Книга Ковчег спасения онлайн - страница 8

Глава 7

(Скейд? Боюсь, у нас опять проблемы.)

«Что случилось?»

(Вход в «состояние два».)

«Сколько оно длилось?»

(Несколько миллисекунд. Однако этого оказалось достаточно.)

Скейд и старший механик по двигателям скрючились в тесном отсеке с черными стенами, почти на самой корме «Ночной Тени», которая стояла в ангаре Материнского Гнезда. Чтобы втиснуться в отсек, им пришлось согнуться в три погибели и прижать колени к груди. Не самая удобная поза, но в один из визитов Скейд с удивлением обнаружила в ней некий комфорт, и первое впечатление сменилось спокойствием, достойным дзен-буддиста. Она поняла, что может целыми днями находиться в этом немилосердно тесном закутке – что и происходило в настоящий момент. За стенами размещались сложные и перепутанные элементы аппаратуры – множество узких щелей и отверстий позволяло их разглядеть. Только здесь можно было производить прямой контроль и точную настройку устройств – здесь, где находились самые примитивные органы связи с нормальной сетью, которая управляла кораблем.

«Тело еще там?»

(Да.)

«Я бы хотела на него взглянуть».

(То, что осталось, выглядит весьма плачевно.)

Тем не менее, спутник Скейд отсоединил свой порт и начал боком, точно краб, выбираться из отсека. Скейд последовала за ним. Они ползли из рукава в рукав, время от времени двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться за выступающие детали. И вся эта сложнейшая машинерия, которая окружала их со всех сторон, оказывала слабое, но несомненное воздействие на само пространство-время, сквозь который двигалась.

Никто, включая Скейд, не имел даже примерного представления о том, как работают эти машины. Кое-кто высказывал догадки, иногда прекрасно обоснованные и правдоподобные, но, по правде говоря, ни одна концепция не могла заполнить зияющую пропасть незнания. Многое из того, что Скейд знала о машинах, было почерпнуто из документов, где описывались конкретные случаи и эффекты, но выказывалось очень слабое понимание физики процессов, которые определяли поведение механизмов. Скейд знала, что машины в процессе функционирования имели склонность проходить несколько строго определенных состояний, каждое из которых сопровождалось небольшими изменениями параметров локальной метрики. Но эти фазы жестко не разграничивались. Кроме того, было известно, что для каждого устройства существовал свой набор параметров, и они различались очень сильно. Отсюда вытекала проблема несовпадения геометрии поля и мучительная сложность возвращения системы в стабильное состояние…

«Ты сказал, „состояние два“? Тогда в каком режиме они действовали до эксперимента?»

(«Состояние один», согласно инструкции. Мы убрали одно из нелинейных полей.)

«Что случилось? Паралич сердца, как в прошлый раз?»

(Нет. Не думаю, что главной причиной смерти был паралич сердца. Как я уже говорил, там мало что осталось.)

Скейд и техник ползли вперед, извиваясь в узких извилистых червоточинах между узлами установки. Сейчас поле находилось в «состоянии ноль», и никаких психологических эффектов не возникало. Но Скейд так и не могла избавиться от чувства, что в окружающем пространстве что-то не так. Какой-то внутренний голос недовольно ворчал, что в любую минуту мир может снова выйти из состояния равновесия. Она знала, что это иллюзия: ей уже пришлось воспользоваться высокочувствительными вакуум-квантовыми зондами, чтобы обнаружить влияние устройств. Но ощущение осталось.

(Вот мы и на месте.)

Скейд огляделась. Они выбрались в некую полость – одну из самых просторных в недрах устройства. Черные фестончатые стены камеры, такой просторной, что в ней можно было стоять, усеивало множество слотов и вводных портов.

«Здесь все и произошло?»

(Да. В этом месте показания поля оказались самыми высокими.)

«Я не вижу тела».

(Приглядись повнимательнее.)

Проследив направление его взгляда, устремленного на небольшой участок стены, Скейд приблизилась, протянула руку, обтянутую перчаткой и коснулась покрытия кончиком пальца. То, что выглядело таким же блестящим и черным, как и вся поверхность камеры, напоминало мякоть плода и окрасило перчатку в алый цвет. Стена была облеплена слоем какого-то вещества примерно в четверть дюйма толщиной.

«Пожалуйста, скажи мне, что это не то, о чем я подумала».

(Боюсь, как раз именно оно.)

Скейд ощупала алую субстанцию. Вещество было достаточную вязким, чтобы образовать единую клейкую массу даже в невесомости. Время от времени рука натыкалась на какие-то твердые вкрапления – то ли куски костей, то ли обломки механизмов, но ни одно из них не превышало размером пиктограмму.

«Расскажи мне, как это случилось».

(Он находился рядом с фокусом поля. «Состояние два» сохранялось не больше мгновения, но этого оказалось достаточно. Любое движение могло стать роковым – даже непроизвольное вздрагивание. Может, он был уже мертв, когда его размазало по стене.)

«Как быстро он двигался»?

(Несколько километров в секунду, можно не сомневаться).

«Надеюсь, ему было не больно. Ты почувствовал, как его ударило»?

(Через корабль. Как будто взорвалась маленькая бомба.)

Скейд приказала перчаткам очиститься, и пятно перетекло обратно на стену. Клавейн мог смотреть на подобные сцены совершенно спокойно. За время своей солдатской службы он достаточно насмотрелся на всякие ужасы, чтобы обзавестись мощной психологической броней. Как бы ей хотелось позаимствовать у него эту способность – хотя бы отчасти! Скейд довелось участвовать в боях лишь опосредованно – за исключением пары случаев.

(Скейд?)

Гребень, похоже, выдал ее чувства.

«Не волнуйся за меня. Просто выясни, что произошло, и убедись в том, что такое больше не повторится».

(А программа тестирования?)

«Разумеется, программу надо продолжать. А пока наведи здесь чистоту».

Фелка проплыла в другую камеру своего обиталища. Вместо инструментов к ее поясу было привязано множество маленьких металлических клеток. Нежно позванивая, они двигались вместе с ней, точно спутники, окружившие планету. В каждой клетке находился выводок белых мышей, которые копошились и фыркали, как ни в чем не бывало. Фелка тоже не обращала на них внимания. Она не держала их в клетках подолгу. Мыши хорошо питались, а вскоре им предстояло обрести что-то вроде свободы.

Фелка нырнула в сумрак. Темноту нарушало лишь слабое сияние, которое проникало из соседней комнаты через извилистый цилиндрический переход с полированными деревянными стенами цвета жженой карамели. Нащупав на стене ультрафиолетовую лампу, Фелка включила ее.

Одна из стен комнаты – Фелка никогда не задавалась вопросом, где находится пол, а где потолок – была закрыта бутылочно-зеленым стеклом. За ним находилось нечто, на первый взгляд напоминающее миниатюрный водопровод – хитросплетение извилистых труб, стоков, сальников, клапанов и насосов. Диагонали и пролеты соединяли их в лабиринт, связывая между собой сферы, назначение которых было трудно понять. Трубы и каналы имели только три деревянных стенки, четвертую образовывало стекло, таким образом, все, что двигалось или протекало внутри, можно было видеть снаружи.

