Книга Тень среди лета онлайн - страница 3

2

До пограничной арки на выезде из Сарайкета было недалеко.

Марчат со спутником дошли до нее из Дома Вилсинов, пока луна поднялась на два мясистых пальца старого гальта. Строения так и стояли вдоль дороги, изредка выплескиваясь на поля и в густые рощи, но за огромной каменной дугой – под ней могли вровень проехать три повозки, а высотой она была с дерево – город кончался.

– В Гальте стояла бы стена, – произнес Марчат.

Итани сделал вопросительный жест.

– Вокруг города, – пояснил Марчат. – Для защиты от вражеских набегов. У нас в отличие от твоих предков не было андатов, чтобы держать противника в узде. В моем родном Киринтоне мальчишек за провинности отправляли на ремонт стены.

– Звучит неприятно, – согласился Итани.

– А как наказывают сорванцов в Сарайкете?

– Не знаю.

– Ты что, никогда не таскал пирогов из кладовки?

Итани улыбнулся. Улыбка у него была смелая, уверенная.

– Таскал, только не попадался.

Марчат захохотал.

«Странно, должно быть, мы смотримся со стороны, – подумал он. – Старый гальт с посохом – не то опираться, не то отгонять собак – и этот дюжий парень в рабочем тряпье. Остается надеяться, что никто не заподозрит неладного».

– Твоя фамилия Нойгу? Точно, Нойгу. Вспомнил. Ты работаешь у Мухатии, верно?

– Да. Повезло мне, – ответил Итани.

– А я слышал, он редкий придира.

– Не без этого, – добродушно согласился Итани. – С ним мало кто любит работать. Остер на язык и ненавидит опаздывать к сроку.

– Стало быть, ты не жалуешься?

Итани пожал плечами. Еще очко в его пользу. Парню не нравится старший, это ясно, и все-таки он не жалуется, хотя есть возможность – с ним рядом глава Дома. Марчата это устраивало еще по одной причине: коль скоро Итани оказался порядочным человеком, ночь обещала быть менее гадкой.

– А что еще в Киринтоне не так, как у нас? – спросил Итани, и Марчат стал рассказывать. О Гальте своего детства. О войне с Эймоном, о сборе черники, о зимних праздничных кострах, куда приносят на сожжение свои грехи. Юноша внимательно слушал, понимающе кивал. Вполне возможно, он просто заискивал, но делал это умело. Вскоре Марчата охватила тоска по полузабытому. Когда-то он жил в собственном мире – до того, как дядя отправил его сюда.

Дорога, которой они шли, и днем была малолюдной, не говоря о глухой ночи. В темноте щербатая брусчатка, а потом неровная земля стали еще менее пригодны для ходьбы – того и гляди споткнешься, – а мошкара и ночные осы тучами роились вокруг, радуясь относительной прохладе. В древесных кронах звенели цикады. Пахло дождем и луноцветами. Ни в одном из домов, освещенных свечами и фонарями, на путников как будто не обращали внимания. Спустя некоторое время пропали и эти последние следы Сарайкетской окраины. Здесь город заканчивался. Поля вплотную подступали к дороге. По пути дважды попадались группки людей – просто проходили мимо, даже не взглянув. Один раз в траве зашуршало что-то крупное, но с дороги ничего не было видно.

Приближаясь к предместью, Марчат почувствовал, как юноша замедлил шаг, словно робея – то ли заразился его страхом, то ли по какой другой причине. Когда впереди замерцали первые огни поселения, Итани заговорил:

– Марчат-тя, я тут подумал…

Вилсин попытался изобразить внимание соответствующей позой, но посох помешал. Тогда он просто спросил:

– О чем же?

– Скоро истекает срок моего договора.

– Правда? А сколько тебе лет?

– Двадцать. Просто я рано его заключил.

– Да уж. Сколько же тебе было? Пятнадцать?

– Есть одна девушка, – произнес Итани, смущенно подбирая слова. – Она… в общем, она не из рабочих. Мне кажется, мое положение ее стесняет. Я не ученый и не переводчик, хотя знаю и счет, и азбуку. Вот и подумал: вдруг у вас есть на примете место…

Даже в темноте Марчат увидел, как руки парня сложились в позе уважения. Так вот оно что…

– Думаешь, если устроишься повыше, она станет любить сильнее?

– Тогда ей будет со мной полегче, – ответил Итани.

– А тебе самому?

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Моя работа – таскать тяжести. Бывает утомительно, но не сложно.

– Сейчас не припомню ничего подходящего. Хотя постараюсь поискать.

– Спасибо, Вилсин-тя.

Они прошли еще десяток шагов. Свет как будто сгустился. Залаяла собака, но не настолько близко, чтобы внушить опасение. К тому же на лай никто не отозвался.

