Книга Тень среди лета онлайн - страница 4

3

Весь день в небе было ясно, жарко и душно. Дождь пошел только на закате: в вышине нагромоздились огромные тучи, а их белесая бахрома подернулась розовым, золотистым и зеленовато-сизым. Серая пелена дождя медленно ползла с гор на город, теряя в сумерках праздничные переливы, гоня перед собой порывистый ветер, пока наконец не добралась до брусчатых улиц и черепицы. Там-то, в темноте, и грянуло.

Лиат лежала головой на груди Итани и слушала бурю: сердитый шорох ливня, низкий рокот воды, текущей по мостовым – как у реки в разлив. Здесь, в ее комнате в Доме Вилсинов, дождь никого не пугал. Да и по улицам можно было спокойно пройти. Вот на окраинах – в веселом квартале, у побережья, возле складов – люди были вынуждены прятаться под навесами до тех пор, пока ливень не поредеет и не схлынет вода. Лиат прислушивалась к шелесту воды и сердцебиению Итани, вдыхала свежий запах дождя, смешанный с ароматом их разгоряченных тел. В летних городах даже ночной дождь не охлаждал воздух настолько, чтобы хотелось укрыть наготу.

– Нужно подыскать твоей сетке карниз попрочнее, – проговорил Итани, потыкав пальцем ноги тряпичный узел. Лиат вспомнила, что полог обрушился час-другой назад, и улыбнулась. Близость обессилила ее – руки-ноги стали податливыми и неловкими, кости словно размякли, как у морского существа.

– Я люблю тебя, Тани, – сказала Лиат. Он гладил ее шею. Руки у него были грубыми – крепкими и мозолистыми от работы, – но он умел быть нежен, когда хотел. Она посмотрела на него снизу вверх, оглядела продолговатое лицо и взъерошенные волосы. Итани улыбнулся. В лучах ночной свечи его кожа почти сияла.

– Не ходи сегодня в бараки. Побудь здесь, со мной.

От его вздоха голову Лиат приподняло и мягко опустило вниз.

– Не могу. Побуду еще немного, пока дождь не поредеет. Мухатия-тя следит за мной с тех пор, как ты отправила меня охранять Вилсина-тя. Только и ждет повода, чтобы взъесться.

– Он просто завидует, – сказала Лиат.

– Он не просто завидует. Он еще и распоряжается моим заработком, – произнес Итани с усталым смешком.

– Так нечестно. Ты же умнее его! Знаешь азбуку и счет. И все тебя больше любят, чем его. Надо было тебя поставить надсмотрщиком!

– Будь я надсмотрщиком, меня быстро разлюбили бы. Если б Крошка Кири, или Каимати, или Танани заподозрили, что я урезаю им выручку за опоздания или медлительность, они говорили бы обо мне все то же самое, что сейчас – о Мухатии. Так уж повелось. К тому же мне моя работа по душе.

– Все равно у тебя получалось бы лучше.

– Может, и так, – согласился Итани. – Хотя слишком многим пришлось бы пожертвовать.

Повисла тишина – уже иного рода, чем раньше. Лиат чувствовала, как Итани настороженно затаил дыхание. Он ждал вопроса, ждал, когда она снова примется за свое – и не ошибся.

– А ты спрашивал у Вилсин-тя насчет места?

– Да.

– Ну и?

– Сейчас у него нет ничего на примете, но он постарается узнать поточнее.

– Это хорошо. Ты ему понравился. Просто отлично. – И снова молчание, отчужденность… – Если он предложит тебе должность, ты ведь не откажешься, правда?

– Смотря что предложит, – ответил Итани. – Не хочу делать то, чего не хочу.

– Итани! И когда ты научишься думать наперед? Придется потерпеть. Если глава Дома Вилсинов даст тебе работу, а ты откажешься, второго случая не будет! Одними отказами не проживешь. Иногда надо и соглашаться – даже если не очень хочешь. Если потом это даст тебе то, что ты любишь.

Итани выбрался из кровати и встал. Лиат села. Итани потянулся, стоя к ней спиной, и в ее комнатке сделалось тесно. Стол, конторские книги, стопка брусков туши, листы вощеной бумаги, торчащие между ними бледными языками. Шкаф, где она хранила одежду – и игра мускулов на спине Итани в свете огонька свечи.

