Книга Время „Ч“ онлайн - страница 2

Глава 2

Однако, человек предполагает, а Бог располагает. Вместо того, чтобы дать мне спокойно лечь спать, Иван Лукич повел в меня в баню. Это было, конечно, не лишним, но удовольствие затянулось часа на два, после чего мы с ним еще порядком приняли на грудь домашнего вина, в просторечии, самогона. Поэтому проснулся я позже, чем собирался. Однако, это бы меня не остановило, остановило другое. Хозяйка без спроса утром выстирала все мои вещи, и мне оказалось не во что одеться.

– Это ничего, – успокоила она, когда я резко намекнул, что не просил ее о таком одолжении, – надень пока портки Лукича. Велико дело, пойдешь по своим делам не сегодня, так завтра!

Спорить против такой позиции было бесполезно, и я, тихо ропща, облачился в домотканое исподнее хозяина.

И тут же отомстил хозяйке за самоуправство, наотрез отказавшись принимать ее болезненных соседок в одних подштанниках.

– Велико дело, – попыталась она меня урезонить, – что они, мужиков в исподнем не видели!

– Простите, Елизавета Васильевна, – ехидно сказал я, – если так рассуждать, то все могут ходить голыми, а это грех!

Хозяйка обиделась и начала нарочито громко разбираться с посудой, а я, в пику ей, затеял игрища с внуками. Дети, изнывающие от скуки в тесной избе, пришли в восторг, и мы до обеда ходили на ушах. В конце концов Иван Лукич разогнал свою расшалившуюся мелюзгу, и мы всем семейством чинно сели обедать.

Рацион питания у крестьян был прост и, честно говоря, скуден: та же пшенная каша, хлеб и овсяной кисель. В этот раз меня кормили как своего, наравне со всеми, и масла в кашу попало совсем мало.

– Не до жиру, быть бы живу, – пояснил хозяин, строго глядя на приунывших детей.

Против этого возразить было нечего, и я только по нужде ковырялся деревянной ложкой в общей миске. Ели чинно, без разговоров. За малейшее баловство дед щелкал шалуна ложкой по лбу, чем и поддерживал образцовый порядок, Когда пришло время десерту – овсяному киселю, ребятня опять оживилась. Однако, доесть лакомство им не удалось. Перед домом громко заржала лошадь, и в дверь глухо бухнула чья-то нетерпеливая рука.

– Кто бы это мог быть? – удивленно сказал хозяин и уже привстал, чтобы пойти встретить незваного гостя, как дверь широко распахнулась, и в избу ввалились два вооруженных человека.

– Всем выйти на сход! – приказал низкорослый малый в кожаной куртке, играя нагайкой с вплетенными в концы ремней свинцовыми шариками, – Ишь, кулачье, как обжирается! – добавил он, оглядывая заставленный «разносолами» стол.

Дети как заколдованные смотрели на вооруженного человека круглыми от удивления глазенками,

– Будьте гостями, голубчики, – кланяясь, пригласила к столу незваных гостей хозяйка. – Не побрезгуйте отведать, что бог послал.

– Бога нет, дура, – грубо оборвал ее второй незнакомец в старой солдатской шинели, перекрещенной пулеметными лентами.

Он подошел к столу и небрежным движением смел пустую посуду и нетронутую миску с киселем на пол. Ребятишки, заиндевев, наблюдали за его странными действиями. Иван Лукич крякнул, хотел что-то сказать, но, встретив мой предупреждающий взгляд, промолчал. Не дождавшись возмущенных выпадов, солдат плюнул на пол, выматерился и вышел из избы. Следом за ним засеменил низкорослый, оглядываясь на нашу замершую компанию.

– Сей минут чтобы были на гумне! – приказал он, уже выходя из избы. – За неисполнение – расстрел!

Не успели они исчезнуть, как дети пустились в общий безутешный рев. Дед хотел их утихомирить, но раздумал и только махнул рукой.

– Это что же такое делается? – спросила, опускаясь на лавку, Елизавета Васильевна. – Что это за люди?

Мы с хозяином промолчали. Я предположил, что они явились по мою душу, а Иван Лукич просто не знал, что сказать.

– Надо идти-ть, – через минуту произнес он, вставая со своего места, – мало ли чего!..

Я пока не знал, что мне делать. Скрываться за спинами крестьян было не самым верным решением, но и идти на сходку никак не светило. Мужиков в деревне почти не было и я, со своим ростом, окажусь на самом виду,

Нужно было на что-то решится, и я рискнул.