– Это подруга подговорила тебя ко мне обратиться? – спросил Марчат.

– Она, – согласился Итани. Стеснение в его тоне исчезло.

– Ты влюблен в нее?

– Да, – ответил парень. – Хочу, чтобы она была счастлива.

«Это не одно и то же», – подумал Марчат, но вслух говорить не стал. Когда-то и он был в таком возрасте и не настолько выжил из памяти, чтобы знать: стариковское занудство ничего не даст. Ко всему, они уже пришли по назначению.

Улочки предместья были грязны и пахли больше отхожей ямой, нежели цветами. Домики с полусгнившими кровлями и грубыми каменными стенами стояли наискось к дороге. Пройдя два перекрестка до середины поселения, путники очутились перед приземистой длинной постройкой, стоящей у въезда на местную площадь. На крюке у двери висел фонарь. Марчат поднял руку.

– Жди меня здесь. Вернусь, как только смогу.

Итани понимающе кивнул. Насколько Марчат смог разглядеть, в позе юноши не было ни возражений, ни колебания. Сам он едва ли ответил бы тем же, попроси его кто стоять в этой дыре посреди ночи невесть сколько времени. «Да пребудут с тобой боги, бедняга, – подумал Марчат. – И со мной, раз уж я тебя сюда привел».

Внутри было темно. Потолок нависал над головой, а стены давили, хотя комната была довольно просторной. Ощущение было как в пещере. Сходство усиливали запах плесени и застоявшейся воды, черные дыры дверных проемов и арочные переходы в соседние комнаты. У стены стоял низкий стол, возле него – двое мужчин. Один – дюжий увалень с кинжалом за поясом – сразу впился в Марчата глазами. Второй, с лицом, круглым, как луна, приятный на вид, приветственно кивнул.

– Ошай, – произнес Марчат в ответ.

– Добро пожаловать в наше скромное обиталище, – произнес лунолицый и улыбнулся. «С такой вот вежливой улыбкой, верно, сажают на тонущий корабль», – подумал Марчат.

– Мне сюда? – спросил он.

Ошай кивнул на грубо сколоченную дверь в глубине полутемной комнаты, еле заметную в свете свечи.

– Он ждет, – сказал Ошай.

Марчат проворчал что-то под нос и побрел в темноту. Дверная створка прогнила от сырости, кожаные петли отвисли. Пришлось приподнять дверь за ручку, чтобы закрыть за собой. Комната для встреч оказалась меньше, светлей и уединеннее. В стенной нише стояла оплывшая до половины ночная свеча. Еще несколько горело на столике, а сидел за ним не кто иной, как андат. Бессемянный. У Марчата мурашки поползли по спине, когда существо стало его разглядывать черными глазищами. Даже в наилучшей обстановке встреча с андатом выбивала из колеи.

Марчат принял позу приветствия. Бессемянный ответил тем же, после чего подвинул собеседнику табурет и пригласил садиться. Марчат так и сделал.

– А поэт не догадывается, что ты здесь? – спросил он.

– Великий поэт Сарайкета весь вечер пьет как лошадь. По своему обыкновению, – ответил андат тоном будничным и ровным, словно зеркало. – Ему безразлично, где я и что делаю.

– Женщина, я слышал, уже здесь?

– Да. Ошай сказал, она то, что нам нужно. Покладистая, доверчивая и бесконечно наивная. Едва ли испугается и сбежит, как та. Вдобавок она с Ниппу.

– Ниппу? – переспросил Марчат и усмехнулся. – Это же на краю океана! Не боишься навлечь подозрения? С какой стати простой крестьянке с полудикарского острова плыть в такую даль, чтобы избавиться от младенца?

– Повод сам придумаешь, – отмел возражения Бессемянный. – Главное, она говорит только на островных языках. Если бы рядом с ее деревней был порт, она наверняка выучила бы одно из цивилизованных наречий. А так ты сможешь использовать Ошая как переводчика. Все просто.

– Моя распорядительница может знать ее язык.

– А нельзя ли переложить это на кого-нибудь, кто не знает? – спросил андат. – Или у тебя в Доме все – полиглоты?

– Кто отец, известно? – сменил тему Марчат.

Бессемянный повел рукой. Жест не относился ни к одной из принятых поз и, судя по движению тонких пальцев, означал целый мир и все внутри него.

– Кто знает? Какой-нибудь заезжий рыбак. Или купец. Мало ли кому случилось бывать в тех местах и залезть к ней под юбку. В любом случае нам до него дела нет. А как твоя часть плана, выполняется?

– У нас все готово. Дары уже собраны. В основном жемчуг, да сотня полос серебра – то, чем обычно платят островитяне. Хай не придерется, а потом будет поздно.

– Вот и славно, – отозвался Бессемянный. – Устрой аудиенцию при дворе. Если все пройдет без заминки, больше не встретимся.

