Книга Снайпер онлайн - страница 11

7

Вечером, пригнав изрядно помятую уже на штрафстоянке «Ниву», Геннадий опять зашел к Фридману.

Он и прежде заглядывал часто; сейчас же, когда строительство довело состояние бывшего журналиста до предела, кухня Фридмана стала его последней гаванью.

Его жена Татьяна каждый день до поздней ночи пропадала в аптеке, которой заведовала, а грудастая и ногастая Лариса, уйдя утром в институт, не появлялась до вечера – и они с тем же успехом могли сидеть и у Савельева.

Но Геннадия лишал душевного равновесия вид стройплощадки – точнее, само ее присутствие под окном. И у Фридмана ему чувствовалось спокойнее.

Он прихватывал с собой водку и закуску. Но в последнее время друзья даже пили мало. В основном сидели и молчали. Они так хорошо понимали друг друга, что им не требовалось слов.

Сегодня Савельев без тостов выпил две рюмки и опять замолчал. Фридман понял, что тот подавлен увиденным: избитым майором и его покореженной машиной.

– Блин… – глухо проговорил журналист. – Как в гестапо побывал…

Честное слово. Эта штрафстоянка… Менты позорные: хари наеты, щеки сзади видны. И только орут да матерят, будто мы в чем-то перед ними виноваты.

– Каково государство, таковы представители его силовых структур.

– Но что делать… Делать-то что? – сокрушенно пробормотал Савельев, и ответил сам себе: – Нечего. Однозначно.

– Это да. Мы вступили в войну. А война, в которой одна из сторон не имеет оружия – это уже не война, а бойня…

– «Оружие»… Ты что – серьезно слушал весь этот Юркин бред насчет «стингеров», которые следовало украсть, и так далее?… Я его понимаю, он оскорблен и обижен, к тому же бывший боевой офицер и к оружию в свое время привык. Хотя сейчас вряд ли от него была бы польза. У нас в самом деле не Америка.

– Да, не Америка. О минах и ракетах нам не мечтать.

– Куда там… Даже о простой винтовке…

– Да. Хотя винтовка – замечательная вещь, – неожиданно сказал Фридман. – И с помощью ее одной можно решить очень много проблем,

– Ты так говоришь о винтовке, как будто видел ее хоть раз в жизни… – вздохнул Савельев.

Фридман улыбнулся, но промолчал.

– Ну ладно – я. У нас на филфаке была военная кафедра. Конечно, готовили нас как политработников, но все-таки я из «макарова» стрелял и из «калашникова» на сборах, и звание лейтенанта имею, и по причине всеобщего бардака меня даже не списали в запас по полной. Но ты-то, ты?! В художественных вузах даже при советской власти не было военной подготовки. И я знаю, что ты в жизни кроме скрипки ничего в руки не брал, разве не так?

Геннадий с доброй усмешкой посмотрел на своего друга.

– Так-то оно так, – снова улыбнулся Фридман. – Но ты ошибаешься на мой счет. Я винтовку не только видел, но даже, как ты изволил выразиться, в руки брал. И не просто брал, а некоторое время занимался стрельбой и, как на странно, достиг некоторых результатов.

– Этого не может быть. Не вяжется. «Не верю», как сказал бы Станиславский, мать его в гробовую плиту. Еврей и винтовка. Два несопоставимых понятия.

– Это миф, рожденный неверным восприятием. И позднейшим давлением еврейской общины, заставлявшей своих членов жить в непротивлении злу якобы для предотвращения еще большего зла ответного, – возразил Фридман. – А у нас была история. Например, наш… ну то есть иудейский полководец Иисус Навин…

– Что-то ты путаешь, – перебил Савельев. – Иисус как раз предлагал подставить правую щеку после левой. Или наоборот, левую после правой. Во всяком случае, полководцем его не назвать.

– Ты библии не знаешь. Как любой продукт советской эпохи. Мы говорим о разных Иисусах. Ты вспомнил о патлатого придурка из Назарета. А я имел в виду ветхозаветного Иисуса Навина. Который поддерживал в такой боевой дух, что от одного лишь крика его воинов – евреев, прошу отметить! – рухнули стены осаждавшегося Иерихона…

– Так то было давно, – возразил бывший журналист так, словно Иисус Навин мог чем-то помочь в борьбе с «ИКСом».