– Порой мне кажется, будто я говорю со статуей. Тебе уже двадцать. Мне пошло только семнадцатое лето, – резко сказала она. – Как получается, что я старше тебя?

– Может, ты меньше спишь, – мягко ответил Итани. Когда он обернулся, она увидела его улыбку. Он двигался грациозно, как зверь, а кожа его так туго облегала мышцы, что было заметно, как складывается каждое движение.

Итани присел у кровати, оперся на руки подбородком и заглянул ей в глаза.

– Милая, мы говорим об этом уже десятый раз и заканчиваем все тем же. Я знаю, что ты хочешь от меня большего…

– Я хочу, чтобы ты сам захотел от себя большего, Тани. Это не одно и то же.

Он принял просительную позу.

– Ты не хочешь, чтобы я оставался грузчиком – что ж, и я не намерен жить так всегда. Но мне за свою работу не стыдно, и я не стану менять ее на другую и худшую, если кто-то мне в будущем даст то, что, по их мнению, я должен хотеть. Когда я чего-нибудь захочу, будет иначе.

– Разве тебе больше нечего желать?

Он приподнялся, накрыл ее грудь ладонью и нежно поцеловал в губы. Под его весом Лиат сдвинулась к вороху из одежды и смятого полога. Затем она отвела голову, не дальше, чем на палец, и прошептала, касаясь его губами:

– Что это за ответ?

– Ты спросила о моих желаниях, – пробормотал он.

– А ты меня отвлек, лишь бы не отвечать.

– Разве?

Его рука скользнула по ее боку. У Лиат от прикосновения пробежали мурашки.

– Что «разве»?

– Разве я отвлекал тебя?

– Да, – ответила она.

В дверь постучали, всполошив их обоих. Итани спрыгнул с постели и, миг от мига мрачнея, принялся нашаривать свои холщовые штаны. Лиат завернулась в простыни, а на немой вопрос Итани озадаченно покачала головой. Стук повторился.

– Уже иду! – громко сказала она, чтобы было слышно под дождем. – Кто там?

– Эпани Дору, – прокричали из-за хлипкой двери. – Вилсин-тя велел спросить, не сможешь ли ты придти к нему. Ему нужно с тобой побеседовать.

– Конечно. Сейчас! Только переоденусь.

Итани, который уже обнаружил штаны, бросил ей одежду. Лиат натянула нижнюю рубаху, сгребла в охапку чистое верхнее платье из шкафа, и Итани помог ей застегнуться. У нее дрожали руки. Глава Дома Вилсинов вызвал ее для разговора, да еще во внерабочее время. Прежде такого не случалось!

– Мне пора возвращаться, – сказал Итани, пока Лиат собирала волосы в строгий пучок.

– Не уходи! Ну, пожалуйста, Тани. Дождись меня!

– Тебя могут и четверть свечи продержать, – сказал он. – Послушай: дождь все равно стихает. Я пойду.

И верно: дождь уже не шипел, как змея, а тихо шелестел. Как бы Лиат ни журила его, ей был знаком недобрый интерес со стороны вышестоящих. Она приняла было позу согласия, но тут же нарушила ее, бросившись Итани на грудь.

– Я завтра найду тебя, – сказала она.

– Буду ждать.

Итани попятился и встал в тени у шкафа. Лиат в последний раз одернула платье, сунула ноги в сандалии и открыла дверь. Эпани, домоправитель Марчата Вилсина, стоял под навесом крыльца, сложив на груди руки и бесстрастно глядя перед собой. Лиат приняла позу готовности, на которую он без видимой иронии ответил благодарностью за скорое содействие. Его взгляд на миг проник ей за спину, отмечая скомканные простыни и груду одежд на каменном полу, однако никаких замечаний не последовало. Когда Эпани отвернулся и пошел на улицу, Лиат отправилась следом.

Они ступали по широкой дорожке из серого камня, приподнятой, чтобы ее не заливал дождь. Фонтан во дворе переполнился, и на его широком зеркале плясали брызги от капель. Бронзовое изображение Гальтского Древа – символа Дома – возвышалось темной громадой, посверкивая металлической корой в свете фонарей под навесами.

Личные покои Вилсина-тя находились в глубине подворья. Двойные ясеневые двери, обитые медью, были распахнуты, но внутренние покои оставались скрытыми от взглядов за полотнищами флагов, то и дело колеблемых сквозняком. Флаги с символом Дома Вилсинов подсвечивались лампами, стоящими в глубине зала. Эпани отодвинул один из них и пропустил Лиат вперед, словно она гостья, а не ученица распорядительницы.