– Принесите, пожалуйста, мою одежду, – попросил я хозяйку.

– Да, сейчас, погоди минутку, – сказала она и торопливо вышла из избы.

Старик подошел к дверям и снял со специальных колышков шапку и армяк,

– Подождите, вместе пойдем, – сказал я, – мне только одеться.

Однако, одеваться оказалось не во что. В горницу вбежала растерянная крестьянка.

– Прости, батюшка, только твоя одежа пропала! – выпалила она, глядя на меня круглыми от удивления глазами. – Я вешала ее на забор, а теперь ее там нет!

– Круто, – сказал я. – Уже успели реквизировать! Ладно, вы идите, а я останусь, не в подштанниках же мне туда являться!

– А вдруг, как и правда расстреляют? – тревожно сказал Иван Лукич. – Может, в моем старом армяке пойдешь?

– Давайте, – согласился я.

Сидеть в тревожном неведенье, не зная, что происходит в деревне, мне очень не хотелось. Елизавета Васильевна суетливо вытащила из сундука старый, изъеденный молью и временем крестьянский армяк и войлочную шапку. Я надел свои сапоги, нарядился в пропахшие нафталином и сыростью тряпки, и мы втроем пошли на гумно. Там уже собралось почти все местное население. Отстающие торопливо подтягивались. Взрослых в деревне было немного, человек сорок. Молодых мужиков видно не было, только старики и подростки. Основным населением были разных возрастов женщины,

Крестьяне, вернее будет сказать, крестьянки, тихо переговариваясь, тесным стадом толпились под суровыми взглядами строгих гостей. Тех было всего восемь человек на восьми же подводах.

Это меня удивило. На летучий отряд ЧОНА (части особого назначения) они были непохожи. Скорее всего, это был обычный продотряд.

Когда последние селяне добрались до гумна, вперед выступил одетый в малиновые галифе, кожаную куртку и кожаный же картуз с красной звездой человек с небритым лицом и красными воспаленными глазами, Он натужно откашлялся и начал говорить речь:

– Граждане крестьяне, а так же кулаки и подкулачники! Советская власть вам, как мать родная, а вы, сучья контра, сидите на хлебе и сале, когда героическая Красная армия бьет беляков и мировую контру на всех фронтах. Понятно я говорю?

Публика зашушукалась, переговариваясь между собой, но на вопрос не ответила. Не дождавшись подтверждения своим ораторским талантам, он заговорил проще:

– Советская власть прислала нас собрать у вас излишки. Кто будет прятать хлеб от голодных ртов, того в расход на месте. Мы не какие-то грабители и бандиты, а совсем наоборот! Кто к нам с любовью, тому всегда – пожалуйста! А теперь марш по избам и чтобы ни одна контрреволюционная сволочь оттедова носа не казала, стреляем без предупреждения!

В подтверждении серьезности своих намерений оратор вытащил из кармана галифе наган и выстрелил в воздух. Замороченные, испуганные крестьяне, кто как мог быстро, побежали с гумна.

– Чего он говорил-то? – спросил меня Иван Лукич, когда мы добрались до избы.

– Сказал, что будут отбирать продовольствие, – объяснил я.

– Чего отбирать? – не поняла хозяйка.

– Зерно, картофель и все, что у вас есть.

– А чем нам тогда детей кормить? – наивно спросила она,

Ответ на этот вопрос следовало переадресовать в московский Кремль, но я делать этого не стал, просто промолчал. Наступило тревожное ожидание. Деревня замерла. Дети, напуганные недавними гостями, вели себя непривычно тихо, сидели в закутке за печкой и о чем-то шептались. Старик встал на колени перед иконами и разговаривал с богом.

Часа два к нам никто не являлся, потом дверь, как и в прошлый раз, без стука распахнулась и в горницу вошли три продотрядовца. Наших знакомых среди них не оказалось, но это ничего не изменило. И в этих новых лицах была та же уверенность и равнодушие. Иван Лукич встал с колен и подошел к гостям. Поясно им поклонился. Ему никто не ответил.

– Ну, будешь сам отдавать излишки зерна или что? – сказал высокий человек со впалыми щеками, заросшими густой щетиной, и запавшими, лихорадочно блестящими глазами чахоточного.

– Так нечего отдавать! – неожиданно спокойно ответил хозяин. – Какое в наших местах зерно, сеем только себе на пропитание.

