Книга Взвод, приготовиться к атаке!.. Лейтенанты Великой Отечественной. 1941–1945 онлайн



Сергей Михеенков
Взвод, приготовиться к атаке!..
Лейтенанты Великой Отечественной. 1941–1945

Больше роты не дадут, дальше фронта не пошлют…


От автора

Эта книга о лейтенантах Великой Отечественной войны, командирах стрелковых взводов. Их называли Ванька-взводный. О них говорили: «Больше роты не дадут, дальше фронта не пошлют…» Непросто писалась эта книга. Долгие годы «вылеживались» записи воспоминаний бывших взводных командиров. Многие десятилетия их окопная правда была не ко времени и не ко двору. Герои этой книги хлебнули окопного смрада, как говорят, по полной. Но они выжили. И рассказали о пережитом. Исключение составляет только младший лейтенант Олег Овсянников, чей дневник публикуется в главе «1943 год». Именно в 1943 году автор записей погиб под Жиздрой, ныне районным центром Калужской области.

Александр Васильевич Ткаченко прошел боевой путь от Кривого Рога до Вены. Несколько лет потом служил в Австрии. Затем полк отбыл на восток, в Казахстан. Служил во многих гарнизонах пехотным командиром. Сейчас живет в Тарусе.

С Константином Игнатьевичем Драгуном я познакомился в городе Вилейке Минской области Беларуси во время одной из творческих поездок в партизанские края. Константин Игнатьевич после войны так и остался в Белоруссии. Сейчас работает в Совете ветеранов. Часто встречается с молодежью.

Иван Алексеевич Таланов тоже после войны вернулся в те места, которые прополз на пузе в сорок втором в должности командира пехотного взвода. Долгие годы руководил одним из лучших совхозов Кировского района Калужской области. Был избран депутатом Верховного Совета СССР. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Николай Петрович Назымок, уроженец Черниговской области, после войны переселился в Калугу, на родину своей жены. Работал на одном из оборонных заводов. Организовал в Калуге Клуб кавалеров ордена Александра Невского.

Некоторых из героев книги уже нет в живых. Но правда их жива, и она встает со страниц этой книги. Павел Федорович Боровиков, Иван Степанович Крутицын, которому довелось схватиться с врагом в первое же военное утро 1941 года…

Окопные офицеры. Они и внешне порой не отличались от солдат, своих подчиненных. Во-первых, от передовой линии траншей до вещевого склада, как правило, далековато. Во-вторых, солдатские сапоги и гимнастерка х/б, особенно летом, в окопе действительно удобнее. В-третьих, так было безопаснее. Немецкий снайпер чаще всего охотился именно за взводными командирами.

Они первыми поднимались в атаку во время наступления, последними покидали траншею во время отступления. На них начальство списывало все свои просчеты и результаты бездарно проведенных операций. На них высшие начальники срывали свою дурость. Они, в свою очередь, исправляли, как могли, ошибки генералов и их штабов.

Они, лейтенанты, зачастую оказывались самыми молодыми солдатами в списке взводов и рот. Их не баловали наградами. И если что не могли сделать бойцы, вперед ползли взводные лейтенанты. И эта книга и по теме своей, и по сути – лейтенантская. Она – о них. И им посвящена.

А я старался быть лишь добросовестным писарем при моих героях, взводных командирах.

Глава 1
1941

– Хорошо запомнил то утро. 22 июня. Уже рассвело. Но в низинах и лощинах еще стояла сероватая хмарь, смешанная с туманом. От реки тянуло бодрящей свежестью. Буг совсем рядом. За Бугом – немцы. Между нами – только пограничная застава. Мне довелось прожить долгую жизнь, и много рассветов встречал, но тот врезался в память наиболее отчетливо. Как горячий осколок, который не смог удалить даже такой талантливый и всемогущий лекарь, как время. Мой взвод заступил на дежурство по полку. Я – начальником караула. Ротный, капитан Санников, – дежурным по части. Ночью он зашел ко мне в караульное помещение. Но визит был каким-то странным. Ничего не проверял, не взглянул даже на состояние караулки и пирамиды с оружием. Посидел со мной и спросил, куда я поеду в отпуск. Отпуска нам задержали. Почему, об этом особо не распространялись. Но все мы, командный состав, знали, что на границе неспокойно. Ночами за Бугом ревели моторы.

– Домой, – говорю, – к родителям, на Оку.

– А я, – говорит, – вчера семью отправил. Поехали. Слава богу. – И вздохнул с облегчением.

Смотрю, а он даже вспотел, когда сказал, что семью домой отправил. Жену и дочь. Родители его жили в Горьковской области, в небольшом районном городке. Я стал догадываться, что ротный знает что-то такое, чего не знаю я. Спрашивать его ни о чем не стал. Не принято было старшего по званию за язык тянуть. Думаю, что положено, скажет сам. Ничего не сказал. Только спросил, не звонили ли с погранзаставы.

– Нет, – говорю.

– Когда молоковоз приедет, задержи его и пришли за мной посыльного.

По утрам, примерно между пятью и шестью часами, по дороге от заставы в наш городок проезжал молоковоз, поляк. Возил молоко с фермы в часть. Часовые хорошо видели в бинокль его пароконную повозку с белыми бидонами, прикрытыми сверху брезентом, и всегда докладывали: со стороны, мол, погранзаставы замечена подвода, движется в направлении военного городка. Мы уже знали, что едет пан Кисель. Так звали молоковоза. То ли фамилия такая, то ли прозвище. Но когда его окликали: «Пан Кисель!» – он приветливо откликался, снимал свою поношенную засаленную шляпу с обвислыми, как лопухи, полями и подобострастно кланялся.

Пан Кисель в то утро не появился. Вернее, мы его так и не дождались.

Я повел сам утреннюю смену. Самая трудная и самая муторная для часовых и разводящих смена. На душе было как-то неспокойно. Пускай, думаю, разводящие поспят. Разбудил старшего сержанта Климченко, своего помощника, и пошел. Смена небольшая – всего три поста. Склад ГСМ, склад вещевой и продовольственный и штаб полка. Правда, посты усиленные, по два человека: часовой и подчасок. Так что со мной шли шесть человек. Бойцы все надежные. Кто по году отслужил, кто уже больше. Молодых в этот раз я в караульную ведомость приказал не вписывать. Молодые, недавно принявшие присягу, пошли в наряд по кухне и на заготовку дров. Как почувствовал.

Вообще, должен сказать, что в воздухе уже витало, что схватки с германцами, как тогда говорили, нам не миновать. Все было напряжено до крайности. Даже пан Кисель стал какой-то другой. Более молчаливый и осторожный. Словно боялся лишнее слово проронить. У пана Киселя, мы это знали, была большая семья. Шестеро или семеро детей. Работал на ферме молоковозом. И это, видимо, кормило его большую семью. Должностью своей дорожил. Ему было разрешено движение мимо постов. Но – по четко определенному маршруту и в определенный промежуток времени. И пан Кисель не нарушал графика движения. Бойцы его любили. У него всегда было небольшое ведерко, прикрытое плотной материей, которое он передавал часовому, – молоко для караульных. Помощник начальника караула старший сержант Климченко приносил большую солдатскую кружку свежего молока и мне.

Так что поляка мы любили.

Я успел сменить первый пост. Часовые и подчаски проверили печати на замках и дверях, удостоверились в исправности тревожной кнопки оповещения.

Ефрейтор Сумников, сменившийся с поста, доложил:

– Товарищ лейтенант, севернее погранзаствы наблюдали три зеленые ракеты. Пущены с интервалом в десять секунд в направлении развилки дорог.

Мы знали, что там, в лесу, развилку дорог контролировал дот пограничников. Несколько пулеметов и отделение бойцов. Пограничники иногда приезжали на машине в наш городок. То в баню, то на просмотр кинофильма, то на концерт. Мы с ними дружили. Проводили совместные праздничные мероприятия. Жена начальника погранзаставы имела очень приятный голос, нежное девическое сопрано, и она всегда исполняла несколько песен. Мы ее любили и преклонялись перед ней как перед артисткой. Всегда, когда в военном городке намечалось какое-либо мероприятие, бойцы и командиры спрашивали начальника клуба, будет ли петь Соснина. Я запомнил и ее имя – Лариса Юрьевна. Нас судьба сведет в самые жуткие дни и часы. Но об этом рассказ впереди.

А пока я слушал доклад ефрейтора Сумникова.

– И еще, товарищ лейтенант, – уже не по-уставному дополнил Сумников, – в городке, в польском квартале, стоял какой-то непонятный шум. Словно что-то перетаскивали из дома в дом. Калитки хлопали. Гвалт какой-то стоял.

– В польском или в еврейском? – уточнил я.

Дело в том, что наш городок делился на две части. Собственно военный городок и – Городок. Именно такое название он носил. Но на конвертах из дому нам писали так: «Гродно-12», а дальше шел номер полевой почты. Разделяла эти два городка небольшая речушка. В военном городке находились казармы нашего стрелкового полка и танковой бригады. Стояли также дома семей командиров. Правда, некоторые командиры, как правило рангом пониже, жили и в гражданской части городка. В основном молодые семьи. Лейтенанты привозили из отпусков молодых жен и селились там, снимая свободные комнаты у поляков и белорусов. Евреи жили более замкнуто. Они даже имели свое особое кладбище. На кладбище всегда дежурил сторож. Стоило туда зайти, тут же появлялся старик в черной балахонистой одежде и вежливо, но настойчиво спрашивал, что пан офицер желает осмотреть. Так что в другой раз туда не пойдешь.

Ефрейтор Сумников не уточнил, откуда именно доносился шум.

Через несколько часов именно из еврейского квартала потянулись на восток, в сторону Гродно, хорошо увязанные повозки с домашним скарбом, с привязанными к широким телегам коровами и телятами. Но старики остались сторожить дома. Они не верили в то, что произойдет очень скоро – массовое уничтожение еврейского населения на оккупированных территориях. Правда, немцы, а также полицаи, уничтожали не только евреев, но и белорусов, русских, украинцев. Я побывал и в окружении, и пожил на задержке, и в партизанском отряде, и шел потом со своим взводом на запад, освобождая те же районы, по которым когда-то отступал, и повидал всякого. Видел и виселицы, и ямы, присыпанные землей, которая сочилась человеческой кровью, и длинные колонны военнопленных, и овраги у дорог, доверху забитые расстрелянными из пулеметов, и сожженные дотла вместе с жителями деревни, и расстрелы дезертиров и мародеров. Война не обошла никого. Как определить, кто больше пострадал от нацизма? Все страдали. Все заплатили кровавую цену за то, чтобы в конце концов ту, казалось, непобедимую силу, которая кинулась на нашу страну из-за Буга, Днестра и Немана, мы все вместе, сообща, остановили, а потом погнали назад и уничтожили окончательно там, где она зарождалась, собиралась и откуда начинала свой Drang nach Osten.

Не успели мы договорить – я-то по ходу доклада Сумникова соображал, что доложить ротному, – как со стороны погранзаставы послышался гул. Мы не сразу сообразили, что это гудит. Низкий, вибрирующий гул, который нарастал с каждым мгновением.

– Товарищ лейтенант! Смотрите! – почти вскрикнул один из бойцов и указал вверх.

– Самолеты!

– Сколько же их!

– Куда они летят?

– Немцы? Или наши?

– Летят из-за Буга. Там нет наших аэродромов.

– На Гродно пошли. А может, на Минск.

Так разговаривали мои бойцы.

Мы, вся смена, растерянные, стояли посреди улицы. Я сразу все понял. Мгновенно всплыли в памяти разговоры в штабе и среди командиров, лицо ротного, его рассказ об отправленной на восток жене и дочери, доклад о трех зеленых ракетах в сторону дота пограничников.

Что делать? Разыскивать ротного, чтобы доложить ему обо всем, что наблюдали и слышали часовые и что наблюдали теперь все мы? Или продолжать службу и менять посты? Поднимать дежурное подразделение, то есть свой взвод, пусть и не полного состава, в ружье?

В конце концов я все же принял решение. Мы побежали в сторону нашей караулки. На мое решение повлияли следующие обстоятельства.