Пол в передней был выложен из камня, а стены и высокий потолок сияли полированным деревом. В воздухе густо пахло лимонной свечой, мятным вином и ламповым маслом от светильников, которыми освещался зал. Где-то неподалеку звучали мужские голоса. «Как будто двое», – подумала Лиат. Ей удалось различить обрывки фраз. Голос Вилсина говорил: «не подействует» и «не то, что с прежней девицей», а другой отвечал: «не позволю» и «прочесать каждый двор». Эпани, который зашел после Лиат, дал ей знак подождать. Она приняла в ответ позу понимания, но домоправитель уже исчез из виду – скрылся за плотными флагами. Разговоры в недрах комнат внезапно оборвались, и послышался тихий, как дождь, голос Эпани. Затем из дверей вышел сам Марчат Вилсин, одетый в зеленое с черным.

– Лиат Чокави!

Она почтительно склонилась, на что глава Дома ответил очень краткой официальной позой. Он положил ей руку на плечо и завел во внутренние покои.

– Я хотел узнать вот что, Лиат. Говоришь ли ты на языках островов? Арраска или Ниппу?

– Нет, Вилсин-тя. Я знаю гальтский и немного – коянский…

– А восточноостровные?

Лиат изобразила раскаяние.

– Очень жаль, – произнес Вилсин-тя, однако тон его был мягок, а на лице, как ни странно, отразилось облегчение.

– По-моему, Амат-тя немного знает ниппуанский. Не то чтобы им часто пользовались в торговле, просто она очень образованный человек.

Вилсин опустился на скамеечку за низким столом и указал на подушку с другой стороны. Пока Лиат садилась, он налил ей чая.

– Сколько ты уже здесь числишься? Три года?

– Амат-тя приняла меня в ученицы четыре года назад. До того я жила с отцом в Чабури-Тане, работала с братьями…

– Четыре года? Не рано ли? Тебе ведь тогда едва исполнилось двенадцать?

Лиат почувствовала, как краснеет. Ей не хотелось, чтобы разговор коснулся родителей.

– Тринадцать, Вилсин-тя. И я уже могла выполнять кое-какую работу, вот и помогала. Посильно. Мы с братьями всегда старались помогать старшим.

Она в душе пожелала, чтобы старый гальт поскорее сменил тему. Что бы она ни рассказала о своей прежней жизни, это лишь ухудшит впечатление. Крошечная комнатушка у коптильни, что давала приют ей и трем братьям, тесный отцовский прилавок на рынке, где продавали мясо и сушеные фрукты. Разве с этого, как представлялось Лиат, должна была начинать распорядительница торгового дома? Ее желание сбылось: Марчат Вилсин кашлянул и подался вперед.

– Амат недавно уехала по моему личному поручению. Ее может не быть несколько недель. Нужно подготовиться к аудиенции у хая, и я хотел поручить это дело тебе.

Он произнес это спокойно и буднично, но Лиат стало жарко, словно она глотнула крепкого вина. Она отпила чая, чтобы придти в себя, поставила чашку и приняла позу, предваряющую признание.

– Вилсин-тя, Амат-тя никогда не брала меня на встречи при дворе. Я растеряюсь и…

– Все у тебя получится, – подбодрил Вилсин. – Речь идет о скорбном торге. Ничего сложного, но мне нужно, чтобы все прошло по этикету, если понимаешь, о чем я. Кто-то должен проследить за тем, чтобы заказчица была подобающе одета и понимала суть происходящего. Поскольку Амат в отлучке, я подумал, что ее ученица справится с этим заданием лучше всего.

Лиат опустила голову, чтобы унять головокружение. Аудиенция у хая, пусть самая короткая… подумать только! Лиат думала, что будет ждать ее долгие годы, если вообще дождется. Она приняла вопросительную позу, напрягая пальцы, чтобы не дрожали. Вилсин махнул рукой, разрешая высказаться.

– Есть и другие распорядители. Иные служат у вас гораздо дольше, чем я, знают, как надо вести себя при дворе…

– Они заняты. А это дело я собирался поручить Амат, до того, как ее вызвали. Я не хочу прерывать ничьи переговоры на середине. К тому же Амат сказала, что это тебе по силам, так что…

– Она так сказала?