– Все так говорят, – хмуро сказал чахоточный. – Иди, открывай сусеки.

Иван Лукич пожал плечами и пошел к выходу из избы. Все, включая детей, потянулись за ними следом. Мы подошли к крепко сколоченному амбару, и хозяин отставил в сторону колышек, которым была подперта дверь. Один из продотрядовцев подскочил к нему, оттолкнул и первым пошел в помещение. Старик неловко повернулся к нам и как-то обезоруживающе улыбнулся.

В ворота в этот момент въехала подвода, наполовину наполненная мешками с зерном На облучке сидел давешний солдат в шинели, перекрещенной пулеметными лентами. Он сразу же направил лошадь к амбару,

– Нашли? – крикнул он зыбким, нетрезвым голосом.

– А то! – отозвался чахоточный

– Эй, старый хрен! – заорал на хозяина солдат. – Подавай сюда мешки!

– Какие еще мешки? – недоумевая, спросил Иван Лукич.

– Пустые, сволочь кулацкая, будешь со своим пащенком зерно насыпать.

«Пащенком», как можно было догадаться, он посчитал меня.

– Так нет же у меня излишков, – бесцветным голосом ответил старик, показывая на сбившихся в кучку внуков. – Вон, у меня сколько ртов, их же кормить нужно.

– Ты, сволочь кулацкая, кому здесь ввинчиваешь! – истерично закричал чахоточный. – Трофим, есть у них зерно?

– Есть, – ответил тот из амбара, – у них много чего есть!

– Так значит ты, сволочь, препятствоваешь пролетарскому равноправию! – продолжил истерику чахоточный и сорвал с плеча винтовку. – Сыпь зерно в мешки и выноси, иначе всех в расход путцу!

– Родненькие, что же вы делаете! – завыла хозяйка. – Зачем жизни лишаете!

Чахоточный передернул затвор и прицелился во внука Егорку, мальчика лет шести. Тот, не понимая, что происходит, смотрел на него во все глаза, не сходя со своего места.

– Считаю до трех, – крикнул чахоточный и зашелся в кашле. – Раз! Два!

Мы со стариком бегом кинулись в амбар.

– Да где ж я мешки-то возьму, – плачущим голосом пожаловался Иван Лукич, – у меня их и есть-то всего три штуки!

Продотрядовец Трофим, осматривающий амбар, услышал и заржал

– Ниче, в жопу жаренный петух клюнет, в бабью юбку насыплешь!

Он, удостоверившись, что в ларях есть зерно, теперь профессионально обыскивал амбар, видимо, в надежде найти тайники

– Сам говори, где у тебя захоронки, – отсмеявшись своей соленой шутке и свирепо выпучив глаза, сказал он. – Найду – всех к стенке поставлю!

– Нет у меня никаких захоронок, все, что есть, здесь.

Трофим внимательно посмотрел на хозяина и удивленно спросил:

– У вас что, еще продотрядов не было?

– Нет.

– То-то я гляжу, вы тут жируете, – удивился он, – пока пролетариат пухнет с голода! Ниче, скоро узнаете, почем фунт лиха!

Зерна у Ивана Лукича, по моим прикидкам, оказалось заготовлено совсем немного, всего два ларя. Было непонятно, как им можно прокормиться троим взрослым и четверым малышам. Однако, герои революции думали по-другому. Все они вошли вслед за нами в амбар и, разглядев крестьянские запасы, стали нарочито громко удивляться кулацкой жадности и ненасытности. Облазив все закрома, продотрядовцы первым делом конфисковали в пользу пролетарской революции четверть самогона и свинной окорок. После чего тут же начали поправлять пошатнувшееся на царской каторге здоровье.

Однако, и о нас со стариком продотрядовцы не забыли. Пока они пили самогон, мы с Лукичом под стволом нагана прилежно вычерпывали совком из ларей зерно и пересыпали его в мешки. С тарой для пшеницы вопрос был решен в рабочем порядке с большевистской простотой: нас просто заставили высыпать из мешков картофель. Наполненные зерном мешки мы со стариком выносили из амбара и аккуратно укладывали на подводу. Каждый раз, когда мы появлялись во дворе, начинали выть старуха и невестка, но Иван Лукич цыкал на них, и они послушно замолкали.

