Книга Таблетка онлайн - страница 7

Миллион долларов США

Чёрта с два!!!

К дьяволу «Холод Плюс» и безумных голландцев. В задницу Вельзевула мою скучную, однообразную и позорную работу. В огонь преисподней моё рабство и мою нищету. То Hell with them!^[20]

Я медленно двигался в потоке нервных машин и просматривал на внутреннем диапроекторе кадры своей жизни, с самых первых воспоминаний и до сегодняшнего дня. Моя история оказалась почти вся, за редкими исключениями, историей бедности и нужды.

Исключения располагались в самом начале фильма. Вот мне три или четыре года. Я в аккуратном матросском костюмчике за рулём «Кадиллака» еду по заасфальтированному двору вокруг детской площадки. «Кадиллак» цвета слоновой кости сделан из пластмассы и лёгкого металла в Венгрии или, может, в Польше. Автомобиль на педальном ходу, мои ножки в лёгких чешках вращают двигатель в одну детскую силу под капотом. Старшая сестра идёт рядом, оберегая меня и моё сокровище от воров и хулиганов. Дворовая детвора следит за нами в немом восхищении.

Этот «Кадиллак», игрушечный, стал первым и последним «Кадиллаком» в моей жизни.

А вот мне пять или шесть лет. Я в детском фраке, при белой манишке и галстуке-бабочке на резинке. Мой красивый отец, в усахи красивом костюме, держит меня за правую ручонку. Моя красивая мама, в химзавивке и красивом платье, держит меня за левую ручонку. Мы неспешно прогуливаемся вдоль набережной сказочного моря в курортном городе Сочи, где нам доступно всё: пляжи и бассейны, аттракционы, рестораны с цыплятами табака и фантастической пепси-колой.

Мой отец тогда – перспективный хозяйственник, номенклатурный руководитель в советской экономической системе, мама – освобождённая домохозяйка.

Очень скоро карьера отца терпит крах из-за его неуместной принципиальности. Дальше мой отец – простой служащий в статистическом отделе какого-то бесполезного ведомства, мама – учительница в школе, кадры в диапроекторе серые и меланхолические.

Мне семь лет. Или восемь. Нет, ещё семь, точно, ведь это канун наступления нового 1980 года, года Олимпиады. На районной детской ёлке я должен играть этот самый наступающий год, весёлого медвежонка. Мама, увидев в универмаге ценник карнавального костюма, берёт меня за руку и, ни слова не говоря, уводит домой. На празднике я бегаю внутри хоровода в простых красных спортивках и с привязанными к голове большими картонными ушами. По моим щекам скатываются горючие слёзы. Первые взрослые слёзы в моей детской жизни.

И первые картонные уши, которые я продолжу носить, в том или ином виде, всю жизнь.

И дальше всё одинаковое, всё вперемежку.

Новая обувь – ботинки фабрики «Скороход», цвета грязной земли. Мои и так слишком крупные, плоские ступни выглядят в них уже совершенно несуразно, по-клоунски. Но мне ещё лет десять, не больше, поэтому для меня это пока не очень важно. Важно другое. Ногам больно. Мозольки натираются до крови. Мама говорит, что ботиночки разносятся. И отводит в сторону влажные глаза. Это несбыточная надежда: странный материал, из которого сделана моя обувь, не растягивается, не разнашивается, только ссыхается и затвердевает неожиданными выпуклостями вовнутрь.

А вот долгая история.

У меня есть мечта: я мечтаю о велосипеде. О велосипеде «Орлёнок» или «Аист». С большими колёсами, новой яркой рамой, тяжёлой и обильно смазанной машинным маслом цепью. И, конечно, с оранжевыми и красными отражателями на брызговике заднего колеса. Отражатели у меня уже есть: я выменял их у пацана из школы на коллекцию марок, собранных старшей сестрой давно, когда она сама была маленькой, и теперь ей не нужных. Наверняка ненужных ведь. Она о них даже не вспомнила. Так что отражатели есть. А велосипеда нет. И лишних денег на велосипед у родителей нет. Велосипед стоит дорого, рублей восемьдесят!

А я не иждивенец! Я уже взрослый и смогу заработать деньги на велосипед сам. Мне ведь двенадцать лет, тринадцатый идёт! На летние каникулы я устраиваюсь работать грузчиком на пищевой комбинат. Это противоречит советскому трудовому законодательству, ведь я ещё ребёнок. Но меня оформляют как шестнадцатилетнего; и то сказать, в свои двенадцать я высок ростом, широк в плечах и выгляжу если не на шестнадцать, то на пятнадцать вполне! Точно не меньше, чем на четырнадцать, я выгляжу в свои двенадцать лет. И всё лето таскаю тяжёлые коробки с консервами.

Но это не так уж и трудно, ведь я работаю неполный день как несовершеннолетний. Моя смена начинается ближе к обеду, я успеваю выспаться и спокойно позавтракать дома. Обедаем мы на комбинате, вместе с другими разнорабочими, теми же консервами, которые мы таскаем в коробках из цеха на склад. По негласному правилу социалистического производства, есть на предприятии можно сколько угодно, главное, не выносить продукт через проходную иначе чем в своём желудке.