– Были и потом. Например один из отцов современного Израиля, генерал Бен Гурион.

– Бен Гурион… Который зверствовал над арабами?

– Арабы сами кого хочешь живым на куски порежут. Все это гнусная советская пропаганда. В те времена СССР заигрывал с мировым мусульманством, со всякой рванью вроде Ясира Арафата, поэтому не было врага страшнее сиониста, без объяснения понятия. А я тебе не как еврей, а как человек говорю: израильтяне пытались отвоевать исконно принадлежавшие им земли. Ну… Как мы часть Курильских островов у японцев…

– Генерал… Генералов единицы.

– Ну если ты совсем не веришь в то, что еврей может взять оружие – я потом тебе расскажу еще одну историю…

– Ладно, убедил, – махнул рукой Геннадий. – Что евреи тоже народ… Но это неважно. Ты расскажи лучше, какое ты сам имел отношение к винтовке?

– Я понимаю, что это не вяжется, – усмехнулся Фридман. – Поверь, я иногда смотрюсь в зеркало и вижу, что моя фигура и оружие в самом деле два несовместимых понятия. Но это было.

Савельев слушал, недоверчиво улыбаясь.

– Это очень давняя история. Лет двадцать пять назад, если не больше. Я ведь рассказывал, что в скрипке самое главное – техника. Работа пальцев… и всей руки. Точнее, каждой руки.

– Да уж… – усмехнулся Савельев. – Схватил меня так – мало не покажется…

– А я в детстве я часто болел, был хил и слаб, не отличался крепким сложением да и сейчас на Геркулеса мало похож. В общем, мне силы рук не хватало. От напряжения мышцы вибрировали. И игра моя скорее была похожа на онанизм импотента…

Фридман улыбнулся, смеясь над самим собой.

– И вот мой учитель посоветовал маме некоторое время дать мне позаниматься стрельбой из винтовки.

– Стрельбой?! Из винтовки?!!

– Ну да. Это была его собственная теория. Не знаю, насколько она верна… Возможно, одному из его учеников винтовка случайным образом помогла с руками, и он решил, что это глобальный закон… Свой метод в преподавание хотел внести… Ну неважно. В общем, он сказал маме – пусть мальчик немного постреляет. И я стал стрелять. И я занимался стрельбой.

– В тир тебя мама водила, – догадался Савельев.

– В тир. Но не тот, о котором ты подумал. Учитель сказал что пневматическая винтовка не годится. Он объяснял, я в технике ничего не понимаю… В общем смысл тот, что в пневматическом оружии слишком сильные пружины, и у него всегда этот… спуск долгий… или длинный… Ну в общем, не помню, как правильно сказать – но работают не те мышцы и не так. Требовалось настоящее огнестрельное оружие.

– И где ты его нашел в этом городе?

– В этом городе нет. Но все сложилось удачно… Я в те годы постоянно болел воспалениями легких, и врачи сказали маме отвезти меня в Крым, в Евпаторию. И однажды, когда я учился в третьем или четвертом классе, мы с ней целое лето провели в Евпатории. Вот там, как ни странно, нашелся открытый для всех тир, где можно было стрелять из мелкокалиберной винтовки.

– И ты стрелял?

– Все лето. Сколько мама на меня денег тогда истратила – теперь подумать страшно. Тем более, что для скрипки все это, как потом выяснилось, бесполезно.

– А сама стрельба?

– Сама стрельба меня увлекла… Как любого мальчишку. Будь он хоть русским, хоть евреем, хоть негром…Утром и вечером я упражнялся на своей маленькой скрипочке, которую брали с собой. А днем ходил в тир. Знаешь, до сих пор помню – все было как настоящее. Винтовка, запах пороха, и даже отдача в плечо. У нее прицел был не обычный, с планкой, а в виде маленького окуляра. Типа оптического, но без линзы…

– Диоптрический, наверное?