Дело в том, что у нас в караульном помещении был станковый пулемет «Максим» с пятью коробками патронов. В караульной ведомости числился пулеметный расчет – первый и второй номера. В штат их ввели весной. Уже тогда стало неспокойно. То пограничники нарушителя задержат, то самолет немецкий пролетит, то часовой исчезнет, то на железной дороге что произойдет. «Железка» проходила в нескольких километрах от нашего городка. Вот почему я и отдал приказ срочно двигаться в сторону караулки, а попросту бежать. «Максим» – это хоть и легкое стрелковое оружие, не пушка, конечно, но все же и не винтовка. Об автоматах мы тогда и понятия не имели. Видел я несколько раз ППД[1]. На стрельбах командиры рот стреляли. А однажды комбат принес новенький ППШ[2], и мы, младшие командиры, изучали его, собирали-разбирали, записывали под диктовку инструктора-оружейника его боевые характеристики. Эти записи у меня в блокноте до конца войны остались. Но выстрелить из новенького автомата тогда, весной, нам так и не довелось. Комбат обещал, что привезут несколько цинков патронов. К нему подходили патроны от пистолета ТТ. Но ТТ у нас в батальоне имели только двое – сам комбат и комиссар батальона. У всех остальных, в том числе и у взводных, были наганы образца 1895 года.

Когда бежали, кто-то из бойцов уронил винтовку, она загремела так, что выскочил затвор. Боец лихорадочно толкал его вперед, пытаясь вставить его, но у него ничего не получалось.

– Ты чего так дрожишь, Паньшин? Разучился винтовку собирать? – Ефрейтор Сумников стоял над своим подчаском и отчитывал его.

Тот сидел на корточках и растерянно смотрел по сторонам, словно, кроме затвора, выронил еще что-то. Руки его сильно дрожали, а края пилотки и воротничок гимнастерки сразу, в один момент, потемнели от пота.

Я выхватил у него из рук винтовку и вставил на место затвор. При этом патрон мягко вошел в патронник. И я подумал: вот и началось.

Как командир взвода, я много внимания уделял состоянию личного оружия, шанцевого инструмента и боевого снаряжения вверенного мне подразделения. Бойцы тщательно, после каждых стрельб, а также после строевых занятий с оружием, чистили свои винтовки, смазывали. Сержанты, командиры отделений проверяли качество ухода за оружием. Особенно строг был в этом отношении мой помкомвзвода старший сержант Климченко.

Климченко, имя которого, к сожалению, не запомнил, призывался из Смоленска или Смоленской области. Срок службы его заканчивался, но он мечтал остаться на сверхсрочную. Я об этом его желании уже переговорил с капитаном Санниковым. Ротный имел разговор с комбатом. Тот тоже был не против. Так что Климченко старался изо всех сил. И не сказать чтобы он был этакий служака или угодничал перед вышестоящими командирами. Нет, этого не было. Просто добросовестно, в рамках устава и правил солдатского общежития, исполнял свои должностные обязанности. Образование имел семь классов. По тем временам – это не меньше техникума. Был начитан. Занимался самообразованием. Интересовался техникой. Умел водить трактор, машину, мотоцикл. Владел всеми видами стрелкового оружия. Помню, когда узнал, что мы, командиры взводов, изучали новые автоматы, несколько раз спрашивал: правда ли, что их скоро перевооружат? По полку действительно носился слух о том, что не позднее августа нас, побатальонно, будут переводить на новые штаты: в каждой роте будет введен автоматный взвод, а в каждом батальоне – автоматная рота. Но ничего этого не произошло. Забегая вперед, замечу, что на новые штаты нас перевели только в конце сорок третьего года. Именно тогда я начал командовать автоматным взводом. Правда, сам я, а также командиры отделений и некоторые солдаты из числа наиболее надежных к тому времени уже имели ППШ.

Так вот, оружие в моем взводе всегда находилось в образцовом состоянии. Но некоторые винтовки были старенькими, выпуска еще 20-х – начала 30-х годов, с разболтанными затворами и магазинами. Не раз они побывали в руках ремонтников. Но как известно, конь леченый… Словом, войну нам предстояло встретить имея не особенно надежное вооружение.

От винтовки бойца Паньшина пахло смазкой, а патроны, наверняка тщательно протертые, сияли латунным напылением, как новенькие карандаши у первоклассника.

Я передал Паньшину винтовку, и тот неожиданно спросил:

– Товарищ лейтенант, что теперь будет? Это что, война?

Нам, командирам, в те дни вдалбливали в голову следующее: не идти на поводу у разного рода слухов, распространяемых невежественными людьми и провокаторами, не поддаваться на провокации, внушать личному составу мысль о том, что никакой войны с Германией не будет, что с ней подписан договор о ненападении, что наш основной враг – Англия. Вот почему мой боец Паньшин задал такой вопрос, хотя было очевидно – над городком пролетает армада немецких бомбардировщиков. Без бинокля было видно – на крыльях кресты. Истребители прикрытия неслись ниже. Легкие, маневренные «Мессершмитты».

Они-то, «Мессершмитты», и обстреляли штаб полка и штаб танковой бригады. Произошло это буквально через мгновение. Мы еще не успели добежать до караульного помещения и поднять караул в ружье, когда в военном городке загрохотало, затрещали пулеметные очереди. Дело в том, что «Мессершмитты» хотя и были истребителями, но могли брать на борт и некоторое количество легких бомб. А бомбили они очень точно.

Во время этого налета было полностью разрушено здание штаба нашего стрелкового полка. Погиб почти весь штаб, а также некоторые офицеры штаба танковой бригады. Я потом позже узнал от капитана Санникова, что там почти всю ночь шло совместное совещание штабов двух подразделений, которые дислоцировались в этом районе, что поступили какие-то срочные документы, согласно которым и наш стрелковый полк, и танковая бригада должны были выдвигаться непосредственно к границе и развертывать свои подразделения для отражения атаки из-за Буга. По существу, это был приказ о начале военных действий против германских частей, которые все эти дни и недели усиленно сосредотачивались на той стороне реки. Цели этих сосредоточений и маневров были совершенно очевидны. Но, как потом выяснилось, личному составу рот не выдали даже ни патронов, ни гранат. Приданный полку артдивизион не имел снарядов. Орудия стояли в парке под навесом тщательно замаскированные. «Мессершмитты» прошлись и по нему. Но это оказалось только началом.

Буквально через полчаса на Городок налетели примерно 30 пикировщиков «Юнкерс-87». На фронте их вскоре прозовут «лаптежниками». Дело в том, что у них не убирались шасси, а колеса были «обуты» в защитные металлические колпаки. Колпаки имели продолговатую форму и чем-то действительно напоминали лапти.

За тот день, 22 июня, «лаптежники» произвели несколько налетов. Может, четыре. Может, пять. Когда попадаешь под бомбежку, с психикой происходит нечто такое, чему потом, по здравом размышлении, невозможно дать название. Не выдерживают даже крепкие люди. Под налеты Ю-87 я попадал уже и в сорок четвертом, и весной сорок пятого – ощущение то же самое, что и тогда, летом сорок первого. Невозможно привыкнуть.

Одновременно они отбомбили погранзаставу. Я видел результаты их налета и в городке, и на погранзаставе, и то, как они сровняли с землей дот.

Меня с тремя бойцами моего взвода, а вернее, караула послали к Бугу, чтобы выяснить, что там происходит. Связь с пограничниками прервалась сразу после первого налета. Связи со штабом дивизии тоже не было. Командир полка убит, начальник штаба убит, начальник оперативного отдела штаба полка тяжело ранен, исчез один из комбатов. Кинулись его искать, посыльные вернулись, доложили: соседи по дому, дескать, говорят: уехал провожать на станцию семью. Уехал на грузовике. Это был командир первого батальона. Именно он в отсутствие комполка и других командиров выше его по званию должен был вступить в исполнение обязанностей командира полка. Комбат-1 так и не появился, и судьбы его я не знаю. Может, погиб, попал под бомбежку. Железнодорожную станцию тоже бомбили. Спустя сутки мы проходили мимо станции и видели разбитые дома, сгоревшие вагоны, скореженные рельсы, которые поднимались в небо выше семафоров, трупы наших бойцов, командиров и гражданских. Может, среди них лежал и командир первого батальона со своей семьей. Кто-то, помню, со зла сказал, что, мол, майор деранул вместе с женой на восток, струсил. Не думаю. И себя, и семью под удар, из-за минутной слабости характера, если он таковому и был подвержен, он бы ставить не стал. Я в те дни, да и потом, за четыре с половиной года войны, повидал всяких людей, в том числе и командиров, и видел и их минутное замешательство, и то, как быстро они это преодолевали. Да и сам не раз испытывал нечто подобное. Нет, комбат-1, скорее всего, был убит. Другое дело, что он все-таки нарушил приказ, согласно которому командирам всех уровней запрещалось отлучаться за пределы гарнизона. Но тут уж человеческое пересилило. Бросить жену и детей на произвол судьбы, когда кругом рвутся бомбы… Не знаю, как в таких обстоятельствах поступил бы я. Не знаю. А потому судить комбата не берусь.

И вот тогда командование полком принял на себя наш комбат, майор Бойченко Иван Трофимович.

Родом наш комбат был с Дона, донской казак. И порядки в батальоне завел казачьи. Может, и не совсем атаман, но что-то в этом роде. С командиром полка он дружил, и тот смотрел на его чудачества сквозь пальцы. И была, кроме всего прочего, у него тачанка. Настоящая рессорная тачанка, запряженная тройкой хороших коней. Кони все как на подбор. Даже масти одной – гнедые, с черными гривами. Кожа лоснится. Подковы блестят. Картинка, а не кони! Куда ж таких под пули и бомбы? А все же послал майор Бойченко свою тройку в самое пекло. Вместе со мной и тремя караульными.

Пулемет мы уже установили в окопе обочь дороги, по которой ждали, но так и не дождались молоковоза-поляка. Пулеметчики удалили смазку, протерли трущие части, заправили ленту и даже дали пробную очередь по болоту справа от дороги. «Максимка» работал как часы. Пули густо зашлепали по грязи и ряске.

– Ну, Федоров, если что, постарайся прикрыть нас, – сказал я на прощание пулеметчику.

Смотрю, а второй номер, Алексаночкин, торопливо набивает новую ленту. Получается у него хорошо, быстро. Патроны протирает тряпочкой. Ленту плавно опускает в металлическую коробку зигзагом. Так она лучше выходит потом наружу. Лицо у него бледное, глаза блестят.

А мне выпал такой приказ: на комбатовой тачанке быстро смотаться к пограничникам, передать пакет начальнику заставы и вернуться срочно назад. Если необходимо, захватить с собой оттуда делегата. Делегатами тогда называли связных, обычно младших офицеров, выделенных для связи.

Дали нам и ездового, пожилого ефрейтора в кубанке. Кубанку свою тот дядька не снимал даже в жару. Казак!

В карауле за себя я оставил старшего сержанта Климченко. С собой взял пулеметчика Степченкова, ефрейтора Сумникова и еще одного бойца по фамилии Гринда.

Когда я получал приказ и пакет от майора Бойченко, ротный сказал мне, чтобы после возвращения я собирал свой взвод в караулке и основательно окапывался. Он выделил нам еще один станковый пулемет. Поэтому, уезжая к пограничникам, я сказал помкомвзвода, чтобы он срочно собрал взвод, выдал всем винтовки и по сотне патронов.

– Есть собрать взвод и окапываться! – откозырял мне Климченко и уже не по-уставному добавил: – Вы, товарищ лейтенант, постарайтесь вернуться. А мы тут, будьте уверены, все исполним честь по чести.

Отправляясь к Бугу, я, конечно, отдавал себе отчет в том, что со мною и моими бойцами там, в лесу, может произойти все, что угодно. Но, удивительное дело, страха я не испытывал. Правда, сильно потел. По спине пот холодной струйкой стекал вниз, под ремень. А ребята мои, в том числе и пулеметчик, сидели бледные, с потерянными взглядами. В глаза мне они старались не смотреть.

