Книга Книга онлайн - страница 4

6

Ночью маленькому Богдану снились страшные сны, мерещились удивительные видения. Вначале он не мог уснуть, вертелся в постели, вглядывался в окно – бледное пятно, сливавшееся с ночным мраком. В голове столько дум… Тетя Мелашка так правдиво и с такой грустью рассказывает… А как она говорила о Наливайко, как оплакивала его горькими слезами. Он чувствовал, что его детское сердце преисполнилось уважением к Северину Наливайко и он полюбил его по-сыновнему. Но… но сильнее ли этой любви было чувство ненависти к мертвому полковнику, лежавшему в пыли на площади! Ему самому хотелось бы еще раз задушить этого выродка… Да разве только его одного? Если бы только поскорее казаком стать!

И он вспомнил отца, часто озабоченного и такого тогда чужого, чужого… Впервые в жизни Зиновий увидел отца таким разгневанным. Это даже нельзя было назвать гневом. Нагайка свистнула у него в руках, как у… злодея, как у того полковника! Так будет буйствовать его отец до тех пор, пока какой-нибудь кобзарь или тот же побратим Наливайко, Болотников, схватит его за горло и придушит так, что его посиневший язык вывалится в грязную пыль…

– Нет, мой отец не злодей! Нет, не злодей!.. – вскрикивает Зиновий, поднимается с постели, прислушиваясь к тишине, наполняющей большую комнату, и снова падает на подушку.

Вот так, не раздевшись, и уснул, терзаемый думами. Собственно, он не уснул, а только забылся на некоторое время в кошмарных снах. Ему мерещились синие языки и плетеные кожаные нагайки. Они мелькали перед глазами, а поодаль стоял, улыбаясь, худенький Мартынко в длинной полотняной сорочке с вышитым зубчиками воротником. Затем явилась мать и согрела его своим теплом. Потом вдруг она обернулась в грустную тетю Мелашку.

«Мама!» – звал мальчик, желая, чтобы тетя Мелашка снова превратилась в нежную и такую ласковую мать.

«Богдан!..» – вдруг почудился ему голос отца. Вместо языков и плетей, Мартынка и матери всю комнату заполнил отец. Мальчик чувствует его горячее дыхание совсем рядом, прямо над лицом, оно отдает степной пылью и конским потом.

«Богдан!» – снова окликнул его отец и, закрыв лицо руками, сед на стул возле кровати. Во сне мальчик отчетливо слышал, как отец произнес это имя, как потом говорил искренне и горячо. Спросонья Зиновий не понял, что отец и в самом деле заходил в его комнату и разговаривал с ним, думая, что тот спит.

«Неужели ты, Зиновий-Богдан мой, думаешь, что я радуюсь, посадив казака в тот проклятый подвал!.. Злая судьба каждый день сажает их туда, мне от этого одно беспокойство… Ведь я хорошо знал, что кобзарь поселился рядом с нашим домом… Знал и Мартынка… А теперь… теперь вместе с ними на кол должен сесть и я, дорогой мой Богдан! Вместе с наливайковцами и с… тобой. А кол – острый. А еще острее позор. Позор!.. Разве подвал страшен, Богданко? Мне здесь тяжелее, чем Богуну в том подвале… Глупый! Полковника сумел задушить, сумел дотянуться до его горла, а… а выход из подвала, прикрытый только дубовой бочкой, найти не может, слепец несчастный… И не найдет… А коль найдет?.. Ход приведет его к другому подвалу, под корчмой. А ключ от этого подвала хранится в шкафу староства. В корчме возле подвала лежит покойный полковник… судьба соединила… Богуна и Заблудовского в этих проклятых подвалах…»

…Мальчик спал. И во сне услышал, как тяжело вздохнул отец. Вздохнул и растаял. Хлынули холодные воды Тясьмина, залили, захлестнули все. Потом казаки вместе с наливайковцами поплыли в челнах по реке прямо в подвал, из которого нет выхода. В подвале под стеной одиноко сидит Мартынко. А в углу стоит дубовая бочка, а под ней проход, откуда привидения показывают ему свои синие, грязные языки.

Мокрый от пота, Зиновий проснулся, когда в комнате стало совсем светло. Под окном раскачивались ветви вишен с начинающими краснеть ягодами… «На кол должен сесть… а выход из подвала, прикрытый только дубовой бочкой, найти не может!..» Не выходили у него из головы эти странные слова отца. Что это ему приснилось – не было никакого сомнения. Однако какой странный сон! И впрямь будто бы вот здесь сидел притихший, ласковый и такой несчастный его отец и говорил об остром коле, о позоре перед людьми, еще более страшном, чем кол, и о выходе из этого проклятого подвала… Но разве это был сон? Ведь Зиновий хорошо слышал голос отца. И сидел он вот здесь…

Мальчик приподнялся на локте, посмотрел на то место, где ночью сидел отец. Скамейка до сих пор стояла возле его кровати, там же, где ее поставил отец.