Я прихожу домой вечером. Гомон сверстников, играющих во дворе, не манит меня. Я слишком устал. И потом, у меня ещё нет велосипеда, такого велосипеда, какие есть почти у всех ребят. Я всё равно не смогу принимать участия в гонках на скорость или экспедициях в соседний квартал. Вот скоро и у меня будет велосипед, тогда я буду выходить вечером кататься во дворе вместе с приятелями. Думая об этом, я принимаю душ, переодеваюсь, ложусь читать и скоро засыпаю с книжкой в руке.

Перед новым учебным годом, когда летние каникулы заканчиваются, я увольняюсь с комбината и получаю в бухгалтерии расчёт. Это не очень толстая пачка мятых маслянистых рублей, щегольские зелёные трёшки и даже несколько хрустящих новеньких синих пятирублёвок. А ещё никелевые и медные монеты: расчёт точный, до копеечки!

В тот день я возвращался домой серьёзный и гордый. Я стал взрослым, стал мужчиной в день, когда шёл домой с работы, ощупывая в кармане деньги, впервые заработанные мной. Это была инициация, как в племени охотников, где мальчик становится мужчиной, свернув голову своей первой добыче в лесу и принеся её к костру своей семьи.

Ничего подобного я не ощутил позже, несколькими годами позже, когда впервые погрузил свой яшмовый корень в тряскую и хлюпкую расщелину, жадно сомкнувшуюся по краям, как алый бутон плотоядного тропического цветка смыкается, запирая попавшее в ловушку насекомое. Ничего подобного, только мерзость и опустошение. Когда за тридцать секунд и несколько фрикций расстрелял весь боезапас по бездонной прорве, отправил невозвратную космическую экспедицию за алым цветочком в чёрную дыру, я не ощутил ни причащения к новой жизни, ни вхождения в удивительный и полный возможностей и наслаждений мир. Только мерзость и опустошение. Только животный стыд.

Потому что мужчиной и взрослым я стал раньше, тогда, когда получил деньги за свой тяжёлый труд и принёс их в семью.

Я принёс деньги и отдал матери. Все бумажные деньги; только медные и никелевые монеты я оставил в своём кармане. Денег хватило бы на покупку велосипеда, даже с лишком. Я давно выбрал велосипед и уже не раз показывал его маме. Это был «Аист» с синей рамой, он стоял в секции спорттоваров на первом этаже центрального универмага.

Назавтра мама зашла ко мне в комнату, стала беспорядочно расставлять мои книги, стоящие корка к корке в алфавитном порядке, протирать несуществующую пыль на блестящей лакированной поверхности шкафа и напряжённо молчать, пряча глаза.

«Ma?..» – спросил я.

Я не стал кричать, не стал плакать, не стал биться на полу в истерике, когда узнал, что велосипеда мне не купят: итальянские демисезонные сапоги для моей старшей сестры, с рук, большая удача, и размер подходит, а денег не хватало. Я ведь люблю свою сестру?

Я не очень расстроился и даже не удивился. Я был уже взрослым, был мужчиной и теперь понимал, что это и есть мужская жизнь. Тяжело работать за деньги, которые будут потрачены не тобой и не на тебя. Тяжело работать, чтобы получить деньги и отдать их женщинам. This is a burden of a man, white or black, doesn't matter.^[21]

Я только отказался от еды и не разговаривал ни с кем из домашних три дня. Я сидел в своей комнате и смотрел на горку мелочи: копеек шестьдесят или семьдесят – всё, что осталось мне от денег, заработанных за лето.

Потом юность, одноклассники, женихи – в костюмах «Адидас», варёных джинсах, «бананах». Я – большой, нескладный, прыщавый, да ещё и одет во все самое серое, немодное, дешёвое. Отец получил бесплатно моток какой-то технической ткани и везёт меня в ателье: сшить одежду, костюм, чтобы я выглядел лучше, и это не стоило дорого. Отец старается. Из этой затеи ничего не вышло, я уже и не помню, почему.

Я увлекаюсь музыкой, все увлекаются музыкой, я со знанием дела рассказываю о группах и стилях. И, кусая губы, замолкаю, когда мне предлагают поменяться кассетами. У меня нет кассетного магнитофона: музыку я слушаю на допотопном ленточном, купленном в своё время моей сестре.

Но вот школа окончена, я поступаю в институт. На первую зиму студенту выдаётся перешитое отцовское пальто, хорошее когда-то пальто, но перешитое плохо, сидящее мешком, и большая, абсолютно не идущая к короткому пальто-«дипломат» шапка из енота, в котором я до сих пор подозреваю крашеного пса.

Жить студентом легко. Студент беден по определению. Тогда ещё все студенты бедны. Почти все. Конечно, я одет хуже всех, но на водку мы сбрасываемся на равных, а это главное, и я не чувствую себя изгоем.