Марчат хотел было выразить облегчение по этому поводу, но на полупозе спохватился, что его неправильно поймут. Бессемянный, однако, заметил эти метания. Бледные губы изогнулись в усмешке. Марчат оставил позу, чувствуя, что багровеет от досады.

– Это точно подействует? – спросил он.

– Я и прежде исторгал младенцев до срока. Меня для того и создали.

– В твоих силах сомнений не было. Я хотел узнать, точно ли это его сломит? Хешая, то есть. Он годами терпел твои худшие выходки. И если наша маленькая трагедия не подействует… Если существует хоть малейшая вероятность провала, если хай выяснит, что гальты замышляют уничтожить его драгоценного андата, последствия будут ужасными.

Бессемянный сместился на край стула, глядя в никуда. Марчат как-то слышал, что андаты дышат, лишь когда говорят. В затянувшемся молчании он наблюдал за собеседником. Слух оправдался: грудь под одеянием не двигалась, пока андат не набрал воздуха и не произнес:

– Хешай вот-вот убьет нерожденное дитя. Любимое. Нет ничего хуже этого – по крайней мере, для него. Представь себе. А эта островитянка… Он увидит, как свет померкнет в ее глазах, и будет знать, что во всем виноват он сам. Ты желаешь знать, сломит ли его это? Я отвечу: раздавит.

На миг оба замолкли. Лицо андата сделалось таким кровожадным, что Марчат заерзал на стуле. И тут же, словно они обсуждали какое-нибудь невинное мероприятие вроде сбора тростника, Бессемянный откинулся на стуле и усмехнулся.

– Когда поэт ослабеет, вы от меня избавитесь, – произнес он, – а мне уже будет все равно. Так что мы оба будем в выигрыше.

– Звучит как записка самоубийцы, – заметил Марчат. – Ищешь смерти?

– В некотором смысле да, – согласился Бессемянный. – Хотя я смотрю на это иначе. Мы ведь разного рода создания – ты и я.

– Согласен.

– Хочешь посмотреть на островитянку? Она спит в соседней комнате. Если не шуметь…

– Нет, спасибо, – ответил Марчат и встал. – Как только я узнаю дату аудиенции, мы с Ошаем все подготовим к назначенному сроку. Чем позже мы с ней встретимся, тем лучше.

– Если можно сказать «лучше», – сказал Бессемянный, принимая позу согласия и прощания.

Снаружи похолодало. Марчат постучал посохом о землю, словно сбивая засохшую грязь, а на самом деле – чтобы вызвать боль в пальцах. На сердце навалилась тяжесть. Дрянное ему предстояло дело. Дрянное, опасное и преступное. А если препятствовать этому, что тогда? Верховный Совет Гальта наверняка его уничтожит. Назад уже не повернуть. Нельзя даже откланяться и спихнуть ношу другому.

Нет иного пути, кроме того, что ведет вперед. Хорошо хоть Амат не придется в этом участвовать.

– Ну как, удачно сходили? – спросил Итани.

– Удачно, – соврал Марчат и быстрым шагом направился в темноту.

Амат Кяан надеялась выйти еще утром, до того, как наступит жара. Лиат, как и обещала, пришла пораньше – рассказать о ночной прогулке Итани. Правда, рассказ получился коротким, почти в двух словах. Марчат и его спутник вернулись в Гальтский Дом, когда от ночной свечи осталась лишь четверть, и отчет Итани вышел совсем не таким, каким должен был, знай он об истинной цели своего задания. Удалось выяснить только то, в каком из предместий они побывали и какой дом навестили.

С помощью этих сведений оказалось нетрудно разыскать здание, согласно договору снятое внаем на частные средства Вилсина, а не самого Дома. Нашлись и письма, где вскользь упоминалось о некоей девушке и ее путешествии в Сарайкет. Правда, Амат пришлось потратить пол-утра, чтобы это узнать. Теперь, когда она шагала по дороге на восток из города, а пограничная арка съеживалась за спиной, ею овладевала досада. По спине струился пот, больную ногу уже начало ломить.

В предрассветной прохладе, когда в траве поют цикады, а в деревьях шуршит ветерок, путешествие еще могло быть приятным; сейчас Амат взмокла насквозь, будто только что из бани. Солнце давило на плечи, как чья-то тяжелая рука. Обратная дорога обещала быть еще хуже.