– Конечно. Теперь слушай, что от тебя потребуется…

Дождь уже прошел, а ночная свеча прогорела до середины, когда пришел Хешай-кво. Маати, прикорнувший на кушетке, проснулся от грохота входной двери. Смаргивая обрывки снов, он поднялся и приветствовал учителя. Хешай хмыкнул в ответ и не сказал ни слова. Вместо этого поэт взял свечу, поднес к огоньку ночной и грузно прошелся по комнате, зажигая попутно каждую лампу и фонарь. Когда в доме стало светло, как утром, а воздух насытился запахом горячего воска, учитель вернул оплывшую свечу на подставку и выволок кресло на середину комнаты. Маати сел на кушетку, а Хешай, ворча себе под нос, опустился в кресло и принялся рассматривать ученика.

Маати сидел молча. Глаза у Хешая-кво походили на щелки, рот скривился в какой-то мертворожденной улыбке. Наконец учитель шумно вздохнул и принял виноватую позу.

– Я осел. Прости меня. Надо было давно сказать, но… в общем, сплоховал я. То, что случилось на церемонии – не твоя вина, а моя. Не терзайся.

– Хешай-кво, мне не следовало…

– А ты воспитанный парень. И хороший. Но не будем подслащать дерьмо. Я был дураком. Не подумал. Позволил этому скоту Бессемянному себя обвести вокруг пальца. Еще раз. А тут ты. Боги, ты, должно быть, решил, что я самый жалкий паяц, какому доводилось называться поэтом.

– Совсем нет, – честно ответил Маати. – Он… делает вам честь, Хешай-кво. Я в жизни не видел никого, подобного ему.

Хешай-кво безрадостно усмехнулся.

– А ты видал других андатов? – спросил он. – Назовешь хотя бы одного?

– Мне довелось присутствовать при пленении Тенистой Тины, которое провел Чоти Даусадар из Амнат-Тана. Однако я так и не увидел, как он использует ее силу.

– Что ж, еще посмотрим, как только возникнет нужда вырастить тину на видном месте. Даю-кво следовало не давать Чоти воли, пока тот не надумает вызвать что-то полезное. Даже от Опадающих Лепестков было больше толку. Боги правые. Тина!

Маати придал телу позу вежливого ученического согласия, как вдруг его осенило: Хешай-кво пьян!

– Наша слава иссякает, сынок. Великие поэты Империи ее засушили. Все, что нам остается – рыться среди самых мутных мыслей и образов, подбирать объедки, точно помойные псы. Мы уже не поэты, а книжные черви.

Маати начал изображать согласие, но замер в нерешительности. Хешай-кво поднял бровь и закончил позу, глядя на Маати, точно спрашивая: «Ты это имел в виду?» – после чего отмахнулся.

– Бессемянный был… был призван, чтобы помочь Сарайкету, – произнес учитель, понижая голос. – А я не продумал его, как следовало. Недостаточно продумал. Ты слышал о Мияни-кво и андате Три Как Одно? Я изучал эту историю примерно в твоем возрасте. Она запала мне в душу. А когда пришло время, когда дай-кво послал за мной и сказал, что мне нужно будет провести новое воплощение, а не принимать чужое, я воспользовался этим знанием. Она любила его, знаешь ли. Три Как Одно. Андат, полюбивший своего поэта. Об этом даже сложили легенду.

– Я видел спектакль.

– Правда? Теперь можешь забыть, то, что видел и слышал. Не то пойдешь по ложному следу. Я был слишком молод и глуп, и, боюсь, так и не поумнею. – Взгляд поэта сосредоточился на чем-то невидимом, нездешнем, минувшем. На миг лягушечьи губы тронула улыбка, потом он со вздохом моргнул и как будто очнулся. Глядя на Маати, поэт принял позу повеления.

– Погаси эти чертовы свечи! Я иду спать.

И Хешай-кво, не оглянувшись, встал и затопал по лестнице. Маати потушил все огни, зажженные Хешаем, погружая дом в полумрак. В голове у него роились полуоформленные вопросы. Над головой послышались шаги Хешая-кво, стук закрываемых ставней. Потом все стихло. Учитель лег в постель – скорее всего, заснул сразу. Маати задул последний огонек, кроме ночной свечи. Рядом раздался новый голос.