И вот мы понеслись по проселочной дороге, к лесу, к Бугу. До леса местность равнинная, а дальше – холмы, почти горы. И все поросшее лесом. Застава с дороги не видна. Но мы-то знали, где она. Оттуда поднимался дым. Минут двадцать, как оттуда улетели «лаптежники». Кружились долго, засыпали бомбами пограничников. Что осталось от погранзаставы после такой бомбежки, мы еще не представляли.

Солнце уже взошло, поднималось позади нас. Туман в низинках рассеивался, исчезал, как сгнившая бесхозная сеть исчезает на шестах.

Ездовой азартно покрикивал на коней. Они отзывались таким же азартом бешеной скачки. Пулеметчика Степченкова, лежавшего позади, швыряло так, что он едва не выпадал из тачанки.

– Держи его за ремень! – приказал я Гринде.

Но тот одной рукой вцепился в цевье своей винтовки, другой в поручень и сам с трудом удерживал равновесие.

Мы неслись подобно тачанкам в кинофильме «Чапаев». «Чапаева» я успел посмотреть раз пятнадцать до войны и раз двадцать за годы войны. И всегда смотрел с интересом. Только там была другая война, красивая, с героизмом. А та, которая началась и которую мне суждено будет отвоевать всю, от звонка до звонка, оказалась совершенно не похожей на нее, другой. Хотя и героизм я видел. Видел лица людей, которые шли на смерть, но в них не было страха. В них светилось иное. Это был чистый свет, которые происходил изнутри, из самой сути человека.

Иногда нашу тачанку подбрасывало так, что зад с хрустом и грохотом заносило, нам казалось, что вот-вот все мы кубарем покатимся под насыпь. Когда домчались до леса, ездовой резко осадил коней и загнал тачанку под развесистый дуб. Мы остановились. Дядька наш соскочил с козел и кинулся к лошадям. Ему было жалко и их, и тачанку. Когда остановились, тут только я понял причину того, почему ездовой так бешено гнал по лугу, едва не запалив своих гнедых любимцев. Над верхушками деревьев, едва не задевая их своими поджарыми корпусами, пронеслись «Мессершмитты». Пара. Они ушли в сторону погранзаставы, и вскоре оттуда послышались пулеметные очереди. С земли никто не отвечал.

– Поехали! – приказал я ездовому.

Тот зло посмотрел на меня, но приказ выполнил. Мы снова выбрались на проселок. Все время посматривали вверх. Дорогу в лесу прикрывали деревья, и в случае, если «Мессершмитты» вернутся, мы могли остановиться под ближайшим деревом. Вскоре запахло горелой резиной, потянуло копотью. Впереди что-то горело.

Я приказал Степченкову перекинуть ручной пулемет вперед.

– Машина, товарищ лейтенант, – спустя минуту доложил пулеметчик. – Грузовик горит.

Так вот какую мишень нашли себе «Мессершмитты».

Полуторка залетела в придорожную канаву, ударилась радиатором в огромный валун и опрокинулась набок. Фанерная кабина ее и борта, выкрашенные темно-зеленой краской, которой красили все, что относилось к военной технике, даже конские телеги, были иссечены пулями. Пожар только занимался. Но бензин из пробитого бака и вода из радиатора уже вытекли в канаву.

Мы вытащили из распахнутой кабины водителя и еще одного пограничника. На нем были петлицы старшего лейтенанта.

– К нам, что ль, ехали? – указал на них кнутовищем возница, держа коней. Те всхрапывали, беспокоились, вскидывали морды, косили глаза.

Да, подумал я тогда, коням страшно, а каково людям?

Мы обшарили одежду убитых, но ничего, никакого пакета не нашли. Если бы ехали к нам, было бы хоть какое-то письменное сообщение. Везу же я пакет для начальника заставы от исполняющего обязанности командира стрелкового полка майора Бойченко. Война научит многому, в том числе и тому, что многое, в целях соблюдения секретности, да и личной безопасности, лучше передавать устно. И тут, слышу, пулеметчик Степченков, заняв позицию за одним из придорожных валунов, позвал меня:

– Товарищ лейтенант! Левее, за деревьями, кто-то есть! Стрелять?

– Не стрелять! – кричу. А сам подумал: были бы тут немцы, давно бы уже нас обстреляли, не ждали бы, когда мы их обнаружим. Выхватил свой наган. – Выходи на дорогу! – кричу.

Выходит женщина. Подошла ближе, и тут я ее узнал: жена начальника погранзаставы. Платье на ней какое-то не ахти какое, все изодранное и прожженное в нескольких местах. Платочек какой-то тоже простенький, бабий. Сверху на плечи офицерская шинель накинута. На шинели зеленые петлицы с двумя шпалами. Значит, мужняя шинель. Начальник заставы имел звание майора. Я растерялся и говорю ей:

– Здравствуйте, Лариса Юрьевна.

Она кивнула и сказала:

– Откуда вы меня знаете? Вы из Городка?

– Да, – говорю, – из Городка. Имею приказ начальника гарнизона майора Бойченко выяснить обстановку в районе погранзаставы и лично повидать начальника заставы майора Соснина.

Она внимательно посмотрела на меня. Я подумал, что она пытается рассмотреть мое лицо, может быть, вспомнить. Поэтому я вскинул ладонь к пилотке:

– Лейтенант Крутицын! – И дальше, как положено по уставу: командир 1-го взвода 5-й роты 2-го батальона такого-то стрелкового полка…

Она рассеянно кивнула и говорит:

– Нет там никого. – Оглянулась в сторону горящей полуторки. – Когда все началось, меня муж отвел в погреб, приказал, чтобы не выходила наружу, пока он не вернется. И ушел. Началась бомбежка. Погибли все. Даже лошадей на конюшне всех перебило. А Саня с Алешей Быстрицким поехали к Бугу машину мыть. Сегодня мы в Городок собирались. Когда они приехали, самолеты уже улетели. Мужа я нашла в окопе. Закопали его там же, даже переносить никуда не стали. Куда переносить? Остальные так лежать остались. – Дальше она стала уговаривать нас вернуться и похоронить всех, кто там остался.

– А дот? Что с дотом? – Я встряхнул ее за плечи.

– Дот тоже разбит. Там живого места не осталось.

Мы посовещались и решили поступить следующим образом: на погранзаставу ехать нет смысла, а вот до ДОТа проехать надо, тем более до него оставалось не больше километра.

Поехали. Ехали уже тише.

Странно, немецкая пехота на нашем участке форсировала Буг только часов в восемь-девять. Хотя заставу, огневые точки и Городок отбомбили еще и четырех не было. Вот почему мы в тот час беспрепятственно колесили по лесной дороге. Только однажды впереди проселок перебежал какой-то человек. Одет он был в короткую камуфляжную куртку, в руках держал короткий автомат. Он мелькнул и исчез, как мираж. Я спросил Степченкова, видел ли он кого впереди, на повороте. Он ответил, что нет. А зрение у пулеметчика было хорошее. Видимо, это были диверсанты. Какое-нибудь специальное подразделение. Но оно, по всей вероятности, имело строго определенное задание, поэтому нашу таратайку они не тронули.

Выехали к развилке дорог. Все вокруг изрыто воронками. Некоторые еще дымятся. По ним гулял то ли туман, то ли дым. Бетонный колпак отброшен, перевернут и расколот надвое. Торчит арматура, на ней какие-то лохмотья. То ли обрывки одежды, то ли еще чего-то. Ларису Юрьевну снова затрясло, через минуту у нее началась истерика. Кто-то сунул ей фляжку с водой. И она сказала уже ровным и спокойным голосом:

– Где-то здесь лейтенант Петров. Он и еще девять человек.

Мы оглядывались, словно искали того лейтенанта, о котором нам только что сказала жена начальника погранзаставы. Несколько тел мы все же увидели – на бруствере траншеи, ведущей от дота в лес. Трое или четверо и еще части тел… Лариса Юрьевна их уже, должно быть, видела, проезжая по дороге, ведущей с погранзаставы в Городок. Вот почему ее так затрясло.

Ехать дальше было бессмысленно. Да и опасно. И мы повернули назад.

Когда мы вернулись в Городок и я начал докладывать майору Бойченко, он вдруг побагровел и закричал:

– Лейтенант! Так ты не выполнил мой приказ?! Ты не доехал до погранзаставы! Мальчишка! Молокосос! Решение он принял… Здесь решения принимаю я! – И уже спокойно подытожил: – Под трибунал пойдешь. Понял?

– Так точно, понял, – ответил я и приложил ладонь к обрезу пилотки. По спокойному тону, которым были произнесены последние слова, я понял, что майор Бойченко на ветер их не бросит.

Несколько суток, а точнее, до боя в лесу южнее Гродно я жил под впечатлением последних слов майора Бойченко. В ночном бою при переходе большака под Гродно мой взвод был поставлен распирать фланг узкого коридора прорыва. Мы выстояли, потеряв только двоих пулеметчиков, и утром, после марша, майор Бойченко разыскал меня среди спящих вповалку бойцов и командиров, кому повезло перескочить ночью через большак, и сказал:

– Лейтенант Крутицын, объявляю тебе и всему личному составу взвода прикрытия благодарность.

– Служу трудовому народу, – ответил я.

Он внимательно посмотрел на меня, окинул всего с ног до головы и заметил:

– Лихо ты козыряешь! Молодец, выправку не теряешь. – И засмеялся.

Улыбка у майора Бойченко была щербатой, смешной. Верхние зубы у него торчали редко, нос морщился, а кончик округлялся в картошку. Человек он был неглупый, справедливый. Но когда выпивал лишнего, в него будто вселялся какой-то неистовый и жестокий демон. Никого не жалел, в том числе и себя. Тогда, в первый день войны, он принял на грудь порядочно и к моему возвращению от Буга уже время от времени добавлял без закуски.

Я вздохнул с облегчением. И точно, майор Бойченко перестал гонять меня и мой взвод на самые гиблые задания.

Позже, уже в 1942 году, где-то, как мне помнится, в начале августа, нам зачитали приказ № 227 «Ни шагу назад!». В войсках вводились штрафные подразделения – роты для рядового и сержантского состава и батальоны для офицеров. Так вот, мой первый взвод пятой роты несколько суток в самом буквальном смысле нес функции штрафного подразделения. И только потому, что я, взводный, попал в немилость исполняющему обязанности командира полка майору Бойченко.

Конечно, если подходить формально, приказ до конца я не выполнил. Я должен был передать пакет начальнику погранзаставы. Пакет я привез назад. Виноват? Виноват. Приказ не выполнил. А то, что прервал бессмысленную поездку и сохранил людям, подчиненным мне, жизнь, – это уже дело второе. Второстепенное.

Первый день войны закончился. Я прилег на дне только что отрытого моими бойцами окопа у западной стены нашей полковой караулки. Тело ныло так, как будто не тройка гнедых, а я со своими бойцами таскал к Бугу тачанку. Устал так, словно жизнь прожил за этот проклятый день. Некоторое время мучили беспокойные мысли, конечно же связанные с угрозой исполняющего обязанности командира полка отдать меня под трибунал. Я даже представлял, как меня будут арестовывать, заламывать руки, вытаскивать из кобуры револьвер… Наконец уснул. Сколько проспал, не знаю. Разбудил меня старший сержант Климченко:

– Товарищ лейтенант, немцы.

Оказывается, спал я минут пятнадцать–двадцать. Вечером, после захода солнца, со стороны Буга на дороге показалась колонна бронетехники. Меня удивило вот что: там, на Буге, на несколько километров вверх и вниз по течению не было ни одного моста. Все были либо взорваны, либо демонтированы. Как быстро они навели переправы и перебросили на восточный берег свои войска!

– Танки. Вроде по таблице на Т-III похожи. Первый – точно.

– Против него наш «Максим» – пукалка.

– Что ж будет?

Так разговаривали мои бойцы, наблюдая за приближением колонны.

Я продрал глаза. Приказал взводу приготовиться к бою. Гранатометчиков передвинул ближе к дороге. А что я мог еще сделать? Какой приказ отдать? Тем более что все еще находился под впечатлением разговора с майором Бойченко.

– Лейтенант, перебьют они нас не за понюх табаку. – Эти слова я услышал от пулеметчика Степченкова. Сказал он просто, даже звание мое укоротил, что потом на передовой стало делом обыденным, и я на это простецкое «лейтенант» особого внимания не обращал. – Надо что-то делать.