Фелка уже поместила в систему около дюжины мышей. Зверьки попадали внутрь через маленькую дверцу, расположенную с краю стекла, которая открывалась только в одну сторону. Они быстро добирались до ближайшей развилки и выбирали каждый свое направление, и теперь рассеялись по всему лабиринту. Казалось, невесомость не вызывала у мышек ни малейшего беспокойства. Их коготки достаточно крепко цеплялись за деревянную поверхность трубок, чтобы зверьки могли свободно бегать в любом направлении. Наиболее сообразительные научились даже скользить по трубам, сводя к минимуму трение о их поверхность. Но редко какой мыши удавалось освоить такой трюк, не проведя в лабиринте несколько часов.

Подтянув одну из клеток, Фелка открыла ее. Три белых мыши, заключенные внутри, скользнули в лабиринт и тут же разбежались. Похоже, они действительно обрадовались освобождению.

Фелка ждала. Рано или поздно одна из мышей пробежит через лючок или клапан, соединенный с высокочувствительной системой подпружиненных деревянных рычагов. Как только мышь заденет заслонку, рычаги придут в движение, передавая толчок по всему лабиринту, закрывая или открывая дверцы в паре метров от того места, где они были изначально. Другая мышь, пробираясь через отдаленную часть лабиринта, неожиданно обнаружит, что проход, который был на этом месте, куда-то исчез. Ей придется принять решение, в чем раньше не было необходимости. Она ощутит беспокойство, которое еще никогда не возникало в ее маленьком мозгу. Возможно, что выбор, который она сделает, в действие еще одну хитрую систему рычагов, что тоже отразится на каком-то секторе лабиринта. Паря в центре камеры, Фелка наблюдала, как это происходит. Деревянный лабиринт непрерывно и непредсказуемо изменялся, причем эти изменения производили сами мыши. Зрелище было весьма увлекательным.

Правда, Фелке оно уже начинало надоедать. Лабиринт был только первым шагом. Она смотрела на лабиринт из полумрака, который нарушал лишь свет ультрафиолетовой лампы. У мышей присутствовал ген, который заставлял их шерстку светиться в ультрафиолете. Сквозь стекло было хорошо видно, как по лабиринту ползают ярко-пурпурные комочки. Фелка сосредоточенно наблюдала за ними, но ее интерес заметно ослабевал.

Лабиринт был ее изобретением от начала и до конца. Она сама проектировала и разрабатывала деревянные приспособления. Светящиеся мыши тоже были ее работой, хотя по сравнению со всеми уловками и приманками, без которых ловушки и рычаги не могли работать должным образом, это могло показаться детской забавой. Какое-то время ей даже казалось, что результат стоит усилий.

Сложности – вот то немногое, что всегда интересовало Фелку. Первым из миров, который они с Клавейном и Галианой покинули Марс на самом первом из своих субсветовиков, была Диадема. Там им довелось исследовать огромные кристаллические организмы, которым требовались целые годы на то, чтобы выразить единственное подобие мысли. Роль нервных импульсов выполняли неразумные черные черви, ползающие по подвижным аксонам ^[17] сети ледяных нервных каналов, которые пронизывали глетчер, не имеющий возраста.

Клавейн и Галиана отстранили Фелку от изучения ледника Диадемы, и она никогда до конца не простила им этого. Потом она познакомилась с целым рядом подобных систем, где сложность проявлялась в непредсказуемом сочетании простейших элементов. Она собрала бессчетное количество компьютерных симуляций, но по-прежнему сомневалась, что ухватила суть проблемы. Если ее система внезапно оказывалась слишком сложной – а подобное нередко случалось – Фелка не могла избавиться от ощущения, что непроизвольно заложила это с самого начала. Мыши были достижением другого рода. Она отказалась от цифры и воспользовалась аналогом.

Первая машина, которую она попыталась построить, работала на воде. Ее вдохновили чертежи экспериментального образца, который обнаружился в электронных архивах Материнского Гнезда. Несколько веков назад, задолго до эпохи Транспросвещения, кто-то создал аналоговый компьютер, который должен был моделировать денежные потоки в экономической системе. Машина состояла из стеклянных деталей – изогнутых трубочек, клапанов и тонко уравновешенных маятников. При помощи подкрашенных жидкостей она отражала различные рыночные процессы и финансовые параметры: уровень спроса, инфляцию, торговые дефициты и прочее. Бурля и выплескивая жидкость, машина просчитывая ужасающе сложные интегральные уравнения механической силой жидкости.

Фелка была потрясена. Она создала свою машину по образу и подобию, добавив несколько хитрых приспособлений собственного изобретения. Некоторое время устройство занимало ее, но в его поведении лишь изредка проявлялась непредсказуемость. Машина была безбожно детерминистична, чтобы вызывать подлинное удивление.

Теперь появились мыши. Они были воплощением случайности, носителями хаоса. Благодаря этому работало новое творение Фелки: их беспорядочная беготня заставляла его переходить из одного состояния в другое. Сложная система рычагов, переключателей, переходов и соединений изменяла лабиринт. Он непрерывно мутировал, проходя через фазы – головоломные многомерные математические пространства всех возможных конфигураций. В этом пространстве время от времени возникали точки притяжения, которые, подобно планетом и звездам, создавали «лунки» на гладком листе пространства-времени. Когда лабиринт начинал стягиваться к одной из таких лунок, это напоминало движение по орбите. Параметры системы ритмично изменялось, словно она совершала колебания, пока что-нибудь – встроенная нестабильность или внешний толчок – не выводило ее из этого состояния. Обычно для этого было достаточно поместить в лабиринт еще одну мышь.

Однажды система неожиданно сосредоточилась вокруг одной из точек притяжения, так что мыши стали получать больше корма, чем обычно. Это заинтересовало Фелку. Неужели зверьки, действуя наугад и будучи не в состоянии договориться о сотрудничестве, нашли способ управлять лабиринтом, обнаружив необходимую точку притяжения? Если подобное произойдет еще раз, это можно считать признаком перехода на новый уровень.

Это действительно случилось еще раз. Но и только. С тех пор подопытная группа мышей так и не смогла повторить свое достижение. Фелка поместила в лабиринт еще несколько грызунов, но они только все запутали, создавая другие точки притяжения, и в результате ничего интересного не происходило.

Фелка еще не закончила экспериментировать с этой моделью. До сих пор в лабиринте оставалось несколько участков, назначения которых ей не удалось полностью понять. Пока они существовали, система представляла для нее интерес. Но где-то на задворках сознания уже появился страх. Она знала, она почти не сомневалась: лабиринт будет занимать ее не слишком долго.

В лабиринте раздавались пощелкивания и приглушенные удары – точно в напольных прадедушкиных часах, которые вот-вот начнут бить полночь. Фелка слышала, как хлопают крошечные дверцы, закрываясь и открываясь. Детали лабиринта плохо просматривались даже через стекло, но перебежки мышей позволяли увидеть, как меняется его геометрия.