Встречные жители предместий принимали позы приветствия и почтения. Большинство направлялось в Сарайкет. Они толкали перед собой тележки с зерном, плодами и птицей, рассчитывая продать все это в богатых кварталах, на рынках или близ дворцов. Кто-то тащил ношу на себе. На особенно запруженном отрезке дороги Амат прошла мимо воловьей телеги, увязшей в грязи на обочине. Одно из колес совсем покорежилось. Молодой погонщик со слезами на глазах охаживал кнутом быка, который не обращал на это внимания. Амат сметливым глазом оценила, что погнутое колесо стоит вдвое, а то и втрое дороже содержимого телеги. Едва ли отец юноши или дядя, а может, состоятельный земледелец – хозяин – обрадуется происшествию. Амат обошла это место, с осторожностью выбирая, куда ставить трость, и отправилась дальше.

Предместья льнули ко всем городам Хайема, точно рои мух. За чертой города законы не соблюдались, утхайем не старался насаждать там порядок и карать за преступления. Однако некие правила существовали. Ссоры улаживались внутри общины или выносились на рассмотрение местных судей, чье решение часто имело вес. Традиции, созданные поколениями, были не менее сложны и действенны, чем законы Империи.

Поэтому Амат шла по щербатой загородной дороге без страха – солнце стояло высоко, а поток повозок держал бродячих псов на расстоянии.

Боялась она лишь того, что могло принести это путешествие.

Само поселение оказалось запущеннее, чем она думала. Итани не упомянул запах выгребной ямы, стоящий в воздухе, и густую жижу под ногами. По дорогам рядом с людьми бродили собаки, куры, свиньи. В дверях одной хижины стояла нагишом девчушка лет двух, неухоженная, как поросенок. Амат пришлось изрядно напрячь воображение, чтобы представить главу Дома Вилсинов посреди этих трущоб, да еще глухой ночью. И все же где-то здесь стоял дом, который Итани описал Лиат, а та – ей. Амат дошла до площади и остановилась, внутренне крепясь. Убраться восвояси теперь было бы унизительно.

«Нет, – сказала она себе. – Теперь меня никто не остановит. Так-то».

– Эй! – крикнула она в дверной проем и постучала тростью по косяку. По ту сторону площади залаяла собака, точно приняла окрик на свой счет. В полумраке дома кто-то завозился. Амат отступила на шаг, взвинчивая себя: распорядительница она или кто? Нельзя проявлять слабость, а гнев это лучше скроет, нежели обходительность. Она скрестила на груди руки и стала ждать.

На пороге показался человек средних лет, но с сединой на висках. Потрепанная одежда совсем не внушала доверия, кинжал на поясе – тем более. Амат впервые задумалась: не стоило ли взять охрану? Может, будь рядом Итани… Она вздернула подбородок и оглядела незнакомца свысока, как прислугу.

Молчание затягивалось.

– Чего надо? – наконец угрюмо спросил тот.

– Я пришла повидать женщину, – ответила Амат. – Вилсин-тя желает справиться о ее здоровье.

Здоровяк нахмурился и беспокойно посмотрел поверх ее головы.

– Ты ошиблась дверью, бабуля. Не знаю, о ком ты толкуешь.

– Я – Амат Кяан, старший распорядитель Дома Вилсинов. И если ты не хочешь продолжать этот разговор на пороге, лучше пригласи меня внутрь.

Незнакомец занервничал. Рука его дернулась было к ножу и тут же – прочь. «Попался», – догадалась Амат. Впустить ее значило бы признать, что дело нечисто, а прогнать – навлечь на себя гнев хозяина, если ее и впрямь прислал он. Амат изобразила позу, требующую подчинения. Не хотела бы она увидеть такую у вышестоящего.

Метания охранника с ножом прервало появление другого персонажа. Этот, казалось, только встал с постели: круглая, бледная и невыразительная физиономия, растрепанные волосы. Его недовольный вид как будто отражал ее чувства; однако охранник при нем заметно расслабился. Сразу стало ясно, кто главнее. Амат сосредоточила внимание на пришедшем.

– Вот она, – начал охранник, – назвалась распорядителем Вилсина.

Лунолицый подобострастно улыбнулся и принял позу приветствия.

– Она и есть распорядитель. Добро пожаловать, Кяан-тя! Проходите, пожалуйста.

Амат шагнула под низкую крышу. Мужчины расступились, пропуская ее вперед. Круглолицый закрыл дверь, отчего мрак в доме стал еще гуще. По мере того, как глаза Амат привыкали к темноте, вырисовывалась обстановка. В широкой гостиной с нависающим потолком было слишком голо для жилого помещения. В углу по стене расползлось пятно мха.

– Я пришла осмотреть заказчицу, – сказала Амат. – Вилсин-тя пожелал удостовериться, что она в добром здравии. Если у нее случится выкидыш во время переговоров, мы все будем глупо выглядеть.