– Ты не принял моих извинений.

В проеме двери стоял Бессемянный, и его бледная кожа сияла в свете свечи. Одет он был в темное – то ли темно-синее, то ли бордовое, то ли черное. Тонкие руки сложились в вопросительном жесте.

– С чего бы мне их принимать?

– Из милосердия, например.

Маати невесело усмехнулся и направился прочь, но андат уже вошел в дом. Его движения были по-звериному грациозны и так же прекрасны, как у хая, но естественнее – настолько, насколько форма листа естественна для дерева.

– Мне правда жаль, – повторил андат. – И, прошу тебя, не держи зла на моего хозяина. У него был тяжелый день.

– Вот как?

– Да. Он встречался с хаем и узнал, что должен будет сделать кое-что неприятное. Но, раз уж мы остались вдвоем…

Андат уселся на лестнице. В его черных глазах притаилось лукавство, белые пальцы обнимали колено.

– Спрашивай, – сказал он.

– Что спрашивать?

– То, из-за чего у тебя такой кислый вид. Право, ты словно лимон жевал.

Маати замялся. Будь у него возможность уйти, он тотчас бы ушел. Однако путь в спальню был предусмотрительно перекрыт. Маати подумал, не разбудить ли Хешая-кво, чтобы не протискиваться мимо этого воплощенного совершенства.

– Послушай, Маати. Я ведь уже извинился за тот небольшой розыгрыш. Больше не буду.

– Я тебе не верю.

– Не веришь? Что ж, значит, ты умен не по годам. Я и вправду когда-нибудь снова тебя разыграю. Но сегодня, сейчас можешь спросить меня о чем угодно, и я честно отвечу. При одном условии.

– Каком это?

– Ты примешь мои извинения.

Маати тряхнул головой.

– Ну и отлично, – Бессемянный направился к полкам. – Не хочешь – не надо. Терзайся, если тебе так нравится.

Его бледная рука пробежалась по корешкам книг и вытащила том в коричневом кожаном переплете. Маати отвернулся, сделал два шага наверх, а потом застыл в нерешительности. Когда он оглянулся, Бессемянный сидел на кушетке перед свечой, поджав ноги и, казалось, был поглощен чтением.

– Он рассказывал тебе о Мияни-кво, верно? – спросил андат, не поднимая головы.

Маати не ответил.

– Вполне в его духе. Когда можно сказать обиняками, он так и делает. В нашем случае он начал с истории андата Три Как Одно, которая полюбила своего поэта, верно? Вот, посмотри сюда.

Бессемянный протянул ему раскрытую книгу. Маати спустился и заглянул в нее. Записи были сделаны рукой Хешая. Страница, на которую указывал андат, содержала таблицу, где проводились параллели между классическим пленением андатов Три Как Одно и Исторгающего Зерно Грядущего Поколения. Бессемянного.

– Здесь он анализирует свою ошибку, – произнес андат. – Возьми, почитай. Думаю, он так или иначе хотел отдать тебе эту книгу.

Маати взялся за мягкий кожаный переплет. Тихо зашуршали страницы.

– И все-таки он пленил тебя, – сказал Маати. – И не поплатился за это. Значит, ошибки не было, его стих удался.

– Расплата расплате рознь. Иную не сразу осознаешь или возвращаешь спустя какое-то время. Позволь кое-что рассказать о нашем хозяине. Он никогда не был приятен на вид. Даже во младенчестве. Отец отослал его прочь, так же, как твой – тебя. А когда Хешай, будучи учеником поэта, очутился при дворе хая Патайского, он влюбился. Представляешь нашего неуклюжего борова в роли ухажера? Тем не менее ему даже удалось снискать благосклонность. Обаяние власти подействовало, не иначе. Поэт повелевает андатом, а это почти то же самое, что повелевать богом. Однако, как только девица узнала о своей беременности, она от него отвернулась. Выпила какой-то гадкий настой, после чего у нее случился выкидыш. Для Хешая это было ударом. Отчасти потому, что из него мог выйти хороший отец. К тому же он понял, что его любимая с самого начала не собиралась строить с ним жизнь.

– Я не знал…

– Он мало кому об этом рассказывает. Но… прошу, сядь. Следующий момент очень важен для понимания, а если я и дальше буду стоять, задрав голову, мне сведет шею.