– Фелка?

Из устья лаза в камеру вылез человек. Вплыв в комнату, он заставил себя остановиться, зацепившись кончиками пальцев за полированное дерево. Фелка с трудом могла разглядеть его лицо. В полумраке его лысый череп не совсем правильной формы выглядел еще более странно и напоминал удлиненное серое яйцо. Фелка пристально разглядывала гостя. Справедливости ради, надо было отметить, что он всегда ассоциировался для нее с Ремонтуа. В свое время в камере побывало шесть или семь мужчин примерно такого физиологического возраста. У всех были по-детски искренние лица, и обычно она не могла понять, кто из них Ремонтуа. Просто Ремонтуа недавно сюда приходил – поэтому Фелка была уверена, что это он.

– Привет, Ремонтуа.

– Можно побольше света? Или побеседуем в другом помещении?

– Лучше здесь. У меня средняя стадия эксперимента.

Ремонтуа бросил взгляд на стеклянную стену.

– Свет ему повредит?

– Нет, конечно. Но тогда я не смогу видеть мышей, верно?

– Думаю, что так, – задумчиво произнес Ремонтуа. – Со мной Клавейн, он будет с минуты на минуту.

– О-о…

Она включила один из многочисленных светильников. Бирюзовый свет неожиданно замерцал, а потом стал ровным.

Фелка продолжала разглядывать гостя, на этот раз изо всех сил стараясь понять, что выражает его лицо. Хотя ей уже удалось его идентифицировать, это не означало, что она может читать его лицо, как открытую книгу. Текст оставалась туманным и скрытыми намеками. Даже считывание самых обычных эмоций требовало от нее такого же усилия воли, как поиск созвездий среди россыпи тусклых звезд. Время от времени, надо признать, ее странными нервным механизмам удавалось обнаружить нечто такое, что нормальные люди, как правило, упускали. Но по большей части она не могла доверять собственным суждениям, если дело касалось лиц.

Именно с этим ощущением она изучала лицо Ремонтуа. Он выглядел озабоченным – по крайней мере, это было принято в качестве рабочей гипотезы.

– Почему Клавейна до сих пор нет?

– Хочет, чтобы мы поговорили о делах Закрытого Совета.

– Он знает, что сегодня произошло в палате?

– Ничего.

Фелка подплыла к верхней части лабиринта и поместила туда еще одну мышь, надеясь разблокировать патовую ситуацию в левом нижнем квадрате.

– Так и будет продолжаться, пока Клавейн не согласится вступить в Совет. Но тогда он, скорее всего, будет разочарован: ему все равно не дадут обо всем узнать.

– Понимаю, почему ты не хотела, чтобы он узнал о Введении, – сказал Ремонтуа.

– Что это такое на самом деле?

– Ты действовала против желаний Галианы, так? На Марсе она обнаружила нечто такое, что программу Введения пришлось прервать. Однако ты вернулась из Глубокого космоса, когда ее еще не было здесь, и участвовала в экспериментах.

– А ты хорошо осведомлен, Ремонтуа. Какая неожиданность.

– Эта информация находится в архивах Материнского Гнезда, надо только знать, где искать. Сами эксперименты – не такой уж большой секрет, – Ремонтуа сделал паузу и с некоторым любопытством покосился на лабиринт. – А вот что на самом деле произошло во время Введения, и причина, по которой Галиана свернула программу – совсем другое дело. В архивах нет ни одного упоминания о каких-либо посланиях из будущего. Что такого ужасного было в тех посланиях, если нельзя даже знать об их существовании?

– Когда-то я была такой же любопытной.

– Конечно. Но почему ты пошла против ее желаний? Просто из любопытства? Или было что-то еще? Например, инстинктивный бунт против своей собственной матери?

Фелка подавила вспышку ярости.

– Она мне не мать, Ремонтуа. Галиана просто поделилась некоторым генетическим материалом. Это все, что у нас с ней общего. И… тот поступок не был бунтом. Просто я искала, чем еще занять свою голову. И думала, что Введение окажется чем-то вроде неизвестного состояния сознания.

– И ты тоже не знала о посланиях?

– Ходили слухи, но я им не верила. Самый простой способ узнать правду – принять участие в исследованиях. Но это не я начала Введение. Программу возобновили до того, как мы вернулись. Скейд хотела, чтобы я тоже приняла участие… Наверно, решила, что мое необычное мышление внесет какой-то ценный вклад. Но я очень мало участвовала в экспериментах и почти сразу вышла из программы.

– Почему? Поняла, что они двигаются не в том направлении, на которое ты надеялась?

– Нет. По сути, все работало очень хорошо. Но… это было самое страшное, что я пережила в жизни.

Ремонтуа улыбнулся ей – только мгновение. Потом улыбка медленно сползла с его лица.

– Почему?

– Раньше я не верила, что зло существует, Ремонтуа. А теперь…

– Зло? – он переспросил так, словно не расслышав.

– Да, – мягко ответила Фелка.

Теперь, когда предмет разговора стал очевиден, она поняла, что вспоминает запах и текстуру камеры Введения. Ощущения были такими яркими, словно все произошло только вчера, хотя Фелка делала все возможное, чтобы избегать воспоминаний о белой стерильной комнате, не желая принимать того, что узнала в ее пределах.

Эксперименты являлись логическим завершением работы, которую Галиана начала еще в Марсианских лабораториях. Она добивалась расширения способностей человеческого мозга, веря, что это будет только на благо человечеству. В качестве модели она использовала путь развития цифровых вычислительных машин, начиная с самых первых, медлительных и примитивных, образцов. Первым шагом стало увеличение способности к вычислению и скорости мышления людей – подобно тому, как компьютерные инженеры прошлого заменили часовой механизм электромеханическими переключателями, переключатели – лампами, лампы – транзисторами. На смену транзисторам пришли твердотельные элементы, а затем – квантовые гейты, которые балансировали на неясной грани принципа неопределенности Гейзенберга. ^[18] Галиана наполнила мозг своих испытуемых, включая себя, микроскопическими устройствами, которые образовывали дополнительные связи между клетками, параллельные уже существующим, но способные передавать нервные сигналы намного быстрее. Природная нейротрансмиссия и обмен нервными сигналами подавлялись медицинскими препаратами и другими имплантантами, и обработку нервных сигналов брала на себя вторичная сеть Галианы. Это выглядело так, словно мозг работает в предельном режиме, обрабатывая информацию в десять-пятнадцать раз быстрее, чем в обычном состоянии. Разумеется, возникали определенные проблемы, и поддержание ускоренный режим свыше нескольких секунд вызывало опасение, но в целом эксперименты прошли успешно. В этом режиме работы мозга человек мог проследить, как яблоко падает со стола и, прежде чем оно достигнет пола, сочинить памятное хайку. ^[19] Он мог наблюдать работу мышц, приводящих в движение крылья колибри, или восхищаться разбивающейся каплей молока, похожей на маленькую корону. И, без сомнения, такой человек становился превосходным солдатом.