Пока мы «работали», к четверым уже наличным заготовителям присоединились новые товарищи. Сначала пришла троица во главе с низкорослым в кожанке, последним явился оратор-командир в картузе со звездой. Самогон начал катастрофически быстро кончаться, в бутыли его осталось пальца на четыре, и у Ивана Лукича потребовали добавки.

– Больше ничего нет, – угрюмо ответил он, выгребая из ларя последние зерна пшеницы.

– Брешешь, сволочь кулацкая! – завопил чахоточный. – Смотри, найду, где прячешь, своей рукой в расход пущу.

– Кто тебе мешает ищи, – равнодушно сказал старик.

– Не хочешь сам давать, скажи, у кого есть, – ласково посмотрел на хозяина красными глазами командир, – не то мы твою дочку сейчас оприходуем!

Иван Лукич спрятал глаза и повторил:

– Нет у меня самогона.

– Так и нет? – глумливо переспросил молодой парень со всклоченной кудрявой головой.

– Нет.

– Тогда вставай к стенке!

Иван Лукич не понял, что тот от него хочет, и у какой стенки ему становиться, спросил:

– Куда вставать-то?

Такой наивный вопрос вызвал взрыв веселья. Пролетарии покатились от хохота, а инициатор, давясь от восторга, показал пальцем на противоположную стену. Хозяин, не понимая причины веселья, пожал плечами и послушно встал напротив. Кудрявый, очень довольный своей задумкой, вытащил из кармана пиджака офицерский наган и начал целиться в хозяина. Тот, еще не сообразив, что происходит, безучастно стоял у стены, переминаясь с ноги на ногу. Ударил оглушительно громкий в гулком, деревянном помещении выстрел. Старик зажал ладонями уши и начал оседать на землю.

– Никак попал? – спросил кто-то из продотрядовцев.

– Не, это он просто так, дуркует, – ответил стрелок, начиная хищно раздуваться ноздрями. – Я целил выше. Эй, старый хрен, – крикнул он сникшему Ивану Лукичу, – дашь самогона или вторая пуля твоя!

Хозяин ничего не ответил и свалился набок. Я неподвижно стоял в стороне, не зная, что делать. Кузнецы народного счастья загнали меня в тупик. Стоило мне вмешаться в развитие событий, как эта мирная пьянка начнет переходить в кровавое побоище, которое вряд ли окончится даже с их гибелью. На защиту своих лучших сынов явится карающая десница революционного правосудия и сурово отомстит мелким частным собственникам, посягнувшим на жизнь героев. Меня здесь ничего не держало, а крестьянам от своих домов деваться было некуда.

– Эй, дядя, ты чего? – удивленно спросил кудрявый. – Никак со страха окочурился!

– Ты, мазила, ему в лобешник закатил, – негромко констатировал кожаный командир. – С пяти шагов промазал!

– Да не может того быть, я на ладонь выше башки целил! Никак рука дрогнула? – огорчился кудрявый. – А может дуркует?

Я подошел к Ивану Лукичу. Он лежал на боку, поджав ноги, седые поредевшие волосы окрасились кровью Я проверил на шее пульс. Слава богу, он был жив, Пуля только зацепила голову.

– Жив, помогите отнести его в дом, – обратился я к пьяной компании.

Мне никто не ответил, продотрядовцы удивленно рассматривали меня, как неведомое насекомое. Первым опомнился краснозвездный командир:

– А ты, контра, кто есть такой, чтобы вмешиваться в этот, как его, революционный процесс? Ты откель такой умный взялся?

– Я военный фельдшер, инвалид империалистической войны. Долго еще сидеть будете?!

Напор, видимо, подействовал, и со скамьи встал мужик со следами былой человечности на лице. Он пришел одним из последних и был пока достаточно трезв.

– Пошли, Ерема, поможем, – сказал он парню с глупым и простодушным лицом, – чего деду здеся здря валяться.

Они подняли старика, один – подмышки, другой – за ноги, и вынесли из амбара. Увидев мужа, жутко завыла Елизавета Васильевна. Аксинья бросилась к свекрови и обхватила ее обеими руками.

– Что же вы, изверги, наделали! – крикнула она «санитарам».

Те, не глядя на женщин, понесли хозяина в избу.

– Не плачьте, он жив, согрейте лучше воду – торопливо сказал я им и побежал открывать дверь.

В избе на столе стояла трехлинейная керосиновая лампа. Ребятишки спрятались за печь и замерли там, не выдавая себя даже шепотом. Продотрядовцы положили Ивана Лукича на лавку возле окна и торопливо пошли из горницы.

