Книга В поисках призраков онлайн - страница 5

Учебник магической техники

Скорее всего, «И цзин», особенно в его раннем варианте, никакого отношения ни к философии, ни к гаданию не имел. Он представляет собой своеобразный учебник магической техники, принадлежащий к одной из школ древних магов, а также собранием записей видений медиумов, составленной в начале 1 тыс. до н. э. Причем трактат родился именно в тот период, когда магическая техника перестала представлять абсолютную тайну, ореол тайности упал и стало допустимым записывать видения посвященных магов. Это была далеко не единственная книга такого рода, записи различных школ составлялись неоднократно, просто «И цзин» оказался той книгой, которая не затерялась в истории и дошла до нас.

Таким образом, в середине I тыс. до н. э. «И цзин» становится не столько объектом сакральной практики, сколько, наоборот, постепенно утрачивает свое мистическое значение, секуляризируется до канонического открытого текста и постепенно становится вообще непонятным для самих носителей китайской культуры.

Итак, это откровения, это записи мистических видений. Они не имеют прямого отношения к материальным явлениям нашего мира. Это как бы послания из мира иного, потустороннего, как и сами знания, которые пытались выразить не в виде слов, а в виде образов. И только так можно передать это тайное знание, не позволив человеку «споткнуться» о слова, а приведя его непосредственно к образам иного мира.

Итак, «И цзин» – запись видений магов и медиумов во время ритуальных радений и общения с духами, а также некоторых гадательных приёмов установления связи с этими духами.

Скорее всего, большинство сакральных текстов, подобных «И цзину», составлялись ранними медиумами и шаманами на рубеже II–I тыс. до н. э. и собирались из различных источников. Письменное составление самого «И цзина» началось в самом начале 1 тыс. до н. э. и в основном было завершено к VIII–VI в. до н. э. По одному из предположений, гексаграммы, считающиеся самой важной и самой ранней частью трактата, вошли в текст уже позже, первоначально не имели к нему отношения и пришли, вероятно, либо из другого источника, либо из другой традиции вообще, и тогда же «И цзину» стали приписываться гадательные свойства.

Мантические тексты, подобные «И цзину», собирались по частям и строились на основе каких-то очень древних первичных высказываний, вероятно, ходивших в устной форме, а затем первоначально записанных вне строгой структуры – просто как набор высказываний. Первичный слой представляли собой медитативные или психосоматические образы, рождавшиеся в момент ритуальной практики, приема галлюциногенов и психосоматических средств, обычно сопровождавших любой ритуал. Образы эти врывались в сознание и, будучи не сопоставимыми ни с какими явлениями «посюсторонней» жизни, были столь необычны, столь запредельны по своему содержанию, что не поддавались логическому осмыслению. Более того, здесь сложно даже говорить про какие-то конкретные образы – скорее, перед человеком представали образоощущения, не имеющие конкретной формы, которые потом подгонялись под нечто знакомое или уже известное, например, «мощный дракон», «сильный ливень», «воля Неба». Итак, первый слой – записи переживаний и ощущений – «образы». Второй слой (обычно – вторая фраза в тексте) – комментарий к образу. В отношении «И цзина» таким «записывателем» образов и комментатором вполне мог выступить Вэнь-ван, образ которого в древней литературе более схож с образом медиума, нежели классического правителя.

Таким образом, «И цзин» распадается на две логически связанные, хотя и неравные по объему части: геометрические изображения и текстовые комментарии к ним. Изображения представляют собой рисунки в три (триграммы) или шесть линий (гексаграммы), каждая из которых соответствует некому явлению в этом мире. 64 гексаграммы описывают целостную картину различных состояний мира. Сами же комментарии также сочетают в себе две части: образную и предсказательную, содержащую в себе знак или знамение.

Покажем это на примере первой гексаграммы «цян» (досл. «мощный», «усиление»), представляющей шесть целых черт. Она трактуется как «сильное действие», и ее сопровождает следующий текст, обычно понимаемый как комментарий к гексаграмме: «Дракон затаился под водой. Он не должен действовать». Здесь первая фраза вызывает к жизни образ затаившегося мощного духа-лун, символа правителя, которого стали позже понимать как «дракон». Вторая фраза содержит в себе конкретное предсказание, которое, как предполагается, могло служить советом правителю царства, например, не начинать военных действий, а переждать.

Первоначально существовали лишь записи «образов» – видений шаманов и магов. Предсказания или «выводы» из видений были добавлены уже позже. Еще позже и из другой традиции пришли графические рисунки – гексаграммы и триграммы. Изначальный же текст описывал медитативные видения, образы и рассказывал о жизни и деяниях духов (в описанном выше примере – о духе-лун). Он не содержал гексаграмм, они существовали отдельно и независимо от текста. Собственно, эти образы не нуждались первоначально в комментариях, а представляли собой типичные видения медиумов в тот момент, когда духи вселялись в них и начинали вещать через их физическое тело. А значит, сам текст видения можно перевести следующим образом: «Дух-лун затаился под водой». Видение медиума ценно само по себе, оно не требует комментариев до той поры, пока оно понимается именно как визуализация действий неких духов. Однако как только такое понимание со временем и с переходом к постархаической традиции утрачивается, возникает необходимость в комментариях и трактовках, в результате чего и рождались тексты, подобные «И цзину».

Таким же образом, например, строится и объяснение к 14-й гексаграмме «да ю» или «Великое процветание»: «Небо помогает. Благоприятно. Способствует всему». Первое – это слепок образа сознания, возникающего в момент медитативной или ритуальной практики. Второй – и вероятно более поздний – попытка осмыслить его в сравнительно логических, знаковых категориях.

Предсказания и гексаграммы начали добавлять к основному тексту в тот момент, когда изначальный смысл видений уже не очевиден, происходит не раньше VIII–V вв. до н. э. Собственно, это уже относилось не к самой мистической традиции, которая вряд ли записывалась самими медиумами, а к ее рационализации, в конце концов приведшей, с одной стороны, к рождению явления, которое принято называть китайской философией, а с другой стороны, – к народному мистическому даосизму.

Таким образом, «И цзин» оказался не столько пиком мистической культуры Китая, сколько отголоском ее взлета, зафиксированным и в какой-то мере умерщвленным знанием о сакральном. На наш взгляд, центральная часть «канона перемен» относится совсем к другому типу цивилизации и, возможно, к другому народу, существовавшему на Центральной равнине. Во-первых, не прослеживается очевидной преемственности между характером мысли, изложенной в «Чжоу и», и структурой всей дальнейшей китайской культуры. Во-вторых, сам рисуночно-линейный характер письменности или, говоря более обобщенно, передачи информации, не был ни до этого, ни после этого характерен для Китая. Его написали другие – те, кто жил на территории Китая еще до прихода сюда «детей Желтого правителя» – этноса хуася, то есть современных китайцев. Это знание принадлежит тем, кто теперь воспринимается китайцами в качестве «мудрых предков» и которые, как увидим в дальнейшем, были вытеснены в результате столкновений с территории Центральной равнины. Но о них осталось воспоминание – потаенное, мистическое знание, изложенное в том числе и в «И цзине», разгадать до конца которое сегодня уже не под силу никому.