Поэтому следующий эпизод – уже после женитьбы, вернее, просто регистрации брака с чудесной девушкой Леночкой. В съёмной квартире на первом этаже я что-то готовлю на кухне, Леночка возится в комнате.

«Звёздочка моя, принеси мне часы!» – прошу я. «Где они?» – раздаётся колокольчик голоса моей жены. «В комнате, на тумбочке!» – отвечаю я.

Через пару минут Звёздочка-Леночка заходит ко мне на кухню и разводит руками: «Я не нашла, папочка!» Я укоризненно качаю головой, иду в комнату сам, девушка идёт за мной следом. «Вот же они!» – я нахожу часы – «на тумбочке».

«Милый, ты хотя бы надпиши эти картонные коробки, которую из них ты считаешь тумбочкой, которую журнальным столиком, а которую комодом или шкафом», – Леночка пытается улыбнуться, но в уголке её глаза блестит непослушная слезинка. Вся мебель в комнате состоит из пустых коробок из-под бананов и яблок.

Звёздочка бросит меня через два года и выйдет замуж за скупщика ваучеров. Первым делом она закажет в свою квартиру настоящую мебель и холодильник.

А, хватит, дальше всё то же самое. Редкие периоды относительного благополучия, и снова нужда, бедность. Как сейчас, когда почти все деньги уходят на выплаты по кредитам и бывает не на что залить бензин в бак серого Renault, взятого в кредит, как и холодильник, как и компьютер, и даже смартфон.

Я выключил диапроектор.

Я думал о том, что теперь на заднем сиденье моего автомобиля лежит коробка с двадцатью килограммами голландских таблеток. Наркотиков, конечно.

Такую крупную партию оптом придётся задвинуть по бросовой цене. И всё же это не должно быть меньше, чем пятьдесят тысяч долларов, по-любому.

Если бы это был кокаин, настоящий кокаин, то гораздо больше. Чистый кокаин можно взять в розницу по сто сорок за грамм. Можно купить кокаин по восемьдесят за грамм, но всем понятно, что такой порошок разбодяжен «скоростью» или просто толчёным анальгином. А чистый кокаин в рознице по сто сорок за грамм.

Каждое звено накручивает сто процентов или больше. Поэтомуу пушера грамм будет стоить семьдесят долларов, хорошо, пусть пятьдесят, для ровного счёта. У дилера, если партия крупная, двадцать долларов за грамм. Если же я захотел бы толкнуть кокс дилеру, то предложил бы ему взять по десять долларов за грамм.

За двадцать килограммов выходило двести тысяч долларов.

Но это кокс. Таблетки, скорее всего, не пойдут за такую цену. Потом, непонятно, что это за стафф? Аналог «экстази»?

Придётся тестировать на себе. Не толкать же колёса втёмную. Если стафф окажется палевом, глаз на жопу могут натянуть элементарно, даже до момента расчётов.

Всё это крутилось в моей голове, пока я передвигался в потоке машин по направлению к офису. Когда размышления привели меня к необходимости попробовать таблетки, я обнаружил себя уже на набережной Обводного канала, недалеко от бизнесцентра, в котором располагался «Холод Плюс».

Я усмехнулся. Прощай, контора! И, вместо того чтобы свернуть с набережной направо, к бизнесцентру, я перестроился в левый ряд, переехал Обводный канал по мостику и рванул по другой стороне к морю.

Дорога была свободна. Пробка стояла в обратную сторону, из порта в город. Я быстро домчался до Канонерского острова и въехал в тоннель.

Это один из самых мрачных и страшных тоннелей на всём белом свете, в этом я уверен. Тоннель Канонерского острова длинный, плохо освещенный, непроветриваемый, а потому заполненный выхлопными газами.

Я вспомнил, как несколько лет назад шёл по этому тоннелю пешком. Мне было нужно попасть в Санкт-Петербургскую таможню, заверить платежи или подтвердить сертификат происхождения, я уже не помню. Это было ещё до моего поступления на службу в «Холод Плюс». Я подрабатывал декларированием грузов.

Мне нужно было в таможню, а на автобус я не попал, или автобуса не было, в общем, я шёл пешком от самого Балтийского вокзала до Канонерского острова и зашёл в тоннель. Мне кажется, я был одним из немногих людей, которые прошли этот тоннель пешком.

Я жался к стене, как тень усопшего в Аиде, мимо проносились грузовики, оглушая меня рёвом дизелей. Дышать было трудно, от выхлопов мутило и кружилась голова. Я шёл и шёл, еле передвигая ноги. Казалось, этому не будет конца. Может, я уже умер. «Это всё. И это будет вечно», – из Николая Гумилёва, но тогда я не вспоминал стихи. Я ни о чём не вспоминал, просто тупо двигался по тоннелю. И сначала даже не поверил, когда тоннель закончился и я вышел, щурясь на блёклое северное солнце, висящее в блёклом северном небе над блёклым северным морем. И этот блёклый выцветший мир показался мне таким ослепительно ярким и красочным!

Теперь я въезжал в тоннель на машине и всего через несколько минут вынырнул с другой стороны.