– Да, кажется, не помню уже… Так вот, как ни странно, я стрелял очень хорошо.

– А что в том странного?

– Вопреки расхожим понятиям о близоруком человеке. И в общем стрельба на самом деле помогла мне в музыке. Но не с того конца.

– В каком смысле?

– В смысле, что рукам вряд ли что дала. Но зато укрепила мои нервы.

Уже потом, в консерватории один профессор обмолвился, что настоящий музыкант играет всегда в полной отключке. Тот, кто смотрит на слушателей, думает о своем внешнем виде. даже о том, как бы партию не забыть – это не музыкант, а лабух доморощенный. Но что выработать в себе такой автоматизм, когда во время игры существует только музыкант и сама музыка… Это дано не каждому. Он говорил – одному на сотню. Или даже на тысячу. Вот тогда я попытался понять, как именно играю я сам – и осознал, что я и есть этот один из тысячи. Потому что как-то сам по себе научился во время игры полностью отключаться от окружающего мира. Забывать о его существовании и сосредоточиваться только на себе. И я понял, что этому научила меня именно винтовка. А вовсе не скрипка.

– Винтовка?!

– Ну да. Стоило мне взять в руки оружие – и внутри все покрывалось льдом. И я становился холодным и терпеливым, как ящерица.

– Почему как ящерица?

– Не знаю. Где-то читал, что пресмыкающиеся – самые терпеливые охотники и могут ждать не шевелясь ни одним мускулом.

– И ты стрелял метко?

– Удивительно метко. Тировщик – он сам был евреем, как ни странно, и придерживался того же мнения о боевых способностях соплеменников, что и ты – поражался и сокрушался. И говорил маме, что из меня может не выйти гениального скрипача, но вышел бы великолепный стрелок. Однако скрипке было отдано много лет, к тому же уже тогда я носил очки – которые, как ни странно, не мешали целиться, потому что я нашел подсознательное ощущение мушки – и близорукость прогрессировала, и так далее. Но винтовка в то лето стала мне близка. Причем я попробовал разные системы. Тировщик всем предлагал обычную мелкашку, а мне иногда, когда не было народа, давал несколько раз стрельнуть из настоящей спортивной винтовки с двумя спусковыми крючками.

– Как это – с двумя? Двуствольная, что ли? – не понял Савельев.

– Да нет, специальная система для спуска. Первый крючок обычный, ты его нажимаешь, винтовка как бы взводится… точнее почти спускается, но не стреляет. А за ним рифленый стерженек, называется как-то от немецкого слова «шнелль»… Ускоритель спуска. Когда первый крючок выбран, для выстрела остается коснуться этого стержня. Никакого рывка. Так вот, из такой винтовки я мог положить несколько десяток кучно, они образовывали вырванную дырку…

– А из винтовки с обычным спуском?

– Не так, конечно. Потому что за месяц невозможно добиться плавности спуска, а это главное в стрельбе. Но меньше восьмерки я никогда не выбивал.

– Н-да… – задумчиво протянул Савельев и налил еще водки, хотя уже отставил было бутылку. – Какие скрытые таланты можно открыть в человеке, с которым живешь бок о бок десять лет…

– И не говори, – кивнул Фридман. – Тировщик меня не просто хвалил. Он утверждал, что во мне сидит даже не спортсмен, а снайпер.

– А чем он отличается от спортсмена?

– Как он объяснял, принципиально. Спортсмен не ограничен во времени.

Есть, конечно, регламент, но плюс-минус пара минут роли не играют. А снайпер времени не имеет. Потому что в реальной фронтовой обстановке…

– Какие слова у нас звучат…

– …Фронтовой обстановке счет идет на секунды. Когда разворачивается снайперская дуэль, то выживает тот, кто успевает быстрее сделать единственный точный выстрел. А я никогда не зацеливался.

– Не за «что»? – не понял Савельев.

– Не зацеливался. Есть такой термин – когда стрелок слишком долго уточняет прицел перед выстрелом. У меня это исключалось. Причем не из-за таланта, как утверждал тировщик – а на самом деле просто из-за плохого зрения. Я мог сфокусироваться на секунду, а стоило задержать взгляд, как все расплывалось и глаза начинали слезиться. Поэтому я научился стрелять быстро: подвел мушку – и сразу на спуск.