– Дядя Степа, – сказал старшему простодушный парень, приостанавливаясь у порога, – ты глянь, какая у их лампа, забрать?

– Свет мне будет нужен самому, – жестко сказал я.

Степан угрюмо посмотрел на меня и, видимо, стыдясь своей нерешительности, процедил сквозь зубы:

– Потом заберешь, еще будет и на нашей улице праздник!

Столкнувшись с ним, в избу вбежали женщины и кинулись к раненному.

– Ваня! – закричала хозяйка, припадая к груди мужа. – Ванюша!

– Убери ее, – велел я Аксинье, – мне нужна вода и чистые тряпки.

Конкретное задание отрезвило крестьянок, и они начали метаться по избе, подавая воду, подставляя корыто и полосуя на бинты холстину.

Я промыл рану теплой водой. Пуля только пробороздила мягкие ткани, слегка царапнув по черепу. Обработать ее было нечем, остатки самогона допивали гости.

– Йод сможешь найти? – спросил я Аксинью.

– Ага, у Машки, кажись, есть, – ответила она, сглотнула слезы и умчалась.

Когда я прижег найденным йодом рану, Иван Лукич застонал и открыл глаза:

– Что это было? – спросил он, морща от боли лицо.

– Вас ранили, лежите спокойно, – ответил я.

– Ваня! Ванюша! Живой! – опять заголосила Елизавета Васильевна, бросаясь к мужу.

– Не мешайте, пожалуйста, – попросил я ее, бинтуя мужу голову. – Вам нужно лежать, – на всякий случай проинструктировал и хозяина.

– Тот, который, что, в меня выстрелил, он за что это? – невразумительно спросил хозяин, когда я кончил с ним возиться. – За самогон?

– Он просто хотел вас напугать, но промахнулся, – ответил я.

– Что же это такое делается?! – жалобно спросил Иван Лукич, опуская голову на подушку. – За самогон человеков убивают!

Мне ответить было нечего, и я промолчал. Нехорошее предчувствие, что еще ничего не кончено, меня не оставляло. Когда я выходил из амбара, продотрядовцы уже допивали трехлитровую бутыль самогона, или, как тогда называли такие емкости, «четверть». Я подумал, что, как только у них кончится напиток, следует ждать продолжения революционных действий. Однако, около получаса в амбаре было тихо. Потом оттуда грянула песня:

Вставай проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов,

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой идти готов.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем,

Мы свой, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем!

После двух первых куплетов песня начала размываться и глохнуть. Скорее всего, дальше революционеры не знали слов. Мне показалось, что эти пьяные, нестройные голоса, таким образом вдохновляют себя на новые подвиги по разрушению старого мира, Я на всякий случай вышел в сени за топором и положил его под лавку, на которой лежал раненый. Чей-то высокий голос завел, было, «Удалого Хасбулата», но певца не поддержали. Я сел рядом с Иваном Лукичом, наблюдая за тем, что делается во дворе.

– Чего они там? – слабым голосом спросил он, когда я, чтобы лучше видеть, припал к стеклу.

– Собрались искать самогон.

Действительно, из амбара вышли трое, кучерявый стрелок, низкорослый в кожаной куртке и чахоточный, которого я узнал по сутулой фигуре. Они начали о чем-то совещаться, временами показывая пальцами на избу. Разговора слышно не было, но понять о чем совещались соратники, было несложно – продолжить или нет выбивать из хозяина спрятанное зелье.

На счастье Ивана Лукича, пересилила точка зрения о более широком спектре поисков, и троица пошла не в сторону избы, а к воротам. Оставшиеся в сарае товарищи опять запели «Интернационал», но без прежнего звероватого подъема. Я, наконец, смог немного отдышаться и расслабиться.

Что мне было делать в подобной ситуации? Я знал, чем кончались во время гражданской войны крестьянские выступления против Советской власти и, в отличие даже от самих большевиков, был в курсе того, что они пришли к власти «всерьез и надолго». При полном бесправии народа и беспределе местных властей любое противостояние кончилось бы для крестьян однозначно – Хатынью.

Гениальные руководители молодой Советской республики еще до того, как пришли к власти, поняли, что двойные стандарты ни в политике, ни в морали недопустимы Стандарт должен быть один, их, а тем, кто с ним не согласен, легче заткнуть рот пулей или завязать губы колючей проволокой, чем потакать или переубеждать.

