». Конечно же, Скотт развил бы творческое воображение исторического плана, которое явлено в его поэтических сочинениях и романах, даже если б он и не провел маленьким мальчиком какое-то время в Сэнди-Hoy. Однако заманчиво думать, что именно там это воображение обрело свой столь своеобычный склад. В его памяти Сэнди-Hoy занимала, несомненно, свое особое место. Во «Вступлении» к Третьей песни «Мармиона», написанном в 1808 году и адресованном близкому другу Уильяму Эрскину, автор вспоминает свою тамошнюю родню и отдает дань любви и уважения деду:

 
Сквозь годы въяве вижу их —
Любимых, близких, дорогих,
С соломенною кровлей дом,
И круг родни пред камельком,
И Старца, что средь нас сидит, —
Он мудр, добр и родовит…
А вот и про себя самого:
Упрям, норовист, дерзок, смел,
У бабки баловень, пострел,
Докука, бес, насмешник злой —
Все ж был лелеем всей родней.
 

Самое существенное в этом автобиографическом «Вступлении», однако, – обобщенная картина того, какое воздействие оказали на автора пейзаж и история Пограничного края:

 
Пишу на стародавний лад
Мне с детства памятных баллад,
Их неказистый стих согрет
Очарованьем давних лет,
И первых чувств волшебный строй
Диктует песнь, звенит строкой.
Вот замок над твердыней скал —
Он в душу юную запал.
Реки могучей плавный ток
Мне б подсказал балладный слог —
Увы, там не было реки,
Ни рощ, где летни ветерки
Шептали б нежные слова,
Ручей и то журчал едва,
Но Музой стали в свой черед
Зеленый холм, небесный свод…
В руинах, все ж вещал мне он
О мощи тех, кем возведен;
И голову кружил не раз
Мне старожилов дивный сказ
Про то, как на ночной разбой
Лавиной по тропе крутой
Неслась на юг лихая рать
Трофей в долинах добывать,
А после пиршественный зал
Застолья гомон оглашал.
И мнилось: въяве слышу я
Звон стали, ржание коня,
А за провалами бойниц
Ловлю черты суровых лиц.
В уюте зимних вечеров
Я вечно был внимать готов
Старинным былям про любовь,
Про ведьм, про гордых дам, про кровь,
Про то, как честь родной земли
Мы отстояли – нас вели
Бесстрашный Уоллес, Брюс-герой
И про не столь уж давний бой,
Когда напор шотландских сил
Мундиры красные сломил.
 

Развитие мысли шло от ландшафта к истории, а от истории края – к истории народной и любви к отечеству. Но Скотт – при том, что самые великие его романы посвящены недавней истории родной Шотландии, – не был всего лишь шотландским писателем-патриотом. Половина его души была всецело под обаянием героического и буйного прошлого, но другая половина, принадлежавшая скорее просвещенному Эдинбургу периода расцвета, нежели дикому Пограничному краю, верила в разум, умеренность, развитие торговли, всевозможные блага и – чего таить греха – в материальную заинтересованность. Когда же эти стороны его натуры вступают в серьезное противоречие, тогда-то Скотт и поднимается в своих романах до вершин художественной прозорливости. Такого противоречия лишены его воспоминания о детстве, да и в раннем творчестве Скотта оно дает о себе знать лишь мельком. История становления Скотта-писателя – это история маленького мальчика, околдованного местами и преданиями, связанными с жестокими и героическими деяниями, мальчика, который вырос, чтобы постигнуть истинный смысл – с точки зрения человеческих подвигов и страданий – этих жестоких и героических деяний, и нашел способ соединить в своих романах колдовство и действительность. В конце концов не кто-нибудь, а Ревекка из «Айвенго» убедительнее всех судит о законах рыцарства:

«— Слава? – повторила Ревекка. – Неужели та ржавая кольчуга, что висит в виде траурного герба над темным и сырым склепом рыцаря, или то полустертое изваяние с надписью, которую невежественный монах с трудом может прочесть в назидание страннику, – неужели это считается достаточной наградой за отречение от всех нежных привязанностей, за целую жизнь, проведенную в бедствиях ради того, чтобы причинять бедствия другим? Или есть сила и прелесть в грубых стихах какого-нибудь странствующего барда, что можно добровольно отказаться от семейного очага, от домашних радостей, от мирной и счастливой жизни, лишь бы попасть в герои баллад, которые бродячие менестрели распевают по вечерам перед толпой подвыпивших бездельников? «¹⁹

А приговором соблазнам якобитства служат надгробные слова Алика Полуорта казненным якобитам в «Уэверли»: «… головы там, над Шотландскими воротами, как их здесь зовут. Как жалко, что Эдвин Дху, такой славный, приветливый парень, был горец. Да, собственно, и лэрд из Гленнакуойха тоже был ничего себе человек, когда на него не находило» ²⁰, – и прощание с несчастным Редгонтлетом из одноименного романа как с обманутым фанатиком, которому не место в современном мире.

Вот почему тем, кто стремится понять Скотта, неплохо со всем вниманием отнестись к его детским впечатлениям, которые питали воображение «невзгодами минувших лет и битвами былыми», но не ограничиваться только этим. Как мы увидим, Скотт был также и человеком эпохи Просвещения, которого во младенчестве перевезли из колоритного, но нездорового Школьного проезда на изысканную и чистенькую площадь Георга и который в зрелые годы жил то в неописуемо дорогом, с газовым освещением загородном особняке Абботсфорде, приличествующем баронету, то в своем эдинбургском доме на территории Нового города.

Но пройдет еще много времени, прежде чем эта двойственность Скотта даст о себе знать. Что до детских переживаний, то они питали только и исключительно романтическую сторону его натуры. Когда ему шел четвертый год, врач посоветовал полечить ногу на батских водах, и тетушка Дженни отправилась с мальчиком в Бат через Лондон, куда они доплыли на корабле. Во время короткой остановки в столице малыша сводили поглядеть Вестминстерское аббатство и Тауэр, и, когда четверть века спустя Скотт снова осмотрел эти памятники, он подивился, насколько точно тогда все запомнил. В Бате они провели около года; мальчик ходил в школу для малышей и начал учиться читать (по свидетельству одного из домочадцев Сэнди-Hoy, тетушка Дженни не отпускала его от книги, и «мало-помалу он стал бойко читать»). В Бате же он впервые увидел на сцене Шекспира – «Как вам это понравится», и пьеса произвела на него глубочайшее впечатление. Любовь к Шекспиру и театру он сохранил на всю жизнь.

После Бата юный Скотт возвратился домой на площадь Георга, а вскоре его снова отправили на время в Сэнди-Hoy. На следующее лето в 1777 году тетушка Дженни повезла его в Престонпанс на побережье залива Ферт-оф-Форт – попробовать, не помогут ли ему морские купания. Здесь он свел знакомство «со старым воякой по имени Дальгетти, каковой обосновался в этой деревеньке и, завершив свои многочисленные кампании, проживал на половинный пенсион прапорщика, хотя из учтивости именовался капитаном. Поскольку сей престарелый джентльмен, участник всех германских походов, находил мало охотников до своих историй про ратные подвиги, он заключил со мною нечто вроде унии, и я неизменно составлял ему компанию ради удовольствия послушать оные россказни».

Эта фигура позднее претворилась в капитана Дугалда Дальгетти из романа «Легенда о Монтрозе». Там же, в Престонпансе, мальчик познакомился и с прототипом Антиквария из одноименного романа – Джорджем Констеблом, удалившимся от дел адвокатом, человеком состоятельным, любителем литературы и древностей: «От него я впервые услыхал о Фальстафе, Хотспере и других персонажах Шекспира».