Книга Люди сороковых годов онлайн - страница 10

X
Шипы искусства

А хлопот впереди предстояло еще немало!.. Великий Плавин (за все, что совершил этот юноша в настоящем деле, я его иначе и назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца»^[26] и «Воздушные замки»^[27]. Вместе с Павлом в одну ночь они переписали роли. В составлении костюмов Плавин показал почти гениальную изобретательность. «Казак-стихотворец», как известно, – пьеса малороссийская; а потому казачьи чепаны Плавин предположил сделать из гимназических вицмундирчиков; стоило только обрезать светлые пуговицы, да зашить красный воротник черным коленкором, и – готово! Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб – из конских волос, а бритую голову – из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так что пузырь этот от лица не было никакой возможности отличить; усы, чтобы они были как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос. В этом виде Павел очень стал походить на хохла, и хохла уже немолодого, за что и получил от Плавина роль Прудиуса. Для казацких штанов был куплен красный коленкор, из которого жена Симонова накроила и нашила широчайшие шальвары. Шапки-мурмолки Плавин произвел из картона, разрисовав его под бараний мех. Молодого казака Климовского стал играть гимназист седьмого класса, большой франт, который играл уже эту роль прежде и известен был тем, что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал в своем первом явлении на сцену. Роль писаря Грицко Плавин взял себе: он вообще, кажется, претендовал на самые яркие комические роли!.. Марусю едва уговорили играть очень хорошенького собой гимназистика Шишмарева, который был в гимназических певчих и имел превосходнейший тоненький голосок. Нарядить его положили в самый лучший сарафан жены Симонова, сделать ему две косы из льну и увить их лентами. Выучить петь нашу молодежь взялся знакомый нам Видостан. Об этом именно и упрашивал его, говоря с ним в театре, Плавин. Видостан оказался очень пожилым актером, одетым в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги, так что надобно было удивляться, каким образом он когда-нибудь мог изображать из себя молодого и красивого русского князя. Павел начал петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки, так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте – куда ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу же и очень мило пропел все, что ему следовало.

В «Воздушных замках» роль Альнаскарова Плавин отдал семикласснику, а Виктора-слугу взялся сам играть: он решительно считал себя разнообразнейшим комическим актером! Довольно большое затруднение вышло – достать желающего на роль вдовы. Маленький Шишмарев играл уже в «Воздушных замках» горничную, а из прочих гимназистов решительно никто не хотел брать на себя женских ролей. Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть он брался не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений. Когда Плавин стал его приглашать, он сначала ломался, отговаривался, надсмехался, но наконец согласился. Как учредители, так и другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным делом было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса. В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению. Симонов тоже почти что с утра явился чисто выбритый, причесанный и, по обычаю, с нафабренными усами. С ним также пришла и жена его, – и уж не в сарафане, а в новом холстинковом капоте, в шелковом платочке, повязанном маленькою головкою, – и выглядывала еще очень недурною из себя. Она должна была в каменном коридоре, теперь ярко освещенном, разливать для актеров чай. Предусмотрительный Плавин купил на театральные деньги четверку чаю, несколько фунтов сахару и, кроме того, с какою-то ему уж одному известною целью, бутылку рому и бутылку водки.

Ранее всех явился франт-семиклассник. Он приехал на собственных лошадях, с своим человеком, несшим за ним картон с костюмами, в числе которых для Альнаскарова был сделан настоящий двубортный морской мундир, с якорным шитьем и с одной эполетой даже. Когда молодой человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик. Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»

Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было – Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч». Что вберет в себя, то и выпустит! Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие. Наконец, вошел довольно высокий мужчина, с выразительным лицом и с гладко обстриженными волосами, в синем вицмундирном фраке. Между сидевшими в публике гимназистами сейчас же появилось маленькое смятение и некоторый конфуз. Это вошел их самый строгий учитель математики, Николай Силыч Дрозденко, большой любитель и знаток театрального дела. Плавин, всегда немного притрухивавший Дрозденки, счел небесполезным для себя пригласить его на устроенный им театр, чтобы таким образом приласкаться к нему несколько.

При появлении Николая Силыча Гаврило Насосыч сейчас было встал и предложил ему свое кресло: они были большие приятели между собой по выпивке.

– Ничего, сыдыте, я вот и тут постою! – отвечал Николай Силыч с несколько малороссийским акцентом и встал у притолки.

Сыграв «Воздушные замки», актеры побежали переодеваться. Плавин, спешивший из Виктора преобразиться в Грицко, не забыл, однако, послать одного неиграющего гимназиста:

– Подите и пригласите сюда Николая Силыча чаю напиться.