Конечно, если бы сейчас открыли огонь артиллеристы, то своим огнем они бы за несколько минут разметали колонну. Немцы двигались не таясь. Впереди, метров за пятьдесят от головного танка, неслись несколько мотоциклов. Они щупали лучами зажженных фар обочины дорог, поднимали клубы пыли.

На что они рассчитывали, выйдя к Городку колонной? Что здесь никого не осталось и в Городок они вступят без единого выстрела, как входили в польские, французские и греческие города? Конечно, их разведка уже доложила, что и стрелковый полк основными своими силами, и танковая бригада теми силами, которыми она все еще располагала после серии бомбовых ударов, покинули Городок и заняли позиции на рубежах восточнее и южнее Городка, прикрывая Гомельское направление. Но в Городке оставался госпиталь. Из него продолжали эвакуировать раненых. Вывозили их на железнодорожную станцию. Грузовики на бешеной скорости гоняли туда-сюда. Но раненых после бомбежки собралось слишком много. Носилки стояли рядами на аллеях госпитального парка, в душных коридорах двухэтажного кирпичного здания, в соседней школе.

Нам был дан приказ держаться до того момента, когда из Городка будет вывезен последний раненый.

Раненых, может, вывезли бы вовремя, но часть транспорта была занята на эвакуации семей комсостава. Какой командир бросит жену и детей? Что ж он, не человек, что ли?

Климченко, выполняя мой приказ собрать в караулке весь взвод, прихватил из полковой столовой консервов и два термоса с горячей кашей. Кашу, правда, начерпали из котла еще недоваренную. Но ничего, как говорится, горячее сырым не бывает. Старшина, начальник столовой, на свой страх и риск раздавал бойцам НЗ. Весь запас, который остался после ухода полка. Так что подзаправились мои ребята основательно. Набили сидора рыбными и мясными консервами, сухарями и хлебом. Ротный, уходя, приказал оставить нам коня и повозку. На повозку загрузили часть продовольствия и ящики с патронами и гранатами. Конек нам достался так себе. Против комбатовых гнедых – деревенская кляча. Но мы были рады и такому транспорту. И он вскоре нам так пригодился. Особенно выручал, когда мы начали свой марш на восток. Отступление. Драп. Наш выход из Белостокского котла.

К концу июня – началу июля немцы силами группы армий «Центр» завершили полную блокаду Белостокского выступа, охватили нас двумя кольцами. Внутреннее кольцо фронтом было направлено в нашу сторону. Внешнее препятствовало деблокаде. Нас заперли. Но это я знаю теперь. А тогда, в лесах под Гродно, мы ничего этого не знали. Выполняли приказы своих командиров, подбадривали своих бойцов и видели, что с каждым днем наше положение ухудшается. А какие там кольца немец вокруг нас опоясал, где они и какой глубины, не знали. Разведки, считай, никакой не было. Так, пошлют вперед на несколько километров, чтобы на заслон не наскочить. Некоторые возвращались, нужные сведения приносили, находили проходы и вели нас. А некоторые не возвращались. Куда они исчезали, кто теперь знает? Может, немцы перехватывали, а может, уходили. Кто домой. В ротах служили солдаты и из-под Витебска, и гомельские. А может, отрывались от нас, чтобы выходить в одиночку. Думаю, что всякое, как говорят, имело место.

Но вернусь к бою возле Городка.

В заслоне был оставлен не только наш взвод. Правее окопалось еще одно подразделение. И тоже с пулеметами. Левее тоже кто-то, до роты примерно. И все со стрелковым оружием. Чем танки остановить? Как их взять? Танков в колонне всего три. Остальные бронетранспортеры, грузовики. В основном грузовики.

Противотанковых ружей у нас в пехоте тогда еще не было. Первое противотанковое ружье, однозарядное, в моем взводе появилось в августе или сентябре, под Смоленском. А тут что? Лежи в окопчике, жди, когда танк подойдет на расстояние броска гранаты, и маму вспоминай. Тем более что одной гранатой, которые у нас тогда были, танк не подорвешь, даже не остановишь. РГД-33 неплохая граната, но ей надо уметь пользоваться. Перед броском встряхнуть. Некоторые бойцы их боялись. Что там некоторые – большинство. У меня во взводе человек пять–семь умели хорошо метать гранаты, правильно и бесстрашно. А тут ведь гранаты еще надо упаковать в связку, да так, чтобы она крепко держалась и не рассыпалась во время броска. А то и себя подорвешь, и товарищей угробишь. И такое бывало. Правда, не в моем взводе, но бывало.

И вот, уже когда немецкая колонна подошла метров на пятьсот, а мотоциклисты подлетели и вовсе на верный выстрел, откуда-то из Городка примчалась конная запряжка с противотанковой пушкой. «Сорокапятка»! Правда, всего одна. И откуда она взялась? Мы считали, что артдивизион целиком выбит во время бомбежки. А тут – новенькая, с еще неободранной краской пушчонка, расчет не то шесть, не то восемь человек с лейтенантом, не считая ездового. Артиллеристы быстро, в один момент, отцепили орудие, закатили его прямо в один из наших пулеметных окопов, расширили немного для того, чтобы развести и укрепить станины, подносчики уже из передка вытащили снаряды, протирают их ветошью. Ладно работали артиллеристы, учебу прошли, видать, хорошую. Лейтенант, лет на пять постарше меня, посмотрел в бинокль, достал блокнот и начал вычислять прицел. У сержанта рядом с ним буссоль. Это такой прибор, оптический, при помощи которого артиллеристы могут высчитывать точные координаты. Правда, высчитывать тут уже особо и не надо было. Немцы вот они, рядом.

А ребята мои уже матерят артиллеристов, что они долго не открывают огонь. Орут со всех сторон:

– Ну что вы там копошитесь!

– Подавят нас сейчас вместе с вашей пушкой!

– Или стрелять нечем?

С лейтенантом я успел переговорить. Оказалось вот что. Прислали их из танковой бригады. Танкисты не успевают эвакуироваться. Должны и танки подойти. Снарядов у них достаточно. Но бронебойных немного, в основном осколочные.

– Осколочным танк не остановишь.

– Ничего, лейтенант, – сказал мне напоследок, перед первым выстрелом, артиллерист, – у меня наводчик хороший. Танки я остановлю. Но ты свое дело сделай – пехота поползет, так ты ее от танков должен отсечь, чтобы она хотя бы залегла.

Какой у него наводчик, мы вскоре сами убедились. Да и сам лейтенант оказался солдатом бывалым. Финскую прошел. По танкам там стрелять научился.

Я побежал к пулеметным расчетам. У меня теперь их оказалось три: два станковых и один Дегтярева, ручной. «Максимы» я поставил по флангам, а ручной в центре. Пулеметы хорошо замаскировали. Для «дегтяря» пулеметчики принесли из караулки переносной бронещит. Не бог весть какая защита, но от пули, особенно если она пущена с приличного расстояния, он спасал. Для пулеметчика это было важно, потому что, как только он давал первую-вторую очередь, по нему, как правило, начинал работать снайпер.

И вот артиллеристы открыли огонь. Как они стреляли! Первым летел фугасный снаряд. Ложился прямо перед танком. Потом, уже под Смоленском, когда мы вышли и нас вместе с расчетом лейтенанта Полозова поставили в оборону, я посмотрел на работу артиллеристов. Порванные гусеницы, выбитые передние катки. А потом – несколько точных попаданий бронебойными. В башню или под нее, в люк механика-водителя, в борта. Дело в том, что, когда осколочный рвал гусеницу или нарушал ходовую каким-либо другим образом, танк зачастую резко разворачивало. Наводчик на это рассчитывал и стерег этот момент уже с бронебойным в стволе.

Не прошло и минуты, а два немецких танка уже горят. И хорошо горят! Вот тебе и «сорокапятка»! Говорят иногда, кто пороху не нюхал, о наших «сорокапятках» с пренебрежением. Дескать, броню немецких танков эта пушка не пробивала, что артиллеристы ее не любили и звали «Прощай, родина!». Название такое за «сорокапяткой» закрепилось по другой причине. Как правило, расчеты 45-мм противотанковых орудий ставили на прямую наводку. С закрытых позиций они не стреляли и поэтому часто гибли вместе с пехотой. Мы стояли с ними в одном ряду, находились в одной линии. И наступали потом вместе. Помогали им выкатывать орудия, чтобы, если возникала опасность, к примеру, открывал огонь не подавленный во время артподготовки пулемет или одиночное орудие, тут же подавить его.

Лейтенант Полозов – его тоже, как и меня, звали Иваном – еще перед боем попросил меня вот о чем. Метрах в пятидесяти, левее и немного глубже, в зарослях сирени, отрыть такой же квадратный окоп – запасную позицию. Мои ребята быстро выполнили приказ. Через полчаса, пока артиллеристы колошматили на дороге колонну, запасная позиция была готова. С моими бойцами работал один из артиллеристов, он все показывал, как надо копать. У нас были, кроме своих, саперных, штыковые и даже совковые лопаты. В караулке, в подсобном помещении, всякий инвентарь имелся. Лопаты нам особенно пригодились. Мы их потом долго с собой носили, пока коня своего не потеряли.

Бились мы там, у Городка, до ночи. Так и уснули в окопах. Немцы, пользуясь темнотой, отошли. Не ожидали они, что мы их так сердито встретим. Видать, их разведка сообщила, что и пехота, и танки из Городка ушли. Они действительно ушли. Заняли позиции неподалеку от железнодорожной станции. А нас «рама» просмотрела. Она несколько раз пролетала над нами. Когда слышался ее гул, мы прятались, маскировались. Вот и не заметили наши траншеи летчики. Так что мы и в начале войны кое-что умели.

Читаю то там, то там: не умели мы, Красная армия, дескать, воевать в первый год войны, что только к сорок третьему году научились… И историки такое пишут, и военные. И в мемуарах своих маршалы и генералы то же самое друг за дружкой вторили. Генеральские мемуары – это особая тема. Не стану ее касаться. Но и цитировать их не буду. Но что касается «не умели», то скажу вот что: а кто же дрался от Белостока до Смоленска? От Бреста до Рославля? От Буга до Десны? Кто выбивал немецкие танки? Кто уполовинил их дивизии первого эшелона еще до Московской битвы? Почему группе армий «Центр» понадобилась передышка, перегруппировка и новая операция, я имею в виду «Тайфун», чтобы сделать еще один рывок на Москву? И рывок-то не удался. К Москве-то они подошли, имея в ротах по взводу.

Что там ни написали маршалы, как бы ни посыпали они свои головы пеплом, а мой взвод дрался храбро. И ставлю это в заслугу не себе, а моим подчиненным, бойцам и сержантам. А также тем, кто на тяжких дорогах отступления вливался в наше подразделение, прибивался в одиночку и группами, иногда целыми отделениями. Так, как стреляли по танкам и бронетранспортерам артиллеристы 23 июня под Городком, надо долго учиться. Они стреляли. Значит, умели. И храбрость имели, и выдержку. И приказ исполнили – колонну остановили. Если бы так каждая пушка стреляла, которые мы имели к началу войны, черта с два они прошли бы на Гродно, Минск и Смоленск.

До ночи артиллеристы катали свою «сорокапятку» с позиции на позицию и стреляли по дороге. Мои ребята им помогали.

Позиция у нас оказалась выгодной. Немцы залегли на насыпи. Кругом – болото. Пехота было полезла. Но в болоте не заляжешь, не окопаешься. А техника… Танки в болото не пойдут. Пятиться начали. Давку организовали.

Ночью мы снялись и ушли. Прибыл делегат от майора Бойченко: оставить позиции и прибыть в распоряжение капитана Санникова.