Затем Галиана перешла к следующей фазе. Создатели компьютеров обнаружили, что для решения ряда проблем лучше всего использовать параллельно несколько машин, соединенных для обмена данными между узлами. Галиана решила проделать то же с группой своих испытуемых, установив прямой обмен информацией между их сознаниями. Теперь они могли делиться воспоминаниями и переживаниями и даже решать определенные психологические задачи – такие, как распознавание образов.

На какое-то время эксперимент вышел из-под контроля. Начались неуправляемые прыжки между сознаниями и разрушение имплантантов, которые уже были вживлены в мозг. Итогом стало так называемое Транспросвещение, а затем – как и следовало ожидать – разразилась первая война против Объединившихся. Коалиция Сторонников Чистоты Нервной Системы уничтожила союзников Галианы и вынудила ее снова уйти в изоляцию, укрывшись в крошечной укрепленной сети подземных лабораторий, окруженных Великой Марсианской Стеной.

Это произошло в 2190 году. Там она впервые встретила Клавейна, который тоже находился в заключении. Там же несколько лет спустя родилась Фелка, . В этих лабораториях-лабиринтах Галиана начала третью фазу своих экспериментов. Продолжая следовать путем компьютерных инженеров прошлого, она хотела узнать, как можно использовать принципы квантовой механики.

На рубеже двадцатого и двадцать первого веков, по понятиям Галианы, в компьютерной инженерии только что закончилась эпоха часовых механизмов, и эти принципы применялись для решения задач, с которыми было невозможно справиться иными методами. Например, поиск первоначального множителя для очень больших чисел. Обычный компьютер проводил бы вычисления до того дня, когда Вселенная закончит свое существование, и даже у целой армии таких компьютеров, соединенная в сеть, шансов было бы не больше. В то же время на «правильном» оборудовании – неуклюжем сооружении из призм, линз, лазеров и оптических процессоров, закрепленным на лабораторной стойке – расчеты занимали несколько миллисекунд.

Темой яростных дебатов стал вопрос о том, что в действительности происходило, при этом о самом множителе благополучно забыли. Самое простое объяснение, которое представлялось Галиане бесспорным, состояло в следующем: квантовые компьютеры распределяли операции между бесчисленными копиями самих себя, находящимися в параллельных Вселенных и объединенных в сеть. Версия выглядела шаткой, но более разумного объяснения никто предложить не мог. Эту версию не взяли с потолка, только для того, чтобы оправдать непонятно откуда взявшийся результат. Идея параллельных миров долгое время считалась одной из базовых концепций квантовой теории.

Галиана решила проделать нечто подобное с человеческим мозгом. Камера Введения представляла собой устройство для соединения одного и более искусственно иннервированных сознаний в когерентную квантовую систему. Брусок рубидия, подвешенный в магнитном поле, проходил непрерывную подкачку квантового цикла, чередующего соединение и коллапс. В течение каждого когерентного эпизода рубидий входил в состояние суперпозиции с бесчисленными двойниками самого себя. Как раз в этот момент и совершалась попытка объединения. Сам акт всегда заставлял пластинку сжиматься до состояния, в котором она была видна невооруженным глазом, но этот коллапс не был моментальным. В какой-то миг одно из соединений кусочка рубидия просачивалось в связанные между собой сознания, вовлекая их в слабую суперпозицию с их собственными двойниками параллельных миров.

Галиана надеялась, что в такие моменты в сознании участников эксперимента должно произойти заметное изменение. Правда, ее теория не утверждала, что оно непременно должно произойти.

В итоге не произошло ничего такого, чего она ожидала.

Рассказывая Фелке о своих ощущениях, Галиана никогда не углублялась в подробности, но та узнала достаточно, чтобы понять: она может пережить нечто подобное. Когда эксперимент начался, когда испытуемые – один или несколько – лежали на кушетках в камере, и их головы погружались в разверзшиеся белые утробы мощных надежных нейротралов, возникало странное состояние, напоминающее ауру – симптом, предвещающий эпилептический припадок.

Тому, что следовало за этим, Фелка так и не сумела подобрать адекватного описания, которое выходило бы за рамки эксперимента. Она могла лишь сказать, что ее мысли неожиданно начали многократно двоиться, словно каждую сопровождало хоральное эхом других, почти точных ее повторений. У Фелки не возникало чувства бесконечности этого ряда, но она слабо ощущала, что они удаляются в нечто и одновременно как будто распадаются. В тот момент Фелка переживала контакт со своими двойниками.

Потом началось нечто еще более странное. Ощущения стали гуще и плотнее, словно фантомы, которые обретают отчетливые формы после часа сенсорной депривации. ^[20] Фелка понемногу осознавала, что впереди что-то простирается – в измерение, которые она не может толком рассмотреть, но, тем не менее, порождает в ней тревожное чувство протяженности и удаленности.

Ее сознание пыталось зацепиться за слабые подсказки чувств и обнаружить в этих призраках знакомые очертания. Фелка увидела длинный белый коридор, который уходил куда-то в бесконечность, омываемый по краям бесцветными бликами. Будучи не в состоянии сформулировать, каким образом появилось это понимание, она понимала, что видит коридор, который ведет в будущее. Вдоль стен тянулся ряд бледных дверей или отверстий, и каждое вело в какую-либо отдаленную эпоху, Галиана никогда не пыталась открыть какую-нибудь из этих дверей, но ей казалось, что это возможно.

Фелка чувствовала, что этот коридор нельзя пересекать. Можно только стоять у входа и слушать сообщения, которые приходили по нему.

И сообщения приходили.

Как и сам коридор, эти послания были образами, опосредованными ее восприятием. Насколько отдаленным было будущее, из которого они прибывали, и как выглядит эта эпоха? Фелка не могла это понять. Возможно ли вообще передавать информацию из будущего в прошлое, не вызывая причинно-следственных парадоксов? В поисках ответа на этот вопрос Фелка наткнулась на полузабытую публикацию физика по фамилии Датч, который жил за два века до экспериментов Галианы. Этот ученый утверждал, что время можно увидеть не как текущую реку, но как ряд статичных фотоснимков. Будучи скреплены вместе, они образуют то самое пространство-время, в котором течение времени является не более чем субъективной иллюзией. Описание Датча, несомненно, позволяла путешествовать из будущего в прошлое, сохраняя свободу действия и в то же время не создавая парадоксов. Смысл состоял в том, что конкретное «будущее» могло общаться только с «прошлым» другого параллельного мира. Откуда бы ни приходили те послания, это не было будущее мира Галианы. Возможно, это будущее очень мало отличалось от того, которое ожидало ее мир. Но можно было не сомневаться: именно такого будущего он никогда не достигнет. Впрочем, это не имело значения. Истинная природа этого будущего была не так важна, как содержание самих посланий.