– Постой, постой, – произнес Зиновий, вспоминая о ночном сне и видениях.

Вчера вечером скамейка стояла под стенкой у окна. «Богдан!» – окликнул его отец, поставив скамью возле его кровати и сев на нее… Сейчас она стоит не под стеной, – долито быть, не во сне являлся ему отец.

– Мама! – крикнул Зиновий, услышав шаги матери в светлице.

– Ты проснулся уже, Зинько? Поспи, еще рано вставать, на дворе как будто дождик собирается.

– Мама, а батя уже встал?

– Уже и уехал, сынок. Сегодня у него тяжелый день, подстароста должен приехать из Корсуня.

– Будут судить?

– Так ему на роду написано… Ты поспи еще. А на то – воля божья…

Мальчик схватил мать за руку и тихо, как заговорщик, сказал:

– Мама, мне показалось, что батя приходил ко мне ночью, вот на этой скамейке сидел и… Богданом называл меня, как матушка Мелашка… Вот и не знаю я, сон ли то, или взаправду так было. Бате так тяжело служить… – вздохнул он, отпустив руку матери. – На этой вот скамеечке как будто наяву видел я его и слыхал такие слова, мама, такие слова!..

– А он и говорил, что наведывался к тебе ночью, потому что ты все время бормотал что-то, «мама» кричал во сне.

– Наведывался? Так это был не сон?

Мальчик вскочил с кровати, постоял немного, внимательно глядя в глаза матери, и выбежал во двор. Когда Матрена вышла на крылечко, Зиновий был уже далеко-далеко в саду и вскоре скрылся в кустарнике, что рос на берегу Тясьмина.

Через несколько минут Зиновий оказался на околице хутора, у подворья вдовы Пушкарихи.

– Бабушка, – позвал он старую Пушкариху, стоявшую во дворе, – скажите тете Мелашке, что Богдан зовет!

– Богдан? Чей же ты хлопчик? – прикрывая глаза ладонью, всматривалась в него старуха.

– Очень она мне нужна, бабуня, позовите…

Но Мелашка и сама услыхала его голос, выглянула из сеней и ахнула:

– О, Богдан! Заходи, родной…

И тут же быстро направилась к воротам, где стоял взволнованный мальчик. Она назвала его новым, данным ею именем – Богдан, в сердце ее родилась надежда. Мелашка еще издали заметила, с каким нетерпением ждал ее мальчик, и почему-то была уверена, что он сейчас появился как богом ниспосланный вестник добра.

– Богданко, тебя мама прислала за чем-нибудь? – спросила она, подходя к воротам.

– Мама и не знает, что я побежал к вам. Я – сам, тетя Мелашка. И не говорите маме. Они… Мама перепугана, всего боится, – поспешно ответил Зиновий, боязливо озираясь на тропинку, протянувшуюся через перелесок к Тясьмину, на хутор, где на холме виднелся дом урядника.

– Что же случилось, боже мой? – забеспокоилась Мелашка, которой передалось волнение мальчика.

Видя, как он озирается по сторонам, женщина решила, что его преследуют.

– Может быть, тебя спрятать нужно на какое-то время, Богданко? Тогда вон там, в сарае, на чердаке, лежат связки конопли… пересидишь там.

– Да нет… Батя ночью говорили… что в погребе чигиринского дома под большой бочкой есть проход в нижний шинкарский погреб. Как бы дать знать кобзарю… можно спасти… А то в старостве уже тешут дубовый кол – кобзаря казнить… Только никому ни слова, что это я…

– Ненько^[8] моя, пан Михайло Хмельницкий сказал?!

– Они… нечаянно, про себя, сказали… – произнес мальчик и, еще раз оглянувшись вокруг, совсем неслышным шепотом спросил: – А Мартынко ваш уже казак или нет? Может, вы знаете, как казаком делают?

– Казаком? – протяжно переспросила Мелашка, догадываясь, о чем мечтает мальчик, и радуясь этому. Ведь об этом мечтала и жена урядника Матрена! – Да казак не калитка какая-то или ярмо, что его можно сделать… Казаком человек сам становится, если… если душа его к этому лежит… Спасибо, Богдан, за радостную весточку. Передам людям, казакам. Надо спасать кобзаря!

– Да, надо, – как-то задумчиво подтвердил мальчик и, быстро повернувшись, побежал по тропинке, вившейся по перелеску.

– Богданко! – произнесла она внятно и вместе с тем так тихо, словно только вздохнула, переполненная искренней сердечной благодарностью.