Маати знал, что разумнее всего будет развернуться и пойти спать. Однако он сел.

– Вот и славно, – сказал Бессемянный. – Итак. Ты, конечно, знаешь, что андаты суть чистые идеи. Замыслы, воплощенные в форму, наделенную свободой воли. Труд поэта состоит в том, чтобы добавить идее черты, которыми та сама по себе не обладает. Например, у Ниспадающей Влаги были совершенно белые волосы. Почему? Этот признак не имеет отношения к ее сущности. Как и низкий голос. Или, в случае Три Как Одно, любовь. Откуда же эти черты берутся?

– От поэтов.

– Именно, – согласился андат с улыбкой. – От поэтов. Теперь представь себе нашего Хешая в юности – немногим старше тебя. Он только что потерял ребенка, который мог стать его семьей, женщину, которая могла бы его любить. Невысказанное подозрение того, что отец его ненавидит, боль от воспоминаний о матери, которая позволила оторвать его от себя, пожирают его изнутри, как рак. И в этот миг его призывают в Сарайкет – воплотить андата, который бы двигал торговлю, спас город от вымирания. Он создает меня. Взгляни, что получилось, Маати, – продолжил Бессемянный, разводя руки, словно на осмотре. – Я прекрасен. Умен. Уверен в себе. В древности Мияни-кво создал себе совершенную пару, а Хешай-кво воспроизвел самого себя – таким, каким он мечтал быть. И я до малейшей детали был бы подобен ему, будь он вправе выбирать свой облик. Однако наряду с этим он вложил в меня все чувства, которые совершенный Хешай, по его мнению, должен испытывать к настоящему. Вместе с красотой, мудростью и хитроумием он наделил меня ненавистью к самому себе, жирному поэту Хешаю.

– О боги! – выронил Маати.

– Нет-нет, идея была блестящая. Вообрази, как глубоко он себя презирал. И я это унаследовал. Андаты – глубоко противоестественные существа. Все мы стремимся вернуться к небытию так же, как капли дождя стремятся к земле. Однако нашу природу можно обмануть. Именно эту часть стиха он перенял у Мияни-кво. Три Как Одно хотела свободы, но также хотела любви. Я тоже хочу свободы, а еще хочу увидеть, как будет страдать мой хозяин. Нет, это в его замысел не входило. Он решил, что допустил небольшую погрешность, которой не придал значения, пока не стало поздно. Но вот в чем вопрос: почему он избегает тебя и не хочет учить? Почему не взял на церемонию с хаем? Я отвечу: он боится. Чтобы занять его место, тебе придется лелеять свои худшие чувства. Проникнуться той же ненавистью, что испытывал к себе безобразный, отвергнутый, одинокий Хешай – тот, кого вечно дразнили одноклассники, кто за последние двадцать лет не был с женщиной, за которую не приходилось платить, кого даже утхайемская стража считает недоразумением и терпит только по нужде. Мальчик мой, он боится за тебя. Потому избегает.

– Тебя послушать, так он полное ничтожество.

– Вовсе нет. Он тот, в кого может превратиться очень сильный человек, если поступит с собой по-хешайски.

– А зачем ты мне все это рассказал?

– Хороший вопрос, – отозвался Бессемянный. – Первый за вечер. Однако ответ даром не обойдется. Простишь меня – тогда скажу.

Маати вгляделся в нетерпеливые черные глаза и рассмеялся.

– Рад был послушать твою сказочку про чудовищ, – сказал он, – но ничего не выйдет. Уж лучше я помучаюсь от любопытства.

Андат на мгновение нахмурился, но тут же засмеялся и принял позу побежденного, который поздравляет соперника. Маати спохватился, что смеется в один голос с ним, встал и ответил позой великодушного победителя. Когда он дошел до середины лестницы в спальню, Бессемянный его окликнул.

– Хешай никогда не позовет тебя за собой. Но не откажет, если явишься сам. На следующей неделе хай будет давать большой прием. Приходи.

– Не вижу ни единой причины, Бессемянный-тя, чтобы удовлетворить твою просьбу.

– И не надо, – ответил андат со странной печалью в голосе. – Всегда поступай по-своему. Просто мне хотелось бы видеть тебя там. У нас, чудовищ, совсем немного собеседников. И, веришь или нет, я хочу быть твоим другом. Хотя бы на миг. Пока мы еще вольны выбирать.