Что именно содержалось в посланиях, полученных Галианой, Фелка не знала, но пыталась догадаться. Возможно, в общих чертах они были сходны с теми, что получила она сама за краткий период участия в экспериментах.

Послания скорее напоминали инструкции, подсказки и знаки, которые помогают выбрать нужное направление, чем подробные чертежи с аннотациями. Иногда это были указы и предупреждения. Но к тому времени, как передачи достигали участников Введения, от них оставалось лишь слабое эхо, искаженное, словно в испорченном телефоне, смешиваясь и соединяясь с десятками других сообщений. Казалось, прошлое и будущее соединено каналом со строго определенной пропускной способностью, и каждая следующая передача сокращала потенциальную пропускную способность для остальных. Однако Фелку насторожило не содержание посланий, а то, что она рассмотрела за ними.

Она чувствовала присутствие разума.

– Мы с чего-то соприкоснулись, Ремонтуа, – проговорила она. – Вернее, что-то коснулось нас. Оно достигло конца коридора и слегка задело наше сознание. Как раз в тот момент, когда мы получали инструкции.

– Это было что-то враждебное?

– Я не представляю, как это описать. Достаточно было просто столкнуться с этим, просто разделить его мысли – и большинство из нас сходило с ума. Некоторые умерли, – она посмотрела на отражения в стеклянной стене. – А я выжила.

– Тебе повезло.

– Ничего подобного. Везение тут не при чем. Просто я поняла, что это такое. Поэтому потрясение было не таким жутким. Кстати, еще и потому, что оно тоже меня узнало. Оно отступило, едва коснувшись моего сознания, и остальным досталось по полной.

– Что это было? – спросил Ремонтуа. – Если ты узнала…

– Лучше бы я не узнавала. Теперь мне приходится жить с этим осознанием. Знаешь, как нелегко…

– И все-таки, что это было?

– Думаю, это была Галиана, – ответила Фелка. – Вернее, ее сознание.

– В будущем?

– В будущем. Только не в нашем или, по крайней мере, не совсем в нашем.

Ремонтуа натянуто улыбнулся.

– Галиана мертва. Мы с тобой это знаем. Как ее сознание могло из будущего говорить с твоим, даже если это будущее немного отличается от нашего? И в чем тогда отличие?

– Не знаю. Мне самой интересно. До сих пор. Как Галиана могла превратиться в… такое.

– И поэтому ты ушла?

– Ты бы сделал то же самое, – Фелка проследила за мышонком, которая выбрал неверное направление – точнее, свернул не туда, куда она рассчитывала. – Ты на меня злишься, так? И чувствуешь, что я предала ее.

– Если не брать в расчет то, что ты только что сказала – да, – однако его тон стал мягче.

– Я не виню тебя. Но мне следовало сделать это, Ремонтуа. И я ни о чем не жалею. Хотя, наверно, мне лучше было бы вообще ничего не знать.

– А Клавейн… – Ремонтуа понизил голос до шепота, – он что-нибудь знает?

– Конечно, нет. Это бы его убило.

В этот момент послышалось ритмичное постукивание по дереву. Затем Клавейн пролез в камеру и некоторое время молча смотрел на лабиринт с мышами.

– Опять перемываете мне косточки?

– На самом деле, мы вовсе не о тебе говорили, – отозвалась Фелка.

– Жалость-то какая.

– Выпей чаю, Клавейн. По-моему, он еще не остыл.

Клавейн принял у нее из рук колбу.

– Можете мне рассказать, что было на заседании Совета? Хоть что-нибудь?

– Мы не имеем права разглашать эту информацию, – ответил Ремонтуа. – Все, что я могу сказать – на тебя будут активно давить, чтобы ты вошел в Совет. И в том числе те Объединившиеся, кто сомневается в твоей верности Материнскому Гнезду.

– Флаг им в руки.

Ремонтуа и Фелка переглянулись.

– Возможно. Кое-кто до сих пор на твоей стороне. Они чувствуют, что ты не просто демонстрировал свою верность в течение долгих лет.

– Это уже больше похоже на правду.

– Правда, твои союзники тоже хотят видеть тебя в Закрытом Совете, – заметила Фелка. – Если ты станешь членом Совета, то уже не сможешь впутываться во всякие рискованные ситуации. По их мнению, это лучший способ сохранить ценное достояние.

Клавейн почесал бороду.

– Значит, говорите, у меня нет выбора – так?

– Тех, кто был бы счастлив видеть, что ты не вошел в Закрытый Совет, оказались в меньшинстве, – сказал Ремонтуа. – Кое-кто из них – твои преданные союзники. Однако некоторые считают, что позволять тебе играть в солдатики – самый простой способ заполучить твой труп.

– Приятно слышать, что меня ценят. А вы как думаете?

– Ты нужен Закрытому Совету, – мягко произнес Ремонтуа. – И сейчас – больше, чем когда бы то ни было.

Между ними что-то произошло – Фелка почувствовала это, но не могла обозначить словами. Это не походило на нейрональную коммуникацию – это было нечто гораздо более древнее, то, что понятно только близким друзьям, которые давно знакомы и давно доверяют друг другу.

Клавейн утвердительно кивнул и посмотрел на Фелку.

– Ты знаешь мое мнение, – сказала она. – Я помню вас с детства – и тебя, и Ремонтуа. Еще с Марса. Ты прилетел туда ради меня, Клавейн. Ты вернулся в Гнездо Галианы и спас меня, хотя она считала, что я безнадежна. Ты ни разу не бросил меня за все эти годы. Ты сделал меня из того, чем я была раньше. Ты сделал меня личностью.

– А теперь?

– Галианы здесь нет, – произнесла она. – Одной связью с прошлым меньше, Клавейн. Не думаю, что смогу пережить, если оборвется еще одна.

Ксавьер Лю влип хуже некуда, и виной тому были обезьяны. Это произошло в его ремонтной мастерской, на окраине Карусели Нью-Копенгаген, что во внешнем кольце анклавов Ржавого Обода. Управляющий мастерской, который был генетически модифицированным орангутангом, потребовал, чтобы все беличьи обезьяны Ксавьера быстро выметались из мастерской. Это случилось не по вине Лю – у него всегда складывались отличные отношения со служащими. Просто орангутанг приказал рабочим прекратить работу в поддержку обезьян колобус, которые бастовали на половине анклавов Обода. Насколько понял Ксавьер, весь сыр-бор разгорелся из-за лемуров, которые назначали расценки ниже остальных и тем самым лишали работы высших приматов.

Вообще-то, подобные проблемы его мало интересовали – даже чисто теоретически. Но дело касалось заказа. По большому счету, Ксавьер догадывался, что все произошло из-за территории. Ему нравилось работать с мартышками, человекообразными обезьянами и прочими представителями этого отряда – включая бригады карликовых ленивцев, которых он нанимал от случая к случаю. Иначе бы он никогда в жизни не открыл бизнес на Карусели Нью-Копенгаген.