Между тем, в амбаре затянули революционную песню: «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Пели ее душевно, протяжно, с грустью. Видимо, сказывалось отсутствие спиртного

Послы не возвращались уже больше получаса, и песни делались все протяжнее и тоскливее. Наконец, не выдержав неизвестности, во двор вышел сам командир. Сначала он помочился прямо около входа, потом вразвалку направился к воротам. Я видел в окно, как он вышел на деревенскую улочку и услышал пронзительный, переливчатый свист. Тотчас ему ответили не менее замысловатым посвистом.

– Вы скоро? – крикнул он.

– Уже идем! – откликнулись пропавшие товарищи.

Командир остался на улице и ждал, пока они не подойдут. Неожиданно у ворот заиграла гармошка. Тотчас вся компания высыпала из амбара во двор. Послышались радостные крики и женские голоса. Гогочущей гурьбой продотрядовцы повалили обратно в сарай.

– Чего они там? – спросил хозяин.

– Женщин каких-то привели и гармониста.

– Эх, грехи наши тяжкие! – откликнулась за печью Елизавета Васильевна. – Совсем стыда нет, срам, да и только!

Я не рискнул с ней за одно морализировать по поводу плотских грехов и отошел от окна. Сколько-то времени в амбаре было относительно тихо, и слышалась одна лишь гармоника, как вдруг там опять поднялся гвалт. На улице уже темнело, но лампу мы не зажигали, сидели в темноте. Я подошел к окну и увидел, как из дверей кто-то выскочил и заспешил к избе.

– К нам гость, – едва успел предупредить я, как в сенях со звоном упало что-то металлическое, и в комнату без стука вошел продотрядовец.

– Эй, хвершал, – закричал он, – тебя командир завет! Живо, шагом марш!

Я не стал спорить, встал и двинулся к выходу, а посыльный, вместо того, чтобы сразу выйти, нашел ощупью стол и что-то с него забрал, как я догадался, керосиновую лампу Хозяева на это никак не отреагировали, и мы с ним молча вышли из избы Меня подмывало спросить, что от меня нужно командиру, но я удержался. В амбаре горело несколько свечей, и визжала гармошка Бойцы продотряда толпились вокруг трех женщин. Те выглядели смущенными и, похоже, не знали, что им делать. Около импровизированного стола, на котором стояли две бутыли мутной жидкости, в позе Наполеона в одиночестве стоял командир.

– Эй, ты, – позвал он меня, как только увидел, – иди сюда

Я подошел Командир был сильно пьян и посмотрел на меня бессмысленно и тупо. Вероятно, он уже забыл, зачем я ему понадобился, и пытался это вспомнить Это у него не очень получилось, он недовольно замотал головой, после чего вызывающе сказал:

– Ты кто такой?

– Фельдшер, – коротко ответил я.

– А! Помню! – обрадовался он. – Будешь баб лечить.

– Что значит, лечить? – удивился я.

– Бабы – это народ? – строго спросил он.

– Народ, – согласился я.

– Простой народ должон заботу от Советской власти получать?

– А как же!

– Вот и будешь сейчас бабам клизмы ставить.

Я не стал задавать наивного вопроса, зачем здоровым бабам в присутствии пьяных мужиков нужно делать клизмы, оставив такую сексуальную фантазию на совести красного командира, и согласился:

– Давай клизму, поставлю

– А у тебя что, нет своей? – очень удивился он. – Какой же ты после этого фельдшер!

– Вот такой, без клизмы, – коротко ответил я.

– А со мной выпьешь или побрезгуешь? – задал он мне новую задачу

– Выпью, если ты Карла Маркса уважаешь, – в тон ответил я.

– Карла? Карла уважаю, и еще товарища Троцкого.

– А товарища Ленина?

– А ты про него откуда знаешь? – подозрительно прищурился командир.

– Он мой дядя, – совершенно серьезно сказал я, – а товарищ Крупская тетя.

– Чего? Это как так тетя?

– Вот так.

– За это нужно выпить, – обрадовался командир. – Мы всех товарищей из центра уважаем, особенно из храк, прак, ну, как их там, етишь твою мать, слово забыл. Этих, ну, – он пощелкал пальцами возле моего носа, – вспомнил, фракций! Ты фракции уважаешь?!

– Не то слово, люблю как родных!

– Петька1 – закричал командир. – Подай, кружку!