Только теперь Амат поняла, насколько зазналась. В юности она всегда помнила, что городу нельзя доверять. Для бедняков удача сменялась несчастьем в мгновение ока. Болезнь, травма, недобрая встреча – любая мелочь могла повлиять на заработок, жилье, положение. Потом, устроившись в жизни, оценивая собственный рост вместе с ростом процветания дома, которому служит, Амат забыла об этом. И оказалась не готовой к потерям.

Первым порывом было пойти к друзьям, но их у нее осталось меньше, чем она думала. А тех, на кого можно было бы положиться, скорее всего, знал и Ошай со своим головорезом.

Три дня Амат спала на чердаке виноторговца, с которым у нее был роман в молодости. Он уже тогда был женат – на той самой женщине, что шаркала целый день по дому, где она пряталась. О них раньше никто не знал, а теперь и вовсе не догадался бы.

Комната, если можно было ее так назвать, была темной и низкой – нельзя было сесть, чтобы не задеть потолок. Из-под крышки ночного горшка воняло, а до полуночи вынести его было нельзя – заметят домочадцы. Над головой у Амат невидимое солнце каждый день раскаляло черепицу, а вместе с ней – потолок. Амат лежала на грубой циновке, мучаясь от бессилия, и не смела шелохнуться, чтобы не выдать себя.

Сон не шел, в голове вставали одни и те же вопросы, а разум гонял их по кругу в какой-то болезненной полудреме. Марчата каким-то образом втянули в посредничество при скорбном торге. Что еще гнуснее, женщина, которой это напрямую касается, ничего не подозревает. Ее обманом завлекли в Сарайкет, чтобы андат вырвал дитя из ее утробы. Зачем? Почему этот ребенок так важен? Быть может, кому-то из королей Восточных островов случилось погулять на стороне, а девчонка не знает, от кого понесла, и…

Нет. В таком случае везти ее сюда было бы незачем. От беременности можно избавиться и другим способом, не привлекая андата. Думай еще.

Быть может, сама мать – не та, кем кажется. Может, дело в ее душевном здоровье? Кто-то очень берег ее, боялся, что настои ей навредят, и просил об услугах андата, а Дом Вилсинов…

Нет. Будь на то причина – нормальная, человеческая причина – Марчат не скрывал бы ее. Начни еще раз.

Дело не в матери. Не в отце. Не в ребенке. Марчат так и сказал: неважно, кто они. Остаются Дом Вилсинов и андат. Значит, разгадка связана с ними, если она вообще существует. Если все это – не бред воспаленного разума. Может, Дом Вилсинов вознамерился убить невинное дитя с помощью хая, а потом, создав круговую поруку на почве общей вины, добиться поблажек…

Амат терла веки, пока перед глазами не замелькали зеленые круги и вспышки. Платье, промокшее от пота, сбилось комом, как простыня после сна. В доме кто-то что-то долбил – слышался стук дерева по дереву. Будь на чердаке попрохладнее, будь в этом проклятом деревянном застенке хоть одна отдушина, она бы докопалась до сути. Три дня мысли только об этом.

Три дня. А впереди – еще четыре недели. Если не пять. Амат перекатилась набок и взяла флягу, которую Кират, ее бывший любовник, принес поутру. Осталось меньше половины. «Надо быть бережливее», – сказала себе Амат. Она отпила горячей, как кровь, воды и откинулась на спину. Вечерело.

Наконец мучительно медленно опустилась ночь. В темноте чердака ее наступление угадывалось только по затишью в доме, запаху ужина и едва уловимой прохладе. Амат не нужно было подгонять. Она села у дверцы потолочного люка и стала дожидаться, пока не услышала шагов Кирата, стука приставной лестницы и скрипа ступеней. Амат подняла дверцу, и Кират вынырнул из темноты с фонарем в руке. Не успела она заговорить, как он жестом попросил молча идти за ним. Каждый шаг вниз по лестнице отдавался такой болью в ноге, точно в нее загоняли гвозди, но даже это было лучше неподвижности. Амат, изо всех сил стараясь не шуметь, прокралась за Киратом по уснувшему дому до черного хода, а оттуда – в крошечный, заросший плющом садик. Летний ветерок, даже горячий и влажный, был сущей отрадой после чердачной бани. На каменной скамье стояла вода в глиняной чаше, лежали свежий хлеб, сыр и фрукты. Амат накинулась на еду, одним ухом слушая Кирата.