Ротный уже не чаял меня живым увидеть. Пришли мы к станции вместе с артиллеристами и другими взводами. Убитых закопали в траншее. Убитые у нас тоже были. Немцы из танков стреляли точно. Человек пять мы потеряли убитыми и около 10–12 ранеными. Трое тяжелые. Везли их на повозке. Привезли, первым делом в лазарет их сдали. Не знаю, выжил ли кто. Кто-нибудь да выжил. Пусть благодарит коня. Это он их вывез. Если бы не конь, не знаю, как бы мы их несли. Соседи наши своих раненых в Городке оставили. Пока шли к станции, дважды в лесу в перестрелку вступали. Немцы ночью просочились в глубину, обошли Городок и небольшими группами бродили перед обороной полка. То ли разведка, то ли передовые части. Однажды во время перестрелки нам показалось, что стреляем по своим, что там, параллельной дорогой, отходят такие же бедолаги, как и мы. Я приказал прекратить огонь. Затихли, замерли. Слышим, подходят ближе и команды офицеры подают по-немецки. Тогда и я скомандовал:

– Огонь!

Ротный посмотрел на меня. В глазах, вижу, радость. Хотя человек он был сурового характера. Выслушал мой доклад о потерях, покачал головой и тут же отдал приказы: старшине – накормить нас, а мне указал на опушку, где виднелись бугорки окопов:

– Вот ваши позиции, Крутицын.

Я тут же ему:

– Товарищ капитан, распорядитесь «сорокапятку» с нами оставить.

Он:

– К сожалению, артиллерией я не распоряжаюсь. Но майору Бойченко доложу. Как раз иду на его командный пункт.

Я уже рассказал ротному и о действиях лейтенанта Полозова, и о том, что мы с артиллеристами уже сработались.

Не успели мы занять окопы, бежит артиллерист из расчета лейтенанта Полозова:

– Товарищ лейтенант, вас комполка к себе вызывает!

Майор Бойченко встретил меня с улыбкой. Но улыбка так себе, сдержанная. Объявил благодарность. Гляжу, в землянке, кроме офицеров оперативного отдела, несколько незнакомых командиров и среди них артиллерист лейтенант Полозов.

– Твой взвод, – говорит мне, но говорит так, что не только ко мне обращается, а ко всем присутствующим, – дорогу оседлывает. Проселок. Но все возможно. Могут и по нему попереть. Так что назначаю тебе усиление. – И посмотрел на лейтенанта Полозова.

Майор Бойченко никогда не называл взводных на «вы». Да и ротных тоже. Тыкал всем, кто ниже его по званию и по должности. Такой уж был человек. Командир полка полковник Головатов такого себе не позволял. Даже к бойцам и сержантам обращался только на «вы». И от нас этого же требовал. Но полковник Головатов убит, и полком, а точнее, тем, что от него осталось, командует наш комбат майор Бойченко и свою угрозу отдать меня под трибунал пока не отменил.

Вышел я из штабной землянки и успокоил себя такими мыслями: ладно, радоваться особо нечему, но, слава богу, пока не арестован, при портупее и револьвере, да еще и усиление получил. Значит, ротный за меня слово замолвил. И не простое слово, а то, что на меня, как на командира, надеяться можно, что в бою не подведу и что народ у меня во взводе боевой и службу знает.

Немцев мы у станции не дождались. Побоялись они в другой раз на рожон лезть. Обошли. Потом это случалось часто. Вроде закрепимся на новом рубеже, отроем окопы или готовые займем, подправим их под свои обстоятельства и нужды, людей и оружие подготовим, чтобы удержаться, не пустить противника дальше на восток, а смотришь, танки их рыкают уже за спиной.

Но возле станции нас все-таки атаковали. Но не оттуда, откуда мы ждали. Утром налетели «лаптежники». Начали нас утюжить. Окоп, конечно, спасает и от бомбежки. Но если бомба падает рядом, да еще тяжелая, не меньше «сотки», то человека просто выбрасывает из окопа. Или контузит так, что неделю потом слюни текут, как говорили бойцы. С легкой контузией жить можно. После той бомбежки у меня несколько дней во рту горечь стояла. Я и сплевывал, и рот полоскал – нет, не помогает. Потом мне фельдшер подсказал: мол, на печень пошло, печень повредило. Удар был сильный, угол окопа обвалился. Меня швырнуло так, что на стенке вмятина осталась.

Но пережили мы и ту бомбежку.

После, где-то недели две спустя, когда вышли из котла и снова стояли в обороне, бойцы, слышу, разговаривают между собой. Бранят наших истребителей. Где они? Почему не прикрывают нас с воздуха? Почему немецкие бомбардировщики беспрепятственно ходят по нашим головам?

Авиация у немцев была сильная. Особенно в первые два года. И особенно пикировщики. Бомбят и бомбят. Потери огромные. Бойцы говорят: перебьют так, с неба, бомбами, и ни разу в открытом бою с ними не сойдемся. И правда, хоть бы живого немца в прицел увидеть. Там, под Городком, мы стреляли издали. Молотили в дымовую завесу, вдоль дороги, считай, вслепую. Основную работу артиллеристы сделали. Если бы не они со своей «сорокапяткой», мы с одними пулеметами колонну, конечно, не остановили бы. Да и нас бы всех там положили. Или загнали бы за колючую проволоку.

Несколько дней меня от пищи воротило. Только чай пил да какие-то отвары. Фельдшер меня выхаживал. Пока медикаменты были. Потом перешел на отвары. Делал мне их старший сержант Климченко. Был момент во время нашего выхода, когда полк израсходовал весь запас продовольствия, который имелся, и вынужден был перейти на самообеспечение, а проще говоря, на подножный корм. Благо лето стояло. Через полгода я снова выбирался из окружения. Весной. Апрель. Еще снег не сошел. Да местность кругом выбитая войной да разграбленная. В деревнях к тому времени и наши побывали, и немцы, все вытаскали, даже картошку из подпола. Под Юхновом дело было. А выходили из-под Вязьмы. Вот где наголодались. Об этом я еще расскажу.

Климченко нас спасал. Из взвода нас к тому времени человек двенадцать осталось. Кто погиб. Кто ранен. Легкие шли с нами. Я и сам был ранен в плечо. Пулей. Хорошо, кость не задела, по мягкому прошла. Фельдшер спицей поковырял, дырку прочистил, забинтовал. Ничего, обошлось, заражения не произошло. Организм молодой, сильный. Когда перевязку мне через несколько дней Климченко делал, рана уже не подтекала. Климченко мне чистотелом рану обрабатывал. Чистотелом и еще какой-то травой.

В войну многие гибли от полученных ран. Антибиотиков тогда не было. Не разработала их к тому времени медицина. Немцы своим делали противостолбнячные уколы, вводили противогангренную сыворотку или что-то в этом роде. У нас только с сорок третьего появилось нечто подобное. Точно я уже вспомнить не могу. Санитары и медики, конечно, нам помогали как могли. Многих от смерти спасли, многим руки и ноги сохранили для последующей жизни. Самая страшная рана – в живот. Таких и на операцию не брали, если, к примеру, с момента ранения до времени операции прошло больше двух часов. Начинался перитонит, и вскоре раненый умирал. Раненным в живот санитары в носилки засовывали записку, в записке той значилось время ранения. Я видел, как таких, безнадежных, со вздувшимися животами, выносили под деревья и складывали в рядок. Они еще живые, некоторые еще в себе и вполне внятно разговаривают. А смерть уже встала за их плечами…

Тяжелых мы оставляли где могли. В основном у местных жителей. Так мы оставили нашего пулеметчика Степченкова.

– Сошлись мы с ними скоро. Да так, что ближе некуда. Дело было так. Полк наш из котла вышел. Потрепали нас, конечно, основной парк машин потеряли. Побросали и основную часть минометов, станковых пулеметов, «полковушек». «Полковушка» – это та же «сорокапятка», но немного иной конструкции. Попроще. Ствол в два раза короче с рельсой откатника внизу. В сорок третьем их заменили на пушки калибра 76 мм. Но больше всего полк потерял в котле людей. И бойцов, и командиров.

Как выходили, я не запомнил. Несколько суток, трое или четверо, не спали. В голове все спеклось в один сумбурный комок. Охватило какое-то безразличие. Убьют – убьют. А прятаться, ползти, окапываться уже не было сил. Запомнил только, что бежал я не один. Все время перед глазами мотался чей-то оторванный хлястик, державшийся на одной пуговице. Так я за этим хлястиком и бежал. Стрелять не стреляли. Некуда было стрелять. Сплошным потоком пошли. Немцы тоже не стреляли. Потом ребята вспоминали, кто при памяти был, что немцы лежали возле пулеметов шагах в двадцати от лощины, по которой мы ринулись на выход. Три или четыре пулемета. Но ни один не открыл огня. Почему они не стреляли? Не думаю, что пожалели нас. Что-нибудь другое.

А бой, о котором я хочу рассказать, произошел несколькими днями позже. Мы отоспались. Нас хорошенько покормили. Интенданты где-то в ближайших деревнях разжились продовольствием. Пригнали несколько овец, теленка. Привезли на телеге картошку, муку, еще что-то. Тут мы вроде как почувствовали себя дома. Фронт где-то далеко гудит. Но как-то странно: то на западе, за лесом, то уже севернее, и даже на востоке. Никак мы не могли понять.

К нам приезжали комиссар и офицер для связи из штаба дивизии, которая занимала оборону возле железнодорожного разъезда и Варшавского шоссе. Мы тогда уже на Варшавку вышли, вдоль нее потом и отступали. То отступали, то драпали. Временами так, временами этак. Всякое случалось. Комиссар газеты привозил. Офицер – распоряжения для майора Бойченко.

Майор наш, Бойченко, нахрап был еще тот. Но такие и нужны были тогда. И тогда, и потом – всю войну. Ради исполнения приказа да чтобы угодить высшему начальству, ни бойцов не пожалеет, ни командиров рангом ниже себя, ни себя самого. Штабные документы в железных ящиках мы везли в собой. Знамя полка тоже сохранили. Всю канцелярию с печатями и журналом боевых действий. Но вот народу у нас осталось мало. Когда увезли в дивизию, в их лазарет, раненых, совсем горстка бойцов, может, с роту–полторы. У меня во взводе – шестеро. И взвод мой не расформировывали. Я этим дорожил. Майор Бойченко, видя это, только посмеивался. А однажды похвалил:

– Выведешь взвод – я тебя, лейтенант, досрочно к очередному званию представлю и назначу на роту!

– Служу трудовому народу! – ответил я ему, а сам себе подумал: хорош ты яйца делить из-под больной курицы, которая уже больше месяца не несется…

И тут он стал вот что делать. Когда появилось продовольствие, приказал постам задерживать отходящих. В те дни по дорогам и по лесам шло много войск. Кто откуда, какой части и какого полка, не понять. Посты останавливали не всех. Но кто шел с оружием и вида боевого не растерял, тех тут же заворачивали на командный пункт майора Бойченко. За трое-четверо суток он сумел наверстать до батальона бойцов. Попадались среди отступающих и командиры. Он их ставил на роты и взводы. Первым делом мыл в бане. После бани ставил на довольствие. Проверял оружие. Бойцы приводили в порядок одежду и снаряжение.

И вот однажды приезжает в полк из дивизии офицер для связи. Один, без комиссара. Вид у него неважный. И говорит:

– По шоссе движется колонна немцев. Дивизия вот-вот вступит в боестолкновение. Ваша задача – не допустить обхода позиций дивизии по второстепенным дорогам.

Полк развернулся фронтом на юго-запад. Мой взвод пополнили до 20 человек и выслали вперед, в качестве передового боевого охранения. Оружие – винтовки, два трофейных автомата и ручной пулемет с двумя неполными дисками, несколько трофейных гранат. Получили приказ – пошли его исполнять.

Помню, уже вечерело. Мы двигались по проселочной дороге на юго-запад. Наступил уже октябрь. Первое или второе число октября. Немцы только-только ударили из-под Рославля, начали операцию «Тайфун». Перли вдоль Варшавского шоссе целым корпусом – несколько дивизий. И пехота, и танки, и артиллерия, и бронетранспортеры. Но все это происходило где-то правее нас. А тут пока стояла тишина. И вот вечером, когда мы шли в сторону нашего поста, на шоссе послышалась канонада. Мы поняли, что дивизия вступила в бой.

Смотрю, сержант, которого я выслал вперед с тремя бойцами, ведет четверых – те в красноармейских шинелях, без винтовок, один с завязанной рукой.