Николай Силыч на это приглашение изъявил большое удовольствие.

– Добре, – сказал он и пошел.

Его провели через передний подзор, отогнув тот немного, потом, мимо сцены, в таинственную дверь вниз по лестнице в коридор и в уборную.

– Вот они где, лицедеи-то! – сказал он и прямо принял из рук Ваньки уже заранее приготовленную ему трубку с длиннейшим чубуком и отчаянно затянулся из нее. – И пройде сие ядове во все жилы живота моего, – сказал он, выпуская из себя дым.

– Не прикажете ли, Николай Силыч, пуншу? – сказал Плавин, натягивая на себя сафьяновые сапоги.

– И то могу! – сказал Николай Силыч.

Жена Симонова подала ему чай с ромом.

Николай Силыч изготовил себе что следует.

– А ты зачем так уж очень плечи-то вверх поднимал? – обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. – Ты бы уж лучше нос больше кверху драл, все бы больше фантазера в себе являл!

– Да это что же?.. Все равно! – отвечал jeune-premier, совершенно не поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.

– А я, Николай Силыч, хорошо играл? – спросил Плавин довольно смело.

– Ты?.. Нет, нехорошо, даже очень! Ты какого лакея-то играл?.. Нашего Ваньку или Мишку?.. Ты ведь французишку изображал: так – так и играй, а уж не разваливайся по-мишкинскому!.. Коли французскую дребедень взял, по-французски и дребезжи.

– Какая же французская? Русские имена и русское место действия! – возразил Плавин.

– Ну да, держи карман – русские! А выходит, парижские блохи у нас в Новгороде завелись. К разным французским обноскам и опоркам наклеят русские ярлычки да и пускают в ход, благо рынок спрашивает… Подите-ка лучше, позовите сюда Насосыча; мы ему тоже дадим немножко лакнуть.

Человека два гимназистов побежали за Гаврилом Насосычем и доставили его.

– Какими таинственными ходами провели меня! – говорил он с улыбкою и как бы заранее уже предчувствуя ожидающее его блаженство.

– Грешник, мучимый в аду! – обратился к нему Николай Силыч. – Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини пососати!» На, пей и лакай! – прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.

– Это не дурно! – отвечал тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид, что как будто бы он очень прозяб.

– А что, скажи, – спросил его Николай Силыч, – если бы ты жил на тропиках, пил бы али нет?

– Да там зачем же? – отозвался было Насосыч.

– Врешь, пил бы!

– Пил бы! – сознался, лукаво подмигнув, Насосыч.

Все эти остроты наставника гимназисты сопровождали громким смехом.

– Хороший ром, хороший! – продолжал Насосыч, отхлебывая почти полстакана пуншу.

– Да разве ты когда-нибудь ром не хвалил? Бывало ли это с рождения твоего? – приставал к нему Николай Силыч.

– Да за что же и не хвалить-то его? – отвечал Насосыч и залился самым добродушным смехом. Он даже разговаривал о спиртных напитках с каким-то особенным душевным настроением.

Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.

– О чем вы? – спросил его Павел, более всего озабоченный тем, что приятель его совершенно не одет.

– Да все Разумов, вон, говорит! – отвечал сквозь всхлипыванья Шишмарев.

– Я говорю, что он женщина, – подхватил Разумов, – так обижается этим!.. Стоит только ему груди из теста приклеить, нынешний же год выйдет замуж…

– Перестаньте! – воскликнул Шишмарев, почти в отчаянии и закрывая себе от стыда лицо руками. Он, видимо, был очень чистый мальчик и не мог даже слышать равнодушно ничего подобного.

– Что за глупости вы говорите! – сказал Павел Разумову.

– Какие глупости!.. – возразил тот. – У нас сторож Гаврилыч свататься к нему хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем – будет целовать его!

Бедненький Шишмарев только уж всплеснул руками.

– Замолчите и подите вон! – воскликнул вдруг Павел, побледнев и задрожав всем телом.

Он в эту минуту очень напомнил отца своего, когда тот выходил из себя.

– Скажите, пожалуйста! – воскликнул, в свою очередь, Разумов, еще более разваливаясь на диване и уставляя против Павла свои ноги. – Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! – прибавил он что-то такое.

– Уйдите вон! – повторил опять Павел и, несмотря на уставленные против него ноги, схватил Разумова за голое горло и потащил его.

– Перестаньте, вы меня задушите! – хрипел тот.

– Уйдите! – произнес еще раз Павел и потом, как бы вспомнив что-то такое, оставил Разумова и вышел к прочим своим товарищам.