Внешнее кольцо Карусели напоминало серый щетинистый тор, который вращался вместе с остальным Ржавым Ободом – ветхой процессией анклавов и жалких остатков, которые уже нельзя было назвать анклавами, но которые, вопреки всему, до сих пор находились на орбите Йеллоустоуна. Анклавы поражали разнообразием форм и размеров еще задолго до того, как начали страдать от возраста, диверсий и прочих коллизий. Одни представляли собой чудовищно огромные цилиндры и сферы, наполненные воздухом и украшенные солнечными антеннами в виде зеркал и изящных золотых зонтиков. Другие создавались на основе маленьких астероидов и обломков комет, доставленных на орбиту армиями Скайджеков. Иногда анклавы глубоко вгрызались в толщу этих образований, преобразуя их каменные сердца в головокружительную путаницу плаз и заполненных воздухом жилых помещений. Обитаемые сектора могли строиться и на поверхности, чтобы облегчить выход в открытый космос. Эти выпуклые низкогравитационные поселения жались друг к другу, напоминая комки лягушачьей икры – если только икра может переливаться радужными оттенками синего и зеленого, как павлинье перо. Обычно на куполах сохранялись следы проводимых в спешке ремонтных работ: шрамы сварки, паутина эпоксидных слоев или алмазной пены. Некоторые остались невосстановлеными, и в темных проломах можно было разглядеть мертвые руины, похожие на пепелище.

Впрочем, не все конструкции были столь утилитарны. Здесь встречались всевозможные спирали, похожие на раковины наутилуса из бурого стекла, конгломераты сфер и труб наподобие гигантских моделей органических молекул. Отдельные станции непрерывно меняли очертания – на эти беззвучные симфонии чистой архитектуры можно было смотреть часами. Рядом плавали творения старомодных дизайнеров, словно явившиеся из глубины веков и сохранившие свой вид назло всем инновациям и кричащей безвкусице нового времени. А несколько анклавов были окружены туманом распыленного вещества, который скрывал их очертания.

И еще были заброшенные анклавы. Некоторые опустели во время Эпидемии. После того, как их население эвакуировалось, им не довелось пережить никаких катастроф. Однако большинство пострадало от столкновения с обломками других станций, которые уже рассыпались и сгорели. Отдельные анклавы удалось восстановить и сделать пригодными для жизни, хотя это потребовало не один год работы. Наконец, горстку станций до сих пор удерживали агрессивные поселенцы – несмотря на отчаянные попытки Феррисвильского Конвента добиться от них повиновения.

Карусель Нью-Копенгаген пережила Эпидемию более успешно, чем многие другие анклавы, но без потерь все-таки не обошлось. Сейчас Карусель представляла собой толстое кольцо с внешним диаметром в один километр, которое медленно вращалось вокруг своей оси. Издали оно казалось чем-то разлагающимся и сохраняющим форму только благодаря жесткой внутренней структуре, которая напоминала скелет индустриальной застройки. По мере приближения кольцо превращалось в подобие атолла, состоящего из кранов, стыковочных отсеков, радиолокационных антенн, сервисных башен, плавучих парковочных доков и спиральных решетчатых конструкций. Этот металлический атолл болтался в вакууме, сияя огнями сварочных аппаратов, газовых горелок и рекламных надписей, мигающих маяков и двигателей звездолетов. Даже в военное время корабли непрерывно прилетали и улетали – казалось, вокруг кольца суетится рой насекомых. Регулирование движения в районе Нью-Копенгагена было источником постоянной головной боли.

Когда-то колесо вращалось в два раза быстрее, и центробежная сила создавала на ободе гравитацию, эквивалентную земной. Корабли причаливали к «ступице» в режиме свободного падения. Потом, когда под ударами Эпидемии Блестящий Пояс превратился в Ржавый Обод, крупный обломок какого-то анклава вдребезги разнес центр Карусели. Правда, само кольцо, похожее на колесо без спиц, продолжало вращаться как ни в чем не бывало.

Жертвы этой катастрофы исчислялись, как минимум, несколькими сотнями. Корабли-спасатели причаливали туда, где раньше находилась ступица, принимали на борт поселенцев и перевозили их на поверхность планеты, в Город Бездны. Точность попадания обломка наводила на размышления, но последующие исследования показали, что виной всему было исключительно стечение обстоятельств.

Однако Нью-Копенгаген выжил. Карусель построили относительно давно, и ее создатели не слишком доверяли нанотехнологиям, на которых паразитировала Эпидемия. Для многомиллионного населения Нью-Копенгагена все осталось почти по-прежнему. Учитывая сложности, с которыми новые корабли сталкивались при стыковке с Каруселью, эвакуация была проведена, как минимум, очень тщательно. Даже несколько месяцев спустя основная часть Карусели оставалась заселенной. Обитатели заботились о том, чтобы анклав продолжал вращаться, хотя на других станциях население отказывалось от своих обязанностей, боясь приближаться к своим машинам. Нью-Копенгаген отвели с траектории возможных столкновений, после чего были приняты самые строгие меры по уничтожению очагов Эпидемии. Конечно, имели место несколько случаев, которые произошли при странном стечении обстоятельств. Так, однажды грузовоз на химических двигателях, принадлежащий некоему Лайлу Меррику, врезался в кольцо и разбился вдребезги. На это место, вопреки всем запретам, до сих пор наведывались туристы, жадные до острых впечатлений. Но в целом Карусель перенесла катастрофу почти без потерь.

В годы реконструкции Нью-Копенгаген время от времени пытался собрать средства для восстановления ступицы. Но эти потуги ни к чему не привели. Торговцы и владельцы судов жаловались, что теряют прибыль, поскольку к вращающемуся кольцу трудно пристыковаться. В свою очередь, население отказалось дать согласие остановить Карусель, поскольку люди привыкли и не желали жить в невесомости. Компромисс, к которому пришли в итоге, вызвал недовольство у обеих сторон. Скорость вращения уменьшили наполовину, соответственно уменьшилась и гравитация на кольце. Докование корабля по-прежнему было сопряжено с проблемами, но гораздо меньшими, чем прежде. Тем не менее, жители Нью-Копенгагена доказывали, что вращение давало судам, которые уходили от Карусели по касательной, дополнительный толчок на старте и тем самым помогало им разгоняться, а потому владельцам было не на что жаловаться. На пилотов этот аргумент впечатления не произвел. Они утверждали, что сжигают при стыковке столько же топлива, сколько экономят на разгоне.

И все же соглашение, как ни странно, оказалось выгодным – правда, это выяснилось только со временем. Несмотря на разгул беззакония, который продолжался в течение последующих лет, Карусель Нью-Копенгагена была неуязвима для пиратов – по крайней мере, для большинства их разновидностей. Незаконные эмигранты тоже обходили ее стороной. И некоторые пилоты специально причаливали к Карусели, предпочитая ремонтироваться в условиях гравитации, а не в обычных нуль-гравитационных доках, которые предлагали другие анклавы. Перед войной жизнь начала понемногу налаживаться. В центр кольца устремились пробные леса. Их появление говорило о том, что вот-вот должны появиться новые «спицы», а вслед ними – и ступица.