– Вот, товарищ лейтенант, в лесу задержали. Говорят, что от станции бегут.

Старший из них, дядька уже в годах, вперед выступил и говорит:

– Недолго и вам тут, в лесу, храбриться. Вот подойдут с танками, бежать и вам.

Глаза злые, смотрит дерзко, не боится.

– А почему же винтовки бросили? Где, – говорю ему, – ваши винтовки, вояки херовы?

– У нас винтовок и не было.

– Как не было?

– А так. Не выдали нам винтовок. Вчера сказали: завтра утром подвезут. А утром – немцы. Подвезли… – И тут он вытаскивает гранату и бросает ее под ноги, как бросают то, что не нужно уже ни тому, кому это выдано, ни тому, кто это выдал. – Вот, все наше оружие. Без запалов. По штуке на брата. Только ими воевать все равно что камнями…

– Подними гранату, – приказал я ему.

Тот поднял, подал ее мне. Ф-1. И правда, без взрывателя. Верить этому дядьке или нет? Может, бросили винтовки и драпанули с позиций? Кто их знает. А теперь валяют дурака, чтобы я их к березке не поставил. Дядька на меня посмотрел и говорит:

– А ты что, лейтенант, с этим собираешься против их танков воевать? – И кивнул на трофейный автомат сержанта.

Вести их в тыл? Но с ними надо отряжать человека, а то и двоих. Вернутся ли они, если немцы действительно пошли в наступление? Или только ослаблю свою группу, которая и без того слабая. Я знал, как действуют их передовые части: выскочат несколько мотоциклов с пулеметами и разметают мой взвод, разгонят по березняку, перебьют бегущих. А если бронетранспортер появится… О танке я уже и думать не смею. Успокаивал себя тем, что танки сюда не пойдут, когда рядом, в нескольких километрах, есть шоссе.

– Пойдете с нами. Запалы для гранат получите перед боем. А винтовки… Винтовки еще заслужить надо. Уничтожите врага – возьмете его оружие.

– Ох, хлюст… – Это мне опять тот дядька – и опять зло, сквозь зубы.

– Ты что?! – Я и по кобуре похлопал. – Смотришь на меня, как на врага. А разговариваешь так, словно на два ранга выше меня.

Он опять усмехнулся и говорит:

– Да я, может, на три ранга выше тебя.

– А почему же петлицы не соответствуют званию майора?

Повернули мы их, повели. Только зря я слова и нервы на них тратил. Ночью, когда я приказал спать всем, кроме часовых у моста, они, все четверо, сбежали. Да еще наш котелок прихватили.

Пост мы сменили. Постовые, трое бойцов с сержантом, пошли было по дороге в полк. Но вскоре вернулись назад. Кругом гремело, и они побоялись попасть к немцам. У нас была задача: удерживать мост до вечера следующего дня. Но если подойдет бронетанковая колонна, взорвать мост и скрытно отходить к позициям полка.

Ночью я и спал, и не спал. Не сон, а морок владел мной. Уже на рассвете слышу – боец один зашевелился под елкой. Я еще не знал тогда, что те, четверо, которых мы вернули с опушки леса, ушли. Хоть и плохо спал, а их все же проспал. Открыл глаза, смотрю: берет винтовку, шинель, вещмешок на плечи надевает…

– Куда ты, Симонюк? – спрашиваю бойца.

– Да поссать, командир, – ответил он спокойно, но вздрогнул, когда я окликнул его. Не ожидал, что не сплю. Быстро себя в руки взял.

– Ладно, иди. Только не заблудись.

Симонюк ухмыльнулся и пошел в кусты. Винтовку оставил. Сидор тоже. Я знал, что без своего сидора он не уйдет. Если он задумал удариться в бега, то наверняка готовился и заначил продуктов. Симонюк был из окруженцев. Вывел их политрук роты. Семья Симонюка жила под Брянском. Мы еще не знали, что там уже немцы. Но сам он, видать, уже почувствовал. Потом он все же исчез. Отстал, когда бежали по лесу. Я спросил сержантов, где Симонюк, а те только руками развели. Видели его в последний раз, когда он переобувался. Переобувался… Сапоги у него были хорошие, не промокали. Портянки он подвертывал умело, правильно, ног не натирал. С чего бы ему посреди дороги переобуваться? Многие тогда от нас в дороге отставали. Еще во время первого окружения. Отрывались от колонны группами и поодиночке. На войне так: когда дело плохо и командиры сплоховали, солдаты начинают думать, как спастись – каждый на свой манер.

Взвод я поднял на рассвете. Согрели на костерке чаю. Попили болтушки. Поели сала с хлебом. Тогда у нас еда еще была. Не голодали. Погода тоже горя не добавляла, холода не торопились, стояли погожие теплые, почти августовские дни. Правда, ночами уже замолаживало до нуля. Так что ночевать в лесу стало уже неуютно. Тогда, в октябре сорок первого, я еще и не предполагал, что человек может спать в лесу и в поле не только при нуле градусов, но и при минус 20, в снегу, в насквозь промерзшем окопе, и что этим человеком буду я.

Как я выжил, теперь понять не могу. И не скажу, что всегда думал об этом, о том, как выжить. Бывали моменты, целые дни и недели, когда чувство опасности настолько притуплялось, что минометные обстрелы, когда мины рвались рядом и кого-то убивало и калечило, не вызывали ни чувства страха, ни чувства сострадания к убитым и раненым. Потому что раненым завидовали: их сейчас повезут в госпиталь, в тепло, на госпитальный доппаек… А тут сиди и жди пули. Завидовали даже мертвым, потому что их мытарства закончились.

Как я выжил? Три раза в окружении был. Под Гродно и под Смоленском в сорок первом. Под Вязьмой в сорок втором. Под Вязьмой, уточню – это очень важно, – я попал не в первое, осеннее, когда там сгинули пять армий[3], а во второе окружение, с генералом Ефремовым[4].

Только мы успели продрать глаза и подзаправиться, от часовых, дежуривших у моста, прибежал связной:

– Товарищ лейтенант, в лесу на дороге слышны моторы.

– Танки? – спрашиваю связного.

– Похоже что нет. Мотоциклы. Два или три.

Мы быстро посовещались и приняли такое решение: мост перед мотоциклистами не рвать, но встретить их огнем.

Что такое мотоциклисты, мы уже знали. Скорее всего, передовое боевое охранение. Значит, немецкая колонна по нашей лесной дороге все же пошла. Бой правее, на шоссе, продолжал греметь. Значит, немцы не прорвались, а то бы все затихло. Когда прорываются, на какое-то время наступает тишина. Значит, дали им там, на Варшавке, по сопаткам. Вот к нам и полезли. Обходной маневр.

Я приказал одному из бойцов срочно бежать в расположение полка и передать на словах майору Бойченко или начальнику штаба следующее донесение: в 7.07 на дороге перед мостом часовые услышали мотоциклетные моторы, предположительно боевого охранения колонны, которая, возможно, движется следом. Принял решение: уничтожить немецкое боевое охранение, мост взорвать только в случае явного появления колонны противника или по истечении времени нахождения у моста, то есть в 18.00. И еще: следующий связной будет выслан через час либо сразу после боестолкновения. Все, связной закинул за плечо винтовку, взял с собой три обоймы патронов, остальное отдал старшему сержанту Климченко. Он, Климченко, с кем я прошел уже и огонь, и воду, у меня во взводе был и за помощника, и за старшину.

Залегли мы за мостом. Окопы там были уже отрыты. Их приготовили еще до нас бойцы саперной части, которые минировали в этой местности мосты на всех параллельных дорогах. Мы только немного расширили их и отрыли еще несколько, в том числе и для снайперов. Снайперов, четверых бойцов, которые особенно хорошо владели винтовками, я расположил по флангам и немного в глубину. Им придал напарников-наблюдателей. Правда, винтовки у них были простые. Негде тогда было раздобыть настоящую снайперскую винтовку с оптическим прицелом.

Лежим. Замерли, как мыши под листвой, в своих окопчиках. Замаскировались хорошо. Маскировку перед боем я сам проверял. Все окопы обежал. Стрелять приказал по моему сигналу – спаренному выстрелу.

К тому времени я разжился винтовкой СВТ. Ребята подобрали ее на Десне. Там, в окопах и в лесу, много нашего оружия брошенного валялось. Нестойкие там части стояли в обороне. Москвичи. Ополченцы. Ничего плохого о жителях Москвы сказать не хочу, но что знаю, то знаю, что видел, то видел.

Я ее отчистил от ржавчины, смазал. Пристрелял. Немного поправил прицельную планку. Самозарядка работала как часы. Скажу, что СВТ – винтовка хорошая, только обращения требовала бережного. К примеру, «мосинка» и в грязи побывает, и в воде, и во время обстрела землей ее засыплет, а она все работает, стреляет. Самозарядка такого не переносила. Могла заклинить. Но из укрытия стрелять из нее, как я вскоре понял, очень удобно. И темп огня высокий, и дальность выстрела хорошая, и целиться из нее удобно.

Стрекот мотоциклов все отчетливее и отчетливее. Эхо разносит удары моторов в глубину леса. Сколько ж их там едет? По звуку вроде два. Точно, два. Ближе, ближе. И вот они, показались на горочке. Гуськом, один за другим стали спускаться по пологому спуску к мосту. Два, три, четыре… Четыре! Нет, показался и пятый. И что он сделал? Нет, немцы воевать умели. Пятый ехал с интервалом метров в двадцать, и, когда передовые спустились к мосту, он приостановился, зарулил на обочину и замер. Пулеметчик потянул приклад к плечу. Нет, они нас пока не заметили. Просто соблюдали меры предосторожности.

Что такое немецкий мотоцикл? Это – три солдата: мотоциклист, солдат на заднем сиденье и пулеметчик в коляске. Пулемет закреплен на подвижной турели. Скорострельный МГ-34. Так что на нас выехали пять пулеметов. В стрелковой роте столько не бывает. У нас было одно преимущество – внезапность.

Я решил так: когда головной мотоцикл минует мост, а второй на него заедет, прицельно выстрелю в пулеметчика, который сидит в первой коляске. Климченко дал знак стрелять по второму. Ну а там взвод подключится.

Вот наплыл на мушку мой пулеметчик, подпрыгнул на выбоине перед мостом, замелькал за укосинами перил на мосту… Палец уже твердел на спусковой скобе. Но внезапности у нас не получилось.

Боец, побывавший в окружении, – это уже не тот вояка. Не зря к нам так относились на сборных пунктах, когда мы выходили. Даже бойцы в окопах на нас смотрели с пренебрежением. Кто мы для них были? Трусы, бросившие позиции и оружие. Правда, одних окружение придавливает, как волк овцу, а других только злее делает. Злых у меня во взводе было много, можно сказать, большинство. Но были и овечки. И, когда мотоциклы загремели колесами по настилу моста, овечки побежали в кусты. Вот так это было.

Слышу, зашумело левее, где находился соседний окоп. Двое, окруженцы из недавнего пополнения, не мои, вскочили, без винтовок – научились, сволочи, на Десне винтовки бросать, – и сунулись в кусты. Эх, мать вашу!..

Что их теперь ругать? Побежали-то не от ума и даже не от хитрости, а от безумия. Страх сердце переполнил. Ослабело сердце, вот они и побежали. Может, если бы рядом кто из сержантов оказался, то пристрожили бы их прикладом между лопаток или штыком в задницу. Бывало, кинется такой дуралей из окопа, а сержант или кто-нибудь из старослужащих бойцов, кому его поручили, штыком ему под шинель – сов! И – ползи, малый, дальше со штыком в заднице. Так что дальше бруствера не уползали. А тут никого рядом не оказалось.