– Заказчицу? Да-да, конечно, – отозвался круглолицый. Что-то в его тоне насторожило Амат. Видимо, она ошиблась. Тем не менее мужчина склонился в знак покорности и указал ей вглубь комнаты. За коротким коридором обнаружилась дверь, ведущая на деревянное крыльцо. Свет, просачиваясь сквозь полог листвы, стал зеленоватым и неярким. Вокруг стрекотали кузнечики, трещали птицы, а на крыльце, опершись на полусгнившие перила, стояла молодая женщина. Она была вряд ли старше Лиат и отличалась молочной белизной кожи, свойственной островитянам. Золотистые локоны спадали на спину, простые холщовые штаны не скрывали выпирающего живота. Половину, а то и три четверти срока она уже отходила. Услышав голоса, женщина с улыбкой обернулась. Ее глаза были голубыми словно небо, губы – пухлыми. «Восточные острова, вот откуда она родом, – определила Амат. – Уман, а может быть, Ниппу».

– Прошу прощения, Кяан-тя, – вмешался лунолицый. – Долг зовет меня отбыть в другое место. Если потребуется, Мияма вам поможет.

Амат изобразила позу признательности, уместную при прощании с нижестоящими. Тот ответил сообразно, но со странной полунасмешкой в повороте кистей. Амат отметила, какие у него мощные руки и плечи. Она отвернулась, выжидая, пока стихнут за спиной шаги. «Верно, круглолицый направился прямиком в Сарайкет, к Вилсину», – подумала Амат. Ей не удалось избежать подозрения, но к тому времени, когда Марчат все узнает, будет уже поздно что-либо от нее скрывать. Значит, уловка удалась.

– Меня зовут Амат Кяан, – поздоровалась она. – Я пришла проверить твое самочувствие. Марчат – человек неглупый, но едва ли разбирается в женских делах.

Девушка склонила голову, словно прислушиваясь к незнакомой песне. Амат почувствовала, как ее улыбка блекнет.

– Ты ведь понимаешь по-хайятски?

Девушка хихикнула и что-то ответила ей. Говорила она торопливо, отчего слова разбирались с трудом; в речи, текучей и гладкой, угадывался язык восточных островов. Амат откашлялась и попробовала еще раз, только на ниппуанском.

– Меня зовут Амат Кяан, – медленно произнесла она.

– А я – Мадж, – ответила островитянка, подражая дикции Амат и даже немного утрируя, словно разговаривала с ребенком.

– Ты приехала издалека. Надеюсь, дорога не слишком тебя утомила?

– Сначала было тяжело, – ответила Мадж. – Зато последние три дня уже не тошнит.

Ее рука скользнула по животу. Там, на коже, уже проявились темноватые штрихи растяжек. Вдобавок Мадж была очень худой. Если бы ей пришлось доносить, она выглядела бы яйцом на ножках. Хотя, конечно, этому не бывать. Амат смотрела, как бледные пальцы рассеянно поглаживают округлость, в недрах которой растет дитя, и ощущала глубокое смятение. Перед ней стояла не высокородная особа, чья девственность должна была остаться вне подозрений, и не дитя богатых покоев, чересчур болезненное для изгоняющих «кровяных чаев». Мадж не походила ни на один из сотни примеров, которые Амат всю ночь перебирала в голове.

Она оперлась на перила, чтобы перенести вес с больной ноги, отставила трость и сложила руки.

– Марчат мне так мало о тебе рассказал, – произнесла Амат, с трудом вспоминая слова. – Что тебя привело в Сарайкет?

Женщина улыбнулась и начала свою историю. Местами она увлекалась и начинала частить. Тогда Амат просила ее повторить.

Вышло будто бы так, что отец ребенка происходил из влиятельнейшей утхайемской семьи Сарайкета, приближенной к самому хаю. На Ниппу он прибыл скрытно и никогда не объявлял Мадж своей истинной сущности, но, хотя их связь была недолгой, сердцем остался привязан к ней. Узнав о ее положении, он послал за ней круглолицего Ошая. Как только позволят правила дворцового приличия, он возьмет ее в жены.

Амат кивала головой, слушая, как она громоздит нелепицы: пусть выговорится. С каждой ложью, которые Мадж без тени колебания повторяла, Амат делалось все гаже. Дурочка. Милая, красивая дурочка. Кто еще мог услышать эту невероятно-сказочную чушь и поверить в нее?

Девчонку использовали, хотя для чего, Амат не представляла. И хуже всего было то, что она – Мадж – любила свое дитя.

Маати ничего не сказали. Его пожитки попросту исчезли из старой комнаты, после чего служанка проводила его в дом, живописно устроившийся в рощице неподалеку от дворца – жилище поэта. От прочих его отделял искусственный пруд, поперек которого был перекинут круто изогнутый, как кошачья спина, мостик. Карпы-кои – белые, малиновые, золотистые – подплыли и завозились под самой пленкой воды, когда Маати прошел мимо.