Карусель облепили тысячи доков всевозможных размеров и форм, способные принять внутрисистемный корабль почти любого типа. Большинство были ориентированы к центру колеса, нижней частью открываясь в космос. Обычно корабль затаскивали в док с помощью робота-буксира, а затем намертво крепили сверхмощными стыковочными захватами. Все, что было не закреплено, вылетало обратно в космос – и, как правило, безвозвратно. Ясно, что на такой работе скучать не приходилось. Она требовала сообразительности и ловкости, но желающие всегда находились.

Ксавьеру Лю, которому пришлось работать в одиночку – его команда приматов присоединилась к забастовке – никогда не доводилось обслуживать именно это судно. Однако он не в первый раз имел дело со звездолетами такого типа – небольшими полуавтоматическими грузовозами, которые были разработаны специально для обслуживания анклавов Ржавого Обода. Его корпус представлял собой раму-скелет, на которую крепилось множество контейнеров – ни дать ни взять рождественская елка с подарками. Грузовоз курсировал между цилиндром Свифт-Августина и каруселью, принадлежащей Дому Коррекции – теневой фирме, которая специализировалась на косметической хирургии деликатного свойства – а именно, на устранении изменений, внесенных оперативным путем.

Грузовоз перевозил пассажиров. Каждый располагался в отдельном «стручке» – контейнере, оборудованном в соответствии с личными требованиями. Обнаружив в навигационной системе технические неполадки, которые требовали немедленного устранения, корабль направил на ближайшие «карусели» запрос с просьбой о ремонте с постановкой в док. Фирма Ксавьера Лю предложила приемлемую цену, и грузовоз прибыл к Нью-Копенгагену. Лю лично проследил за тем, как робот-тягач устанавливал судно в доке. Сейчас он карабкался по раме. Магнитные накладки на ладонях и подошвах ботинок со звоном прилипали к ледяному металлу. Скафандр был увешан инструментами разной степени сложности, на левом рукаве крепился электронный комм последней модели. Время от времени Ксавьер вытягивал несколько проводков и подсоединял их к порталам контрольной сети ходовой части грузовоза, сопровождая каждую попытку крепким ругательством.

Устранить неполадку навигационной системы, какой бы она ни была, ничего не стоит. Главное – ее обнаружить. И тогда остается только ввести переустановочные компоненты, которые записаны на накопителе. Как правило, для обезьян это дело пары минут. Однако на этот раз назревала серьезная проблема: вот уже почти час, как Ксавьер ползал по этому чертову кораблю, но причина неполадки по-прежнему оставалась загадкой.

Ситуация усугублялась тем, что по условиям договора он гарантировал отправку судна в течение шести часов. Первый из этих шести часов уже истек – отсчет времени начинался до постановки звездолета в док. Пяти часов обычно хватало, но у Ксавьера уже появилось мерзкое подозрение, что на этот раз его фирме придется выплачивать неустойку.

– Ты, ублюдок хренов… – пробормотал он, протискиваясь мимо одного из контейнеров. – Дай мне хоть какую-нибудь сраную подсказку…

– Удалось ли вам найти неполадку? – загремел в наушниках голос субличности корабля. – Возможность продолжения миссии внушает серьезное беспокойство.

– Нет. Заткнись. Мне надо подумать.

– Повторяю. Возможность продолжения миссии…

– Заткнись, мать твою в черную дыру!

В переднем конце «стручка» виднелся просвет. До сих пор Ксавьер не удостаивал своим вниманием пассажиров грузовоза, но сейчас увидел нечто совершенно неожиданное. То, что находилось внутри, напоминало крылатую лошадь – правда, у лошадей, даже крылатых, не бывает человеческих лиц, да еще женских. На миг их глаза встретились, и Ксавьер поспешно отвернулся.

Он подключился к другому порту. Может, хоть на этот раз получится найти какую-нибудь зацепку? Может быть, на самом деле навигационная система в полном порядке, просто глючит диагностическая «паутина»? Как у того грузовоза, что прибыл на автопилоте с Отеля Амнезии? Ксавьер покосился в нижний правый угол дисплея, который проецировался на лицевой щиток гермошлема. Осталось пять часов десять минут – в том числе на то, чтобы провести профилактический осмотр и выкинуть это непотребное корыто обратно в космос. Перспектива хуже не придумаешь.

– Удалось ли вам найти неполадку? Возможность продолжения…

По крайней мере, работа позволяет немного отвлечься. Вынужденный решать какую-нибудь сложную техническую проблему в условиях цейтнота, он не мог так часто, как обычно, думать об Антуанетте. Ксавьер рассчитывал, что свыкнется с ее отсутствием, но этого так и не произошло. Он был категорически против этой маленькой командировки, но понимал, что уговоры ни к чему не приведут. Для этого у нее самой должны были появиться достаточно сильные сомнения.

Лю сделал все, что мог. Он сторговался с ремонтной мастерской, где были свободные места; и «Штормовую Птицу» пригнали в отсек техобслуживания, второй по величине на Нью-Копенгагене. Наблюдая эту сцену, Антуанетта не находила себе места. Она была убеждена, что стыковочные захваты не удержат судно с его сотней тысяч тонн центростремительного веса. Но захваты выдержали, и обезьяны Лю проверили в нем все до последнего винтика.

Позже, когда работы были закончены, Ксавьер и Антуанетта занялись любовью – в последний раз перед ее отлетом. Потом она, пятясь, исчезла в люке воздушного шлюза. Лю следил, как «Штормовая Птица» покидает док и падает вниз – следил, пока она не превратилась в маленькую, еле заметную точку. На глаза наворачивались слезы.

Некоторое время спустя мастерскую посетил на редкость въедливый представитель Феррисвильского Конвента, жутковатое сооружение из множества острых углов. Он несколько часов ползал по всему доку – скорее, просто с целью запугать Ксавьера – прежде чем потерял всякий интерес, ничего не обнаружив.

Вот и все.

Антуанетта предупреждала, что в зоне военных действий придется поддерживать радиомолчание. Поэтому поначалу Ксавьер не удивлялся, не получая от нее никаких известий. Затем в основной сети новостей замелькали туманные сообщения о сражениях в районе Мандариновой Грезы – газового гиганта, где девушка собиралась похоронить своего отца. Никто не предполагал, что такое произойдет. Антуанетта надеялась воспользоваться временным затишьем, которое установилось в этой части системы. В репортажах не упоминалось о гражданских судах, захваченных в районе конфликта, но это еще ничего не значило. Возможно, «Штормовая птица» попала под перекрестный огонь, Антуанетта погибла, и никто об этом не знает, кроме Ксавьера. А может быть, властям известно о ее гибели, но они не хотят предавать огласке тот факт, что гражданскому звездолету удалось проникнуть так далеко вглубь Спорного Пространства.