Ближе всех, однако, оказалась очередь из того самого пятого пулемета, стоявшего вверху, на взгорке. Немец дал несколько коротких прицельных очередей, и беглецы ткнулись в мох и больше не ворохнулись. Побежали, дураки…

Я приладился и сделал два выстрела. Увидел, как пулеметчик, которого я все это время выцеливал, откинулся в коляске, и мне показалось, что у него отлетела голова. Но это соскочила каска, видать не закрепленная ремешком. Не ожидали они тут нас встретить. Два других выстрела я сделал по автоматчику, который тут же спрыгнул на дорогу и лихорадочно дергал затвор своего автомата. Не знаю, попал в него я или кто-то из моих товарищей, но он пополз к кювету с перебитой рукой. Ни один из пулеметов не успел сделать ни одного выстрела. Но вот тот, пятый, все время поливал нас длинными очередями. И потом, должно быть расстреляв ленту, не рискнул заправлять другую. Мотоциклист лихо, как спортсмен, развернулся и скрылся за бугром. Мы постреляли вслед, но попробуй достань его за березами и соснами. Умотал.

А этих, у моста, добивали гранатами. Двое особенно яростно отстреливались. Что-то кричали нам. Но вперед выполз сапер, Вася Курбатов, и бросил две гранаты. Бросал он один. Потому что мы боялись, что сдетонирует взрывчатка, заложенная под сваи. Вася Курбатов знал, куда надо бросать. Мы прикрыли его огнем. Лупили по мосту так, что они лежали за насыпью пластом, голов не поднимали. А Вася Курбатов тем временем подполз шагов на двадцать и точно за насыпь перебросил обе гранаты.

Подвели итоги боя. Одиннадцать немцев убито. Один оказался живым. Собрали оружие. Мотоциклы перекатили на свой берег и замаскировали ветками. Трупы свалили в кювет и сверху прикрыли мхом. Наши потери – двое убитых. Мы их там же, во мху, и прикопали.

Я отправил в тыл еще одного связного – доложить о бое и его результатах. Посмотрел на часы: бой длился всего двенадцать минут. А показалось, что день прошел…

Раненого затащили в пулеметный окоп, начали допрашивать. Еще связной не ушел. Я надеялся, что немец что-нибудь нам скажет, что важно было бы передать в штаб. Конечно, самое лучшее было бы доставить его самого майору Бойченко. Я воевал уже три с половиной месяца, а ни разу не видел пленного немца. Своих повидал, целые колонны! Километровые! В шесть рядов! А немец этот был первым. Пуля раздробила ему кость чуть ниже колена. Я приказал его перевязать. Перевязывали его же бинтом. Нашли в ранце коробку с индивидуальной медицинской аптечкой.

Немец только раз разжал зубы, дважды произнес какое-то слово. Ругательство. Я понял, что он материт нас. Но все же переспросил переводчика. И пулеметчик Федоров, который, как мы убедились, лучше всех учил в школе немецкий язык, сказал:

– Ругается.

– Ругается? Ну а что?.. Какие ругательные слова он сказал? – Мне все же было интересно поговорить с пленным.

– Какие, какие… На х… нас посылает.

– Вот гад!

Бойцы зашумели. Кто-то хотел его ударить. Но я не разрешил. Все же раненый. Зачем раненого бить? И сказал Федорову:

– Переведи ему, что сейчас мы его расстреляем, потому что впереди у нас бой и в тыл мы его отправить не имеем возможности. Какая у него будет просьба?

Федоров перевел очень коротко. И тот сразу все понял. Побледнел, выпрямил спину, вытащил из нагрудного кармана фотографию своей фрау и письмо в конверте.

– Просит отправить последнее письмо жене, – сказал Федоров и отвернулся.

– Хорошо, – сказал я и взял у него и фотографию, и конверт.

Но немец вдруг пришел в себя и фотографию потребовал обратно. Положил ее назад, в карман. Аккуратно его застегнул и уставился на меня.

Его отвели в окоп, который опустел после гибели тех двоих, которые побежали, и закололи там штыком. А что мы могли сделать? Как я мог поступить иначе? Сохранить ему жизнь ценой жизни своих товарищей? Да и ненависть переполняла всех. Так что и отдавал я приказ, и исполняли его бойцы без содрогания и сомнения. И зря я об этом немце теперь так подробно вспоминаю.

Снова собрались на совещание. Вызвал я сержантов и сапера Васю Курбатова. Васю нам в отряд выделили из саперного батальона дивизии, которая стояла на Варшавке. В своем деле он разбирался досконально. Еще когда подошли к мосту, сразу осмотрел закладку взрывчатки, провод привода и сказал, что все сделано правильно и что мост он готов взорвать в любой момент.

После боя снова осмотрел взрывное устройство, что-то подладил, соединил перебитый провод, заизолировал его и снова доложил о готовности.

Я посмотрел на часы, и все сразу поняли мой жест: до 18.00 от моста уйти нельзя, а до 18.00 еще черт знает сколько времени, и колонна может подойти уже через час…

Вася Курбатов, словно подталкивая мои мысли, сказал:

– Мост взорвать я могу хоть сейчас.

– Служить я хотел в кавалерии. Мимо нашего техникума шли поезда, и я часто видел, как в дверях вагонов стояли кавалеристы Особой Дальневосточной армии. Стройные, в длинных шинелях, подтянутые, со шпорами на сапогах и шашками на боку. Когда пришло время служить, в военкомате меня спросили:

– В военное училище хочешь поступить?

– Хочу, – ответил я с готовностью, вдруг поняв, что сбывается моя мечта. – В кавалерийское!

– Хорошо.

Выписали направление в Тамбовское кавалерийское училище. Но когда начал проходить медкомиссию, выяснилось, что принимают только рост 164–167, а у меня 177 сантиметров! Мне на медкомиссии так и сказали:

– Вы, молодой человек, нам не подходите. Вы переросли на целых десять сантиметров!

Загоревал я. Вот тебе и стал кавалеристом. Там, в дверях вагонов, издали, мне они казались высокими. А оказывается, тут берут только недорослых… Но потом мне подсказали, что тут же, в Тамбове, есть еще одно военное училище – пехотное. Я и пошел туда. В Тамбовское пехотное я и по росту прошел, и по всем остальным параметрам. В строю стоял во второй шеренге, так что были там ребята и повыше меня ростом.

Мы сдали выпускные экзамены и 16 июня 1941 года получили лейтенантские звания – два кубаря в петлицу. Кубари красивые, новенькие, эмалевые.

После выпуска положены были отпуска. Но отпуска нам не дали. Сформировали команду – 21 лейтенант – и направили для дальнейшего прохождения воинской службы в Прибалтийский Особый военный округ.

В Каунасе, в комендатуре, мы предъявили свои предписания, и нам сказали, что наша часть расположена на станции Козлова Руда. Нам выдали денежное довольствие. Помню, как сейчас, я получил 1960 рублей красными новенькими тридцатками с портретом Ленина.

Когда ехали до станции, слышали, литовцы шушукались: вот, мол, русские молодыми офицерами части пополняют, к войне готовятся…

На станции Козлова Руда вдруг выяснилось, что до части еще километров десять–двенадцать и что туда идет только проселочная дорога, но никакого транспорта пока не предвидится. А уже вечерело. Мы порывались идти пешком. Но старший нашей команды лейтенант Малашенко позвонил в часть, и оттуда нам сообщили: куда вы, мол, на ночь глядя, завтра воскресенье, пришлем за вами машину, а пока располагайтесь на ночлег там, на станции.

Легли спать на станции. Примостились где как кто смог. Но спали крепко.

В 6 часов утра из части приезжает младший лейтенант и поднимает нас: «Подъем, ребята! Война с Германией!» Вот так началась наша служба.

Мы – на машину и в часть. А уже самолеты немецкие пролетают, бомбят то тут, то там.

Часть была поднята по тревоге. Нам приказ: занять позиции по границе с Восточной Пруссией.

Я принял взвод 190-го стрелкового полка 11-й армии. Взвод уже находился на позициях, в обороне. Почти вся наша рота была сформирована из курсантов полковой школы младших командиров. Сержантская школа. Ребята подтянутые, натренированные. Службу знали хорошо, оружием владели тоже хорошо.

Лежим в окопах. Тихо. Выслали разведку. Разведка вернулась, доложила, что перед нами на глубину до трех километров никого нет. Стали ждать. Ждали недолго. Вскоре по фронту перед нами появились грузовики, крытые брезентом. Остановились, и из них посыпалась пехота. Немцы. Они сразу развернулись и пошли в атаку. Идут – цепь ровная, как на учениях. В руках карабины со штыками. Штыки короткие, плоские, как ножи. Мы таких еще не видели.

Комбат, видя такое дело, кричит:

– Без команды огня не открывать!

Лежим, ждем команду. Немцы уже близко. Слышим, комбат кричит:

– Примкнуть штыки! В атаку! Вперед!

У меня был пистолет ТТ и автомат ППД. Рядом лежал сержант. Я сразу сержанту:

– На-ка мой автомат, а мне дай винтовку. Когда пойдем, иди немного сзади меня и правее, чтобы мог стрелять.

– Понял. – И подает мне свою винтовку с примкнутым штыком.

В училище мы основательно изучали штыковой бой. На стрельбы ходили редко, патроны, видать, жалели. А вот штыками изорвали все манекены. Штыком я владел.

Поднялись. Идем. И они идут. Тоже поняли, что сейчас будет. Сходимся. Без единого выстрела. Только топот сапог и дыхание. Уже каждый наметил себе противника, с кем схватиться. Гляжу, на меня идут трое. Рукава рассучены, воротники расстегнуты. Сбоку болтаются коробки противогазов. Сзади над плечами торчат ранцы. От этого немцы кажутся выше ростом. Каски надвинуты глубоко и плотно пристегнуты ремешками под подбородками.

На меня пошел один. Он выскочил как-то так вперед и – на меня. Я обманул его движением в сторону и тут же с ходу ударил. Был у нас такой прием. Штык вошел легко, легче, чем в манекен на полигоне. Немец не ожидал моего выпада, он еще только готовился к удару. Думал, что мы остановимся и начнем примериваться друг к другу. А что тут примериваться… Выронил карабин. От моего удара ранец за его спиной подпрыгнул. Я попытался выдернуть штык, но немец не падал и держал ствол моей винтовки обеими руками. Тогда я изо всех сил рванул винтовку на себя.

Сержант тем временем выстрелил во второго. Как я его и учил – короткой очередью, в упор. Но больше стрелять он не смог. Уже сошлись. И третий, пока я возился со штыком, заскочил мне сзади. Сержант:

– Лейтенант! Сзади!

Я успел оглянуться и машинально отскочить в сторону. Его штык пролетел мимо меня. Винтовку уже не развернуть, ударил прикладом. Не знаю, попал, не попал. Тут все перемешалось. Свалка! Лязг саперных лопаток! Ревут, как кабаны. Хруст! Потом я догадался, что это кости хрустят. Того и гляди, как бы своего не пырнуть. Никого к себе стараешься не допустить. Сержант мой где-то потерялся. Винтовка со штыком только до первого удара, а дальше схватились и кромсали друг друга чем могли – саперными лопатками, касками, ножами. Но я винтовку не бросил, двигал ею активно и к себе никого не подпустил.

Вскоре разошлись. И команды вроде никто никакой не подавал, а что-то такое произошло, что расходиться стали. Они – в свою сторону, мы – в свою. Убитых никто не собирал. Ни они, ни мы. Раненых было мало.

Командир батальона в той штыковой шестерых заколол. Фамилию его я не запомнил. Помню только его внешность: высокий, повыше меня, плотный, белокурый. Похож на немца с плаката. Они своих такими рисовали. Потом, когда начали отступать, мы разошлись. Пробивались мелкими группами. Больше я своего комбата не встречал.

– Попала наша дивизия под Вязьмой… Это случилось во время первого вяземского окружения. Вот уж верно сказано: кто в окружении не побывал, тот войны не видал. Держались мы стойко. И танки их жгли, и контратаковали. Хорошо держались. Но с флангов немцы стали обходить, и генерал наш, Лебеденко[5], принял решение отходить.

Дивизия начала отход ночью, скрытно. А до ночи и часть ночи держались на прежних позициях. Держался и мой взвод. В тот день многих потеряли. Уже чувствовалось, что силы наши на исходе. И настроение упало. Какая-то безысходность и апатия овладела всеми, в том числе и командирами. Но не всеми. Да и среди рядового состава находились такие, что подбадривали других, говорили: мол, ничего, ребята, удержимся, не пропадем.