Петька, крупный детина с непропорционально маленькой головой, отвлекся от ритуала ухаживания, налил полную жестяную кружку самогона и, торопясь вернуться к прерванному развлечению, принес командиру. Тот подержал ее в вытянутой руке, выцедил половину, сморщился, передернул плечами, так что едва не расплескал остатка и передал ее мне.

– Пей, товарищ, это хороший самогон, до сердца забирает!

Я глотнул мутную, вонючую жидкость и поблагодарил:

– Очень хорош1

– Видишь, – с философской грустью сказал командир, – разве при проклятом царском режиме мы такое пивали?

Он икнул и потерял нить разговор. Подумал, опять икнул и прочувствованно попросил:

– Если ты, товарищ, не будешь допивать, то отдай мне.

– Пей на здоровье, товарищ, – от всей души ответил я, возвращая напиток.

Командир жадно допил остаток и, проделав весь положенный ритуал передергивания, гримас и плевков в сторону, уставился на меня:

– А ты кто есть такой?

– Товарищ по партии, – на ухо, таинственно ответил я и, пока он, нахмурившись, соображал, что это значит, отошел к основной группе продотрядовцев. Там в это время во всю разворачивались галантные отношения. Гостьи, в плотном окружении возбужденных мужчин, кокетничая, угощались реквизированным самогоном и конфискованной ветчиной Женщины уже начинали осваиваться с гогочущими кавалерами. Они были некрасивы, мужиковаты и заезжены скудной жизнью и тяжелой работой Кто иной, только не я, мог бы предъявить им претензии по поводу морали. В деревне почти не было мужиков, кроме нескольких, вроде Ивана Лукича, да еще, пожалуй, одноногого гармониста, а природа требовала своего и теперь был их день. Одетые в ситцевые сарафаны и теплые кацавейки, они чувствовали себя нарядными, красивыми и, главное, желанными. Мужики смотрели на них масляными глазами и, не скрывая, предвкушали начало любовного праздника.

Поили молодок из той же жестяной кружки, что нас с командиром, наполняя ее до краев. Женщины по очереди жеманились, сразу не принимали переходящий «кубок», их неуклюже улещивали, после чего они соглашались принять угощение и лихо заглатывали спиртное.

Я предвидел, чем все это кончится и прикидывал, как незаметно уйти. Однако, пока это было невозможно, продотрядовцы еще не упились и сохраняли бдительность. Зачем я им понадобился, было непонятно, но как только подходил к дверям, кто-нибудь непременно окликал и требовал, чтобы вернулся.

Я исподволь рассматривал буревестников революции и ничего особенно зверского в них не находил. Обычные мужики, в основном деревенские, хотя командир и с ним еще двое больше походили на мелких уголовников. Сам командир совсем сломался и в стороне ото всех маршировал по амбару, ни на кого не обращая внимания. Уголовная парочка больше помалкивала, но ненавязчиво строила и подначивала остальных. Они, кстати, лучше чем деревенские товарищи держали хмель, и когда на них не смотрели, пакостливо переглядывались.

Уже обозначились «доминантные самцы», те, кто больше водки алкал женской нежности. Они начали оттеснять от бабенок менее активных участников пиршества.

Обстановка постепенно накалялась и произошло несколько коротких стычек. Напряжение разрядил одноногий гармонист, после неизменных «Страданий» ударивший плясовую Гостьи вырвались из жадных мужских рук, как бы невзначай трогавших и гладивших их самые соблазнительные места и пошли в пляс. Кавалеры заулюлюкали, засвистели, и все завертелось в бешенном танце.

Воспользовавшись моментом, я незаметно подобрался к выходу и, пока никто не смотрел в мою сторону, вышел наружу.

Ночь была сырая и пасмурная. Тревожно лаяли собаки.

Я быстро дошел до избы и, стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить, вошел внутрь. Однако, оказалось, что там никто не спит. Хозяин лежал на своей лавке и тихо стонал, жена и невестка были рядом, не зная, чем ему помочь.

– Что случилось? – спросил я.

– Голова трещит, спаса нет, – ответил Иван Лукич

– Сейчас помогу, – пообещал я. – Все будет хорошо.

– А эти там что? – спросила Елизавета Васильевна.

– Гуляют, – обобщил я развлечения гостей.

– Нет у людей ни стыда ни совести, – сердито сказала хозяйка. – Ничего, Господь их за все накажет!