Внутри дом был обставлен по-дворцовому роскошно, но в более мелких масштабах. Лестница, ведущая наверх, в спальни, могла угодить самому тонкому вкусу: темное дерево, инкрустированное слоновой костью и перламутром, – хотя больше двоих разом не пропускала. Просторные залы в передней части дома, чьи стены скользили, как двери, на пазах и раздвигались в жару, были завалены книгами, свитками и набросками на дешевой бумаге. На подлокотнике большого кресла с шелковой обивкой красовалось пятно туши. Пахло сальными свечами и несвежим бельем.

Впервые с тех пор, как Маати уехал от дая-кво, он попал в более или менее понятное место. Он ждал наставника, готовясь стерпеть любое наказание. Когда наконец стемнело, Маати зажег ночную свечу. Ко сну его проводило молчание пустого дома.

Утром слуги доставили завтрак: сладкие фрукты, горячий – только-только из кухни – яблочный хлеб и чайник черного дымящегося чая. Маати в одиночку позавтракал. Его все больше одолевало нехорошее предчувствие. Быть может, это его одиночество – новая хитрость, очередная провокация? Что, если никто не придет?

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он посвятил себя наведению порядка в доме. Оставив собственные миски, чашки и ножи на траве для слуг, Маати собрал посуду, разбросанную по всему дому. Набралась целая гора, как будто он завтракал дважды. Свитки, лежавшие так долго открытыми, что на них осел слой пыли, он вычистил, свернул и убрал в тряпичные футляры, какие смог найти. Некоторые оказались перепутаны: так, в темно-синем с заглавием «Право» спрятался философский трактат. Маати утешил себя мыслью, что свитки на полках тоже лежат как попало.

Вскоре к подозрениям о том, что его дурачат, добавилась легкая обида. Подметая полы, неделями не знавшие уборки, он даже начал надеяться, что это одиночество – новые происки андата. Если ему, ученику поэта, не нашлось лучшего применения, лучше бы дай-кво никогда его не отсылал. Маати задумался: есть ли у поэта право отказываться от учеников? Быть может, этим пренебрежением Хешай-кво пытается избавить себя от учительских обязанностей?

Всего пара недель прошла с тех пор, как он покинул селение дая-кво и отправился по течению реки в Ялакет, а оттуда – на корабле в летние города. Впервые в жизни он поступал в ученики к настоящему поэту, готовился встретить андата лицом к лицу и впитывать знания, чтобы однажды принять бремя власти над ним. «Я раб, мой мальчик. Тот самый, которым ты мечтаешь владеть».

Маати вымел сор за порог, используя метлу почти как лопату. В полдень он раздвинул стены-перегородки, превратив дом в нечто вроде беседки. Мягкий ветерок шелестел страницами книг и кистями на свитках. Маати прилег. Голод уже начал заявлять о себе, и ученик поэта задумался, как отсюда позвать слугу. Будь Хешай-кво рядом, можно было бы спросить…

Наконец учитель появился: сначала в виде крошечной, не больше пальца, фигурки, бредущей со стороны дворца. Потом, по мере его приближения, Маати различил широкое лицо, покатые плечи, нелепый живот. Когда Хешай-кво очутился на мосту, стал виден цвет его лица – щеки были пунцовыми, как вишни, и лоснились от нездоровой испарины. Маати встал в позу приветствия, какой ученику полагается встречать наставника.

При виде переменившегося жилища Хешай разинул рот. Впервые за день Маати подумал, что уборка была не лучшим способом скоротать время. Он почувствовал, как щеки начинают пылать, и поменял позу на извинительную.

Хешай-кво поднял руку и только потом обрел дар речи:

– Не… Не надо. Боги! Тут не было такого порядка за все время! А ты случаем… на столе, лежала коричневая книга в кожаном переплете. Не знаешь, где она сейчас?

– Простите, Хешай-кво! Я мигом ее отыщу.

– Погоди. Не надо. Когда-нибудь сама отыщется. Поди сюда. Сядь.

Двигался поэт неуклюже, точно подагрик, однако его суставы, насколько Маати смог разглядеть сквозь коричневое платье, распухшими не были. Ученик старался не замечать пятен от еды и вина на рукавах и груди поэта. Тот, морщась, опустился в кресло черного лакированного дерева с белым плетеным сиденьем и заговорил.

– Что-то неважно мы встретились, верно?

Маати выразил раскаяние, но поэт отмахнулся.

– Я буду рад обучать тебя. Решил сразу сказать об этом. Однако заниматься мы не очень-то сможем до тех пор, пока не будет обработан весь урожай. А это может затянуться на многие недели. Когда будет время, я тобой займусь. Многому тебя еще предстоит научить. Дай-кво задал тебе хороший толчок, но умение удержать андата с его наукой не сравнится. А Бессемянный… ну, с ним я дал маху. Виноват.