Отходила дивизия так: каждый полк оставлял заставы для прикрытия отхода основных сил. Меня, лейтенанта, назначили командиром группы прикрытия от нашего полка. В группе прикрытия остатки моего стрелкового взвода. Двенадцать бойцов с винтовками. И три расчета станковых пулеметов «Максим».

Доля наша, как мы сразу поняли, незавидная. Я видел, как смотрели на нас отходящие. Как на смертников. А некоторые отворачивались. Но приказ выполнять надо.

Мы заняли траншею. Поправили окопы. Всего нас набралось, с пулеметчиками и ездовыми, человек тридцать пять. Полнокровный взвод! Несколько подвод. На подводах запас патронов, гранат, другого имущества. Как будто все это нам могло пригодиться в скоротечном бою.

А немцы не дураки. Видать, что-то почувствовали, что впереди слишком тихо, и выслали разведку. Разведчики подползли сразу несколькими группами. Одна – прямо на нас. Мы ее встретили, гранатами забросали. А другая до траншеи добралась. Увидели, что окопы пустые, подали сигнал. Они и полезли, уже нагло – знали, что нас мало совсем. Стали окружать.

Что делать? Уже левее обходят, слышно, как команды подают. А решение принимать мне! Полк уже отошел. Потерь в моем новом взводе пока не было. Я и приказал отходить, пока тыл наш они не перехватили.

Ударили из пулеметов по флангам, длинными очередями во всю ленту. Замки из «Максимов» вытащили и пошли. Вначале перебежками, попарно, прикрывая друг друга. А потом побежали стадом. Людей в такую минуту, когда за тобой по пятам гонятся, не удержишь.

В лесу встретили комиссара дивизии Шляпникова. Я доложил ему: задачу выполнил, людей, мол, вывел, никого не потерял.

Комиссар выслушал меня и приказал прочесать участок леса, примыкающий к дороге, и всех, кого найдем, выводить в назначенное место. А уже рассвело. И весь день мы ходили и собирали вышедших из окружения. Народ в лесу попадался часто. То там группа бродит, то там. Собрали около роты. Бойцы и командиры. Прятались в лесу и не знали, что делать, куда идти? Собрал я этих людей, построил. Были среди них и старше меня по званию, капитаны и майоры, а все равно меня, лейтенанта, слушались. Комиссар осмотрел строй и сказал: так, мол, и так, пойдем на прорыв двумя группами. К тому времени немцы уже и второе, внешнее кольцо замкнули. Только вырвались, думали: ну все, отмучились… А тут опять на прорыв идти.

Первую группу комиссар поручил мне. Она состояла на две трети из моего взвода. Первая группа – группа прорыва. Мы должны были пойти первыми, прорвать брешь. Следом за нами – остальные. С ними шел комиссар Шляпников. Во второй группе собрали всех раненых и ослабевших.

Мы выступили. Ночь на исходе. Туман. Тишина. Я приказал всем двигаться тихо. Ни выстрела, ни звука. И вдруг – топот лошадей. Было такое впечатление, что нас лавой атакует кавалерия. Я испугался, хотел уже подать команду открыть огонь. А старший сержант, командир одного из отделений, и говорит мне:

– Не бойтесь, товарищ лейтенант, это не немцы. Лошади наших артиллеристов. Побросали они лошадей. Бегают теперь беспризорные и в табун сбились от страха. Им, бедным, тоже страшно на войне. Страшнее нашего.

И мы пошли дальше. Так же тихо и скрытно. Своих лошадей мы вели в поводу. Повозки побросали. Куда в лес с повозками?

Идем мы в тумане. А кони учуяли, видать, нас и отвернули в сторону, к дальней опушке понеслись. И оттуда, с опушки, по ним резанули немецкие пулеметы. Я их частый бой хорошо узнавал. Видно, они тоже испугались, что их атакует кавалерия. Мы сразу определили их пулеметы и окопы стрелков. Взяли левее и так, стороной, прошли. Трассы шли густым потоком. Так мы вдоль этого жуткого потока и шли в тумане. Он и был нашим ориентиром. Вскоре стрельба осталась позади. Вышли. А сами не знаем, куда попали.

Рассвело. Туман опал. Оказались мы на высотке, в березняке. Впереди, километрах в двух, виднелась деревушка. Я посмотрел в бинокль: в деревне немцы. Что делать? Везде они!

День пролежали в березняке. В сумерках переправились через речку. Речка не особо большая, но вода-то – холодная. А уже октябрь. Захолодало. Моста искать не стали, чтобы не набрести опять на немцев. Полезли так. Перешли по грудь в воде. Вышли на другой берег, отряхнулись, как куры, – одежду выжимать некогда! – и пошли дальше. Шли всю ночь. Утром вышли к какому-то населенному пункту. Оказалось, что это не простой населенный пункт, а районный центр. Немцев в нем еще не было. Так, думаю, значит, все же вышли.

Я зашел в крайний дом, спросил, чем бы покормить бойцов. Вторые сутки не ели. Хозяин мне подсказал, что неподалеку находится пекарня. Я взял с собой троих бойцов. Пошли. Пекарня работала. На стеллажах полно хлеба! Мы зашли и от хлебного духа прямо одурели. Подошел пожилой мужчина, представился заведующим. А по нашему виду он уже понял, кто мы такие. Мы тут были уже не первые. Выслушал он меня и сказал:

– Берите хлеб. Кроме хлеба, ничего нет. Берите столько, сколько сможете унести.

В райцентре, кроме нас, находилось много наших войск. Если бы всех собрать, то полк набрался бы. Но все – в состоянии движения. Все куда-то спешили. Все – из разных частей. Не чувствовалось, что тут есть единое командование, что командиры готовят людей к активной обороне. Бойцы, целыми ротами, шли без командиров. Вели их сержанты или старшины. А командиры шли обособленными группами.

Мы поели. Насмотрелись на эти толпы. Пошли искать своих. Надо ж кому-то доложить, что вышли. И вскоре – представьте себе! – нашли штаб своего полка! Снова нам повезло.

А комиссар Шляпников со своей группой не пробился. Когда с опушки начали бить пулеметы, они, видать, решили, что мы попали под огонь, и повернули назад. Немцы обнаружили их, погнали назад, в лес. Потом я узнал, что Шляпников на оккупированной территории организовал партизанский отряд и отважно сражался. Комиссар есть комиссар.

Пришел я в штаб. Узнаю: командир полка убит, начальник штаба убит. Командир роты связи старший лейтенант Новиков жив. Мы были знакомы. Он последним из офицеров штаба полка уходил от нас, когда мы, группа прикрытия, остались в траншее. Я обрадовался. Он тоже. И говорит:

– А мы думали, что вы все погибли. Бой у вас был. Мы слышали. Мы тоже, – говорит, – напоролись. Батю убило. Наповал. Пулей, прямо в висок, когда пошли на прорыв. Батя впереди шел, из пистолета стрелял.

А у нас ни одного человека не потеряно. И бой приняли, и среди немецких застав скитались, но никого не потеряли.

Вскоре вызывает меня новый комполка: так, мол, и так, младших командиров много выбило, назначаем вас командиром стрелковой роты. Я – что? Отвечаю: слушаюсь. Только, говорю, мой взвод при мне оставьте, бывалые ребята, я с ними в бою был. Ладно, говорит комполка. И взвод мой оставили в моей роте. Все равно весь полк, все батальоны и роты переформировывать пришлось. Многих ведь потеряли. Кто погиб, кто в плен попал, кто в лесу еще скитался, не вышел. Со сборного пункта нам присылали партии вышедших из окружения. Ими и пополняли взводы и роты.

Полк вскоре поставили в оборону. Оборонялись мы тогда километрах в восьмидесяти от Вязьмы, на реке Воре. Там, на Воре, деревушка Дурнево. Или Дурино. За эту деревню мы и дрались. То немцы у нас ее отнимут, то мы опять ворвемся и начинаем их из построек, которые еще не догорели, выбивать.

Однажды ночью в очередной раз пошли в атаку. Атаковали ту самую деревню. Накануне немцы у нас ее отбили. Встали. Идем. И тут на нас обрушился такой шквал огня, что мы, помню, бежали вперед, чтобы миновать поскорее эту полосу, и молились. И вот перебежали линию огня. Добежали до их траншеи, кинулись на них. Взяли мы ту деревню. Дурнево или Дурино. Погнали немцев дальше. За деревней меня ранило.

После госпиталя снова командовал ротой. Потом перевели в связь. Тоже все время на передке. Но уже полегче, чем в пехоте. Пехоте я всегда сочувствовал. Всегда, когда наводил со своей ротой связь, старался хоть чем-то, но облегчить их участь. Особенно командиров взводов, лейтенантов. Их ведь чаще всего выбивало. Вот подойдет свежая рота, в бой пошла. После боя одного-двух лейтенантов уже нет, на плащ-палатках к общей ямке понесли…

И в окружение больше не попадал. Бог миловал. В окружении ведь что хуже всего. Что губит. Неразбериха. Паника. Народу вроде и много, и оружие есть. А все мечутся, у всех глаза навыкат, и толку нет. Немец цепью подойдет и начинает всех полосовать. И бежит батальон или весь полк. А немцев, может, взвод всего подошел. Но с пулеметами, с минометами. С усилением. С предварительной разведкой. С налаженной связью.

Неразбериха царила и в тылу. Такая же паника, а то и похуже. Страх всюду проникал. Немец еще далеко, а его уже боялись.

Вспоминается такой случай. Это когда мы вышли из-под Вязьмы и стояли уже в райцентре, на переформировке. Вместе с нами шли артиллеристы, весь расчет 45-мм орудия. Всегда вместе держались. Командовал ими сержант, уже в годах. Они его слушались беспрекословно, по имени-отчеству звали.

Прибились они к нам возле той деревни, где мы немцев увидели. Вместе потом через реку переходили и дальше шли. Сержант спросил, можно ли его расчету вместе с нами идти? Я сказал, что можно. У них и оружие было, карабины. Чего ж, думаю, не взять, в случае чего и обороняться есть чем.

Когда вышли, сержанта того сразу забрали. И – под трибунал. Где орудие? Почему бросили? Военный трибунал рассмотрел дело и пришел к выводу, что командир расчета сержант такой-то проявил трусость, бросив на поле боя исправное орудие и оставив позицию… По приказу № 270. Вот как его претворяли в жизнь, тот приказ. А трибунал заседал тут же, в какой-то постройке. За десять минут дело рассмотрели и пришли к выводу… Меня тоже вызвали. Спросили, где, когда и при каких обстоятельствах встретились с расчетом сержанта такого-то. Я все чистосердечно доложил. Показания мои совпали с показаниями самого сержанта и артиллеристов. Те тоже стояли все бледные, ждали своей участи.

Я видел, как его расстреливали. Мы, человек десять, стояли на опушке леса. Кто-то из моего взвода сказал: давайте подождем, посмотрим, что будет, долго, мол, судить не будут… И правда, вскоре вывели, поставили к березе. Вышел офицер НКВД, вытащил из кобуры новенький ТТ и выстрелил сержанту в затылок. Тело оттащили, стали закапывать.

Вот и вышел из окружения… Вывел людей… Если бы погиб во время прорыва, домой послали бы извещение: пал смертью храбрых и какую-никакую помощь оказали. А тут…

Да потому что здесь, еще не видя живого немца в глаза, уже все дрожали. Вот теперь говорят, пишут: органы тоже выполняли, мол, свою задачу… Какую? За что расстреляли того сержанта? Я помню, как он радовался, когда вышли. Говорил: мол, весь расчет цел, даже никто не ранен, что теперь новую пушку получат и за все отомстят.

В этом смысле приказ о штрафных ротах и батальонах куда человечнее был. В штрафную роту – это все же не под березу, не пуля в затылок, а возможность хотя бы умереть по-человечески, как солдату.



Помоги Ридли!
Мы вкладываем душу в Ридли. Спасибо, что вы с нами! Расскажите о нас друзьям, чтобы они могли присоединиться к нашей дружной семье книголюбов.
Зарегистрируйтесь, и вы сможете:
Получать персональные рекомендации книг
Создать собственную виртуальную библиотеку
Следить за тем, что читают Ваши друзья
Данное действие доступно только для зарегистрированных пользователей Регистрация Войти на сайт