Дни переходили в недели, от Антуанетты по-прежнему не поступало никаких вестей, и Ксавьер начал думать, что она мертва. Что ж, она погибла с честью, исполняя свой долг – даже если в этом не было смысла. Можно сказать, это была смерть на поле боя. Она не позволила бы себе опуститься до того, чтобы цинично отказаться от самой себя. Он гордился тем, что знал ее, и почти смирился с тем, что никогда больше ее не увидит.

– Необходимо спросить вас снова. Вы нашли…

Ксавьер постучал по манжету, отдавая своему комму приказ отсоединиться от субличности корабля.

«Пусть эта хрень немного помолчит», – подумал он и взглянул на часы.

Осталось четыре часа сорок пять минут. А он так и не выяснил, в чем проблема. Фактически, одна-две опрошенных линии, которые еще несколько минут назад выглядели весьма многообещающе, привели в самый настоящий тупик.

– Чтоб тебя, долбанный кусок де…

На манжете запульсировал зеленый огонек. Ксавьер уставился на него сквозь марево недовольства и легкой паники. Вот будет круто, если придется прикрыть лавочку – даже если пока до этого еще не дошло…

Так… получено важное сообщение из-за пределов Карусели Нью-Копенгагена. Пришло только что, по основной коммуникационной сети Карусели. Аудиозапись, ответить в реальном времени невозможно… Это могло означать только одно: послание пришло издалека. Тот, кто его отправил, находился весьма далеко Ржавого Обода. Ксавьер набрал команду, приказывая комму передать запись на наушники и прокрутить полностью.

– Ксавьер… Надеюсь, ты получил это послание. Еще я надеюсь, что твоя контора все еще функционирует, и что тебя в мое отсутствие не завалили заказами. Потому что у меня к тебе просьба: выкинь всех клиентов к чертовой прабабушке.

– Антуанетта, – вслух пробормотал он, улыбаясь как идиот.

– Сейчас самое главное. Остальное потом, при личной встрече. Я направляюсь домой, но меня угораздило слегка переборщить с приращением дельты, так что до Ржавого Обода мне не дотянуть. От тебя требуется добыть спасательный буксир, который сможет меня разогнать – причем, черт подери, тебе надо поторопиться. Кажется, в доке Ласло болталась парочка четвертых «Таурусов»? Думаю, для «Штормовой Птицы» хватит даже одного. Я уверена: после того, как в прошлом году мы довели до ума Дакс-Аутричем, они нам по гроб жизни обязаны.

Она сообщила свои координаты и вектор, и предупредила, что в обозначенном секторе орудуют баньши. Антуанетта была права: она на самом деле двигалась очень быстро. Это немного удивило Ксавьера, но он решил, что скоро сам все узнает. Хуже другое: времени у него уже в обрез. Антуанетта тянула с отправкой сообщения до последней минуты, так что придется в хорошем темпе решать вопрос с «Таурусом-четыре». В запасе у него полсуток – иначе буксиру будет до нее уже не добраться. После этого решить проблему станет в десять раз труднее. Ксавьеру придется обращаться за помощью к слишком крупным шишкам.

Антуанетте нравится, когда жизнь полна опасности, подумал он.

Ксавьер заставил себя сосредоточиться на грузовозе. Решение проблемы с навигационной системой не приблизилось ни на йоту, но эта задача почему-то больше не вызывала ощущения колоссальной значимости.

Набрав команду на манжете, Ксавьер восстановил контакт с субличностью грузовоза, и в уши тут же ворвался дребезжащий голос. Похоже, этот зануда продолжал говорить без умолку, не беспокоясь о том, слушают его или нет

– …неполадку? Очень настоятельно рекомендуется исправить эту ошибку в течение оговоренного периода времени. Невыполнение обязательств по договору о ремонтных работах повлечет за собой необходимость выплаты компенсации с вашей стороны в пределах шестидесяти тысяч Феррисов, или в пределах ста двадцати тысяч Феррисов, если невыполнение бу…

Ксавьер снова отключился и некоторое время наслаждался благословенной тишиной.

Потом он проворно спустился с рамы грузовоза и обратно, на одну из ремонтных стоек, подбирая инструменты и сматывая кабель. Успокоения ради последний раз посмотрел на грузовоз, чтобы убедиться, что не оставил на нем ничего из инструментов. Нет, все в порядке.

На заляпанной маслом стене дока располагалась панель с откидной крышкой, и он открыл ее. Внутри выстроились многочисленные контроллеры, кнопки и рычаги – крупные, наподобие детских игрушек, покрытые жирными пятнами. Одни включали и выключали электроэнергию и освещение, при помощи других можно было изменять давление и температуру. Сейчас это было не нужно. Ксавьер выбрал самый большой рубильник, который возвышался над остальными. Этот ярко-алый рычаг включал стыковочные крепления.

Лю оглянулся. Черт возьми, это действительно идиотизм. Еще чуть-чуть, какие-нибудь час или два, и неполадка будет обнаружена – по крайней мере, такое не исключено. И грузовоз отправится своей дорогой. Не придется выплачивать неустойку – учитывая, что в случае неуплаты мастерская будет опечатана через две недели.

Но могло получиться иначе. Он будет копаться еще пять часов и не найдет способа решить эту проблему. Тогда ему придется выплатить компенсацию – в пределах ста двадцати тысяч Феррисов, как любезно заметил грузовой корабль. Можно подумать, ему стало легче от того, что он узнал этот предел! Но это не самое главное. Этих пяти часов может не хватить на то, чтобы подготовить спасение Антуанетты.

Что важнее? Выбор очевиден.

Ксавьер сжал алую рукоятку, потянул ее вниз и удовлетворенно почувствовал, как рубильник со старомодным механическим щелчком занял новое положение. По всему доку мгновенно вспыхнули оранжевые фонари. В наушниках зазвучал голос системы сопровождения, предупреждая о необходимости держаться подальше от двигающейся массы металла.

Зажимы раскрывались один за другим, звонко щелкая, словно допотопный телеграф. На какую-то секунду корабль завис в пространстве – казалось, его поддерживает какая-то магия. Затем центробежная сила победила, и скелетообразное детище космического кораблестроения выплыло из ремонтного дока – плавно и элегантно, почти величественно, как падающая люстра. Ксавьер не смог видеть, как грузовоз удаляется. Карусель повернулась, и судно скрылось из виду. Конечно, можно увидеть его снова, дождавшись, пока колесо сделает полный оборот… Но у Ксавьера было слишком много срочных дел.

Он знал, что судно не пострадает. Как только оно отойдет чуть подальше от Нью-Копенгагена, его немедленно подберет кто-нибудь еще. А еще несколько часов спустя оно, скорее всего, уже будет идти прежним курсом к Дому Коррекции вместе со своими пассажирами, чьи мутации не вполне соответствуют последней моде.

Само собой, платить придется по всем статьям. Во-первых, самим пассажирам – если они поняли, что случилось. Во-вторых, Свифт-Августину – анклаву, который отправил это судно. Картелю, которому грузовоз принадлежит. И, возможно даже самому Дому Коррекции за задержку клиентов.

Ну и пошли все они к черту. От Антуанетты пришло послание. И это единственное, что имеет значение.