– Я благодарен, что вы не отказались от меня, Хешай-кво.

– Да, да. Что ж, все к лучшему. Так-то. А пока ты свободен, пользуйся этим! Здесь можно неплохо повеселиться. Так не теряйся, понял? Обживись, осмотри тут все как следует до того, как мы нагрузим тебя всей этой поэтической чушью. Годится?

Маати согнулся в поклоне послушного ученика, хотя и видел по красным глазам Хешая-кво, что тот надеялся на другой ответ. Оба сконфуженно примолкли. Обстановку разрядил Хешай-кво – натужно улыбнулся, встал и похлопал Маати по плечу.

– Вот и отлично! – произнес он с таким смаком, что сразу стало ясно: ничего подобного он не думал. – Нужно, однако, переодеться. Куча дел, знаешь ли. Ни минуты покоя.

Да уж, ни минуты. Прошел полдень, а поэт, его учитель, ходит во вчерашнем платье. Все-то ему было некогда: некогда отдохнуть, некогда встретить нового ученика, даже заглянуть среди ночи – и то некогда, а главное – страшно. Вдруг еще разговаривать с ним придется… Маати смотрел, как тучный силуэт Хешая плывет вверх по лестнице, слышал топот над головой, пока поэт наскоро умывался. Голова у Маати вспухла, как тюк шерсти, от попыток вспомнить все свои оплошности и уяснить, что же вызвало учительскую неприязнь.

– Обидно, правда? Когда тебя избегают, – прошептал кто-то за спиной. Маати тотчас обернулся. На крыльце в превосходном иссиня-черном одеянии стоял Бессемянный. Насмешливые темные глаза смотрели прямо на Маати. Юноша не переменил позы, не сказал ни слова. Андат все равно кивнул, словно тот ответил.

– Мы еще поговорим. Позже.

– Мне нечего тебе сказать.

– Пусть так. Тогда говорить буду я. А ты можешь послушать.

Поэт Хешай вразвалку спустился по лестнице. На нем была свежая одежда: коричневый шелк поверх кремового. Щетина на подбородке исчезла. На миг поэт и андат, не дыша, уставились друг на друга, после чего развернулись и вместе ушли в сад. Маати смотрел им вслед: неуклюжей, приземистой фигуре хозяина и стройной, точно плывущей тени раба. Шли они, как ни странно, в ногу, в едином темпе, будто старые друзья, хотя ни один не касался другого, даже ступая вровень. Дойдя до середины моста, Бессемянный вдруг обернулся и прощально помахал безукоризненной белой рукой.

– Она ни о чем не догадывается!

Марчат Вилсин наполовину вынырнул из бассейна. На его лице отразилась странная смесь чувств – ярости, облегчения и чего-то еще, менее уловимого. Юноша, с которым он пришел, таращился на Амат, разинув рот. Еще бы: единственная одетая посетительница. Амат еле сдержалась, чтобы не показать ему непристойный жест.

– Цани-тя, – сказал Вилсин, обращаясь к гостю, хотя не сводил глаз с Амат, – извини. Нам с распорядительницей нужно срочно посовещаться. Я пошлю гонца с полным предложением.

– Но, Вилсин-тя… – начал юноша и умолк, встретившись взглядом со старым гальтом. От его вида и Амат стало бы жутко, не будь она так рассержена. Юноша принял позу благодарности по случаю окончания беседы, шумно выскочил из воды и ушел.

– Ты с ней виделся? – допытывалась Амат, опершись на трость. – Разговаривал?

– Нет, не виделся. Закрой дверь, Амат.

– Она думает, что…

– Если я говорю: закрой дверь, значит, надо закрыть!

Амат поджала губы, проковыляла к двери и захлопнула ее. Шум у бассейнов стих. Когда она вернулась, Вилсин уже сидел на краю бассейна, обхватив руками голову. Безволосое пятно на макушке порозовело. Амат шагнула вперед.

– О чем только ты думала, Амат?

– О том, что здесь что-то нечисто, – ответила она. – Я видела эту девочку. Она и понятия не имеет о скорбном торге. Невинна как младенец.

– Стало быть, в этом проклятом городе она одна такая. Ты ей что-нибудь говорила? Предупреждала ее?

– Не разобравшись? Нет, конечно. Разве я когда-нибудь действовала, не оценив ситуации?

– Было дело. Сегодня утром. Сейчас. Боги праведные. И где тебя угораздило выучить ниппуанский?

Амат подошла ближе и медленно опустилась на сине-зеленый мозаичный пол, не обращая внимания на острую боль в ноге.

– Что происходит? Ты покупаешь услуги хая для прерывания беременности без ведома беременной? Губишь желанное дитя? Это противоречит всякому смыслу.

– Я не могу объясниться. Я… мне нельзя.