– Господа! – сказал он дрожащим голосом. – Там Разумов дразнит Шишмарева – тот играть не может. Я хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.

Проговорив это, Павел возвратился в коридор, где увидевшая его жена Симонова даже ахнула.

– Батюшка, что такое с вами? – сказала она и поспешила ему подать стакан воды.

Павел выпил залпом целый стакан ее.

– Однако надобно этого Разумова вытурить, – заговорил все слышавший и над всем бодрствующий Плавин.

– А вот это я сделаю, – сказал Николай Силыч, вставая и идя в уборную.

Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они знали много случаев, как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.

– Что ты тут делаешь? – обратился он прямо к Разумову.

– Я ничего не делаю, – отвечал тот, продолжая лежать, развалясь.

– Встать! – крикнул Николай Силыч. – Смеет еще лежать такой свиньей!

Разумов сейчас же вскочил. Он еще по гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то есть каждый класс математики он должен был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.

– Да я ничего, Николай Силыч, помилуйте! – проговорил он.

– Позовите мне, – там вон я солдата какого-то видел! – обратился Николай Силыч к гимназистам.

Несколько человек из них бросились и позвали Симонова.

– Поди, возьми этого барина за шивороток и выведи! – сказал ему Николай Силыч, показывая на Разумова.

Симонов, видя, что это приказывает учитель, сейчас же буквально исполнил эти слова и взял Разумова за ворот еще не снятого им женского платья.

– Да я и сам уйду, позвольте только переодеться, – бормотал совершенно растерявшийся Разумов.

– Веди так!.. В бабьем платье и веди!.. А его скарб после за ним выкинешь! – повторил Николай Силыч.

Симонов повел Разумова.

Все гимназисты громко захохотали.

– Мерзкий мальчишка, мерзкий!.. И развратный и воришка! – повторял об нем и Гаврило Насосыч.

Зрителей во все это время утешал, наигрывая на скрипке печальнейшие арии, актер Видостан, составлявший своею особою весь оркестр. Он на этот раз был несколько почище умыт и даже в белом галстуке, но по-прежнему в дырявых сапогах. Наконец Николай Силыч и Гаврило Насосыч вышли из-за передних подзоров и заняли свои места. Симонов поднял занавес. Шишмарев, как и надо было ожидать, пропел прелестно! Павел тоже играл старательнейшим образом, так что у него в груди даже дрожало – с таким чувством он выходил, говорил и пел.

Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.

– Кто сей умный человек, изготовивший все сие? – говорил Николай Силыч, подводя своего друга прямо к подносу. – Умный человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка – скверно! – прибавил он, обращаясь к нему.

На этот раз Плавин вспыхнул даже от гнева.

– Чем же скверно? – спросил он глубоко обиженным голосом.

– А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, – продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, – тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!

– Я играл Грицка, как играют его и на театре настоящем! – возразил Плавин.

– То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! – прибавил Николай Силыч Павлу. – В тебе есть лицедейская жилка – дай я тебя поцелую в макушку! – И он поцеловал действительно Павла в голову.

Почтенный наставник был уже заметно выпивши.

– Отлично играли, отлично! – повторял за другом и Гаврило Насосыч, продолжавший рюмку за рюмкой пить водку.

– А ты, принц Оранский – франт канальский! – обратился Николай Силыч к семиклассному гимназисту. – Вези меня на лошадях твоих домой.

– С великим удовольствием! – отвечал тот.

– И возьмем мы с собой горлинку нашу!.. Поди сюда, шишка! – сказал Николай Силыч Шишмареву.

Тот подошел к нему; он и его поцеловал в голову.

– Отлично пели, отлично! – не замедлил похвалить его также и Гаврило Насосыч.

– Ты так пой всю жизнь, а ты так играй! – обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу. – А ты, – прибавил он Плавину, – ступай, брат, по гримерской части – она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, – где сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера^[28] – форма, что ли? Но ты, сын Марса и Венеры, – продекламировал он к семикласснику, – свершай твой путь с помощью добрых старушек. А что, тетенька любит тебя очень?

Молодой человек сконфузился.

– Любит! – проговорил он глухим голосом.

– Ну, ничего! Поедемте!

Шишмарев и семиклассник последовали за Николаем Силычем. Что касается до Гаврила Насосыча, то жена его, давно уже севшая в сани, несколько раз присылала за ним, и его едва-едва успели оторвать от любимой им водки.

Когда все наконец разъехались, молодые друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.

– Вы не верьте Николаю Силычу, вы отлично играли! – вздумал было утешать его Павел.

– Очень мне нужно верить ему или не верить, – отвечал Плавин, – досадно только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! – прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему было досадно на Николая Силыча!