– Я тут нашел местечко, – начал он. В его голосе звучала хрипотца, которой не было в молодые годы. – Дом утех в веселом квартале. Не самый лучший, зато хозяин подыскивает человека, который привел бы его дела в порядок. Я намекнул, что знаю того, кто согласился бы поработать в обмен на временное убежище. Он как будто заинтересовался.

– Насколько он надежен?

– Ови Ниит? Не знаю. За вино всегда платит вперед, а так… Может, найдутся другие. Если еще подождать… На будущей неделе отправится караван по северному пути, и я бы…

– Нет уж, – прервала Амат. – Больше ни дня наверху. Раз этого можно избежать.

Кират погладил себя по лысине. В тусклом свете фонаря его лицо казалось тревожным и в то же время обрадованным. Он так же отчаянно хотел от нее избавиться, как она сама – покончить с мучениями на чердаке.

– Если хочешь, могу тебя проводить хоть сейчас, – предложил Кират. Путь до веселого квартала от его маленького подворья был неблизкий. Амат откусила еще хлеба и задумалась. Боль обещала быть сильной, но с помощью трости и при поддержке Кирата доковылять как-нибудь удастся. Она кивнула.

– Пойду соберу твои вещи.

– И накидку с капюшоном прихвати, – добавила Амат.

Никогда она еще не чувствовала себя настолько на виду. Для глухой ночи улицы казались дьявольски многолюдными, будто ей назло. С другой стороны, стояла пора урожая, время большого оживления. То, что сама она уже много лет не сидела вечерами в чайных и не веселилась на полуночных ярмарках, не значит, что их не стало. Город не менялся. Изменилась она.

Огнедержец за поворотом открыл печь и начал представление: бросил в огонь пригоршню-другую пороха, и заплясало разноцветное пламя: голубое, зеленое, изумительно белое. Руки и физиономия огнедержца лоснились от пота, но он улыбался. Зеваки, которые отошли подальше, чтобы не припекало, хлопали ему и просили еще. Амат заметила в их кругу двух знакомых ткачей. Те были так увлечены зрелищем и беседой, что не обратили на нее внимания.

В заведении, когда Амат с провожатым туда добрались, бурлила жизнь. Люди толпились даже на улице, веселились, беседовали, выпивали. Амат осталась у перекрестка, пропустив Кирата вперед, поговорить с хозяином, а сама принялась разглядывать дом.

Он состоял из двух половин: начинался одноэтажным фасадом с беседкой на крыше и свисающими поверх светлой штукатурки стен полотнищами голубого и серебряного тонов. Задняя часть была двухэтажной, обнесенной высокой стеной – видно, за домом был разбит садик, а в прилегающей постройке находилась кухня. Окон было немного – и те узкие, высоко прорезанные. Для уединения. Или чтобы никто не сбежал.

В проеме главного входа, на фоне фонарей возник Кират и жестом позвал ее за собой. Амат, опираясь на трость, прошла внутрь.

В парадном зале за столиками суетились игроки: играли в карты, бросали кости, двигали по доске фишки. В воздухе висел дым от неизвестных трав и листьев. Хорошо хоть не было петушиных боев или борьбы. Кират провел Амат в глубину зала, а оттуда – за тяжелую деревянную дверь. Миновали еще одно помещение, на этот раз заполненное шлюхами, скучающими среди кресел и пуфиков. Фонари здесь висели ниже и почти не давали тени. У одной стены журчал фонтан. Женщины и мальчики обратили к вошедшим накрашенные глаза, но почти тут же отвернулись, едва стало понятно, что перед ними не клиенты. В конце узкого коридора с многочисленными дверями Амат с Киратом остановились перед еще одной, обитой железом. Через миг дверь открылась.

Амат очутилась на черной половине дома, в просторной и неожиданно неряшливой общей комнате с длинными столами и большой нишей в стене, где висело тряпье, кожи, стояли швейные верстаки. Из комнаты вели несколько дверей, хотя неясно было, куда.

– Прошу, – произнес незнакомец в роскошных одеждах, но с плохими зубами. Амат последовала за ним между столов из необструганного дерева и вопросительно указала на него. Кират кивнул: дескать, хозяин. Ови Ниит.