– Хотя бы пообещай, что ребенок останется жив. Уж это-то ты можешь?

Он поднял на нее глаза – пустые, как у покойника.

– Боги! – выдохнула Амат.

– Будь моя воля, ни за что бы здесь не поселился, – произнес Вилсин. – В этом городе. Дядина была затея. Торговал бы себе, возил золото-серебро из Эдденси, ром и сахар из Бакты, кедр и пряности из Дальнего Гальта… Сражался бы с пиратами… Смешно, правда? Я – и вдруг пираты.

– Меня не разжалобишь. Не этим, не сейчас. Ты – Марчат Вилсин. Лицо Гальтского Дома. Я видела, как ты стоял насмерть перед озверевшей толпой западников. Как посрамил городского судью и назвал дураком в глаза. Так что брось причитать, как девчонка. Нам это ни к чему. Порви договор.

Вилсин поднял голову, вздернул подбородок, выпрямил спину. На миг Амат показалось, что он согласится. Однако его голос прозвучал глухо, устало.

– Не могу. Слишком высоки ставки. Я уже запросил аудиенцию у хая. Дело набрало обороты, и останавливать его сейчас – все равно что вставать на пути прилива.

Амат скинула сандалии, приподняла подол и опустила ноющие ступни в прохладную воду. Свет заиграл на рябой поверхности, отбрасывая Марчату на грудь узоры из светотени. Он плакал! Гнев Амат сменился страхом.

– Тогда помоги хотя бы понять. Что такого в этом ребенке? От кого он?

– Никто. Ни от кого. И девушка – никто.

– Тогда почему, Марчат? Почему…

– Мне нельзя говорить! Почему ты не слушаешь? А? Мне нельзя тебе говорить. Боги… Амат, Амат. И зачем только ты туда ходила?

– Ты сам этого захотел. Кто просил разыскать телохранителя? Кто рассказал о встрече, на которую мне нельзя приходить? Сначала говорил о наших внутренних делах, потом о доверии ко мне… Как, по-твоему, я могла удержаться?

Вилсин усмехнулся – горько, без веселья. Его мясистые пальцы с силой стиснули колени. Амат отложила трость и прижала ладонь к его сгорбленному плечу. Из-за резных ставень с улицы донесся чей-то визг. Затем все стихло.

– Круглолицый – Ошай. Он приходил, верно? Это он доложил обо мне.

– Еще бы не докладывал. Хотел знать, от меня ты пришла или нет.

– И что ты ему сказал?

– Что не от меня.

– Понятно.

Молчание затягивалось. Амат надеялась, что Марчат заговорит, подарит ей несколько слов, чтобы она могла ухватиться за них, как за соломинку. Тот все молчал.

– Я пошла к себе, – сказала Амат. – Мы это еще обсудим.

Она потянулась за тростью, но Вилсин поймал ее за руку. Его глаза больше не смотрели безжизненно. Страх – вот что в них было. Они словно пропитались страхом. У Амат застучало в груди.

– Не надо. Не ходи домой. Он будет тебя ждать.

Четыре вздоха на двоих они молчали. Амат сглотнула ком в горле.

– Затаись, Амат. И мне не говори, куда спряталась. Заляг на дно недели на четыре. На месяц. К тому времени все будет кончено. Тогда я смогу тебя прикрыть. А до тех тебе грозит опасность – пока они думают, что ты сможешь им помешать. Как только дело будет сделано…

– Я могу обратиться к утхайему. Скажу им, что дело нечисто. К ночи Ошая уже закуют в кандалы, если…

Марчат тяжело встряхнул косматой седой головой, не отводя от Амат взгляда. Она почувствовала, как его хватка ослабла.

– Если это всплывет, меня убьют. И хорошо, если только меня. Может, и еще кого заодно. Невинных людей.

– Помнится, в этом городе была только одна невинная жертва, – поддела Амат и тут же прикусила язык.

– Меня убьют.

Она на миг смешалась, потом высвободила руку и приняла позу согласия. Вилсин дал ей встать. Ногу пронзила боль. А бальзам остался дома. Утрата этого мелкого утешения, как ни смешно, досадила ей горше всего – последняя капля превратила мир в кошмар наяву.

В дверях Амат обернулась, опираясь на разбухшую от влаги трость, и поглядела на начальника. На своего старого друга. Его лицо было каменным.

– Ты проговорился, чтобы я нашла способ их остановить, так?

– Я сглупил. Был расстроен, растерян, чувствовал себя одиноко. – Теперь его голос звучал крепче, увереннее. – Не подумал как следует. А сейчас мне стало ясно, что к чему. Сделай, как я прошу, Амат, и все обойдется.

– Это мерзко. Все равно, ради чего. Мерзко, жестоко и преступно.

– Согласен.

Амат кивнула и закрыла за собой дверь.