– Н-да…

– Но с тех пор прошел миллион лет. И все это не имеет отношения ко мне нынешнему, – грустно подытожил Фридман. – Тот стрелок давно умер. Остался лишь ни к чему не годный и почти безработный скрипач.

– Но навыки остались?

– Навыки?… Трудно сказать. Я с тех пор винтовку в руки не брал. Но…

Наверное, что-то осталось. Потому никакое умение никогда не исчезает бесследно… А зачем ты это спрашиваешь? – вдруг поинтересовался он.

– Слушай, – не отвечая, продолжал Савельев. – А вот представь теоретически… Если бы тебе сейчас дали оружие и позволили все прежнее восстановить… Ты бы…

– …Я бы взял винтовку и стал стрелять, – жестко перебил Фридман. – В этом не сомневаюсь.

– Стрелять?… – почти растерянно переспросил Геннадий, видимо, слегка обескураженный решимостью друга, хотя сам начал задавать вопросы. – Но в кого? В директора «ИКСа»? Или в начальника Главархитектуры? До них все равно не добраться.

– Я и не собираюсь до них добираться, – ответил Фридман так, словно разговор шел не от бессильной досады, а имел серьезную основу. – Я расстрелял бы непосредственно тех, кто забивает сваи под твоими окнами.

– Но… Но это же простые рабочие и они ни в чем не виноваты перед нами. Им просто велели забивать.

– Им велели – они забивают. Значит они и есть наши открытые враги.

– Но…

– На войне приказывают генералы, – жестко перебил Фридман. – Но убивают солдат, которые эти приказы исполняют. Так было во все века. Если бы появилась возможность убивать генералов, война продлилась бы не дольше двух дней.

– Ты говоришь о войне. Мы живем в мирное время.

– Мирное время?! Мы на войне. Вспомни искалеченного Юру. И не его ли машину ты забирал сегодня со стоянки? Идет война.

– Но…

– Вспомни наш пикет. Поверь, нам бы ничего не помогло. Я тебе говорил – тогда ощутил себя евреем. И понял, что они не остановятся, даже если мы выведем всех женщин и детей, возьмемся за руки и цепью перегородим путь этому трактору…

– Ты что… – тихо проговорил Геннадий. – Думаешь, нас пойдут давить?

– Насчет давить не уверен. У них сейчас другие методы. Вызовут грузовики с милиционерами. Которые отделают всех дубинками, а мужчин заберут в участок, откуда выпустят инвалидами.

Журналист молчал.

– Захватчики хотят отнять наше жизненное пространство! И здесь нужно действовать настоящими военными средствами. Хорошо бы заминировать котлован… всю стройплощадку – чтобы как только они вышли на работу, тут же их всех разорвало в клочья и кишки на крышу улетели…

– Блин… И тебя зовут Айзик Соломонович?

– Да. Айзик Соломонович Фридман. Но мое иудейское имя, моя иудейская внешность и моя чисто еврейская профессия не помешают мне сказать, что бороться с врагом надо всерьез и любыми средствами, – отрезал Фридман и даже встал, возвысившись до потолка низкой кухни. – Я не еврей. Но рассуждаю именно как еврей. Потому что знаю, как происходило уничтожение евреев. Стереотип – это стена гетто, черная ночь, машина, полная пьяных молодчиков, которые ходили по квартирам и ради развлечения сбрасывали с балконов целые семейства. Разумеется, такие случаи были. Но они нехарактерны в целом, понимаешь? Потому что все базировалось не на пьяном надрыве. Все шло тихо и мирно. Сначала даже без бульдозеров, а через перепись населения и мягкую депортацию в особые районы. Потом в этих районах евреев мягко переселили в определенную группу домов. Потом дома обнесли оградой. Затем на месте ограды выросла четырехметровая стена. Наконец каждого, высунувшегося за стену, стали расстреливать. Истинных садистов было не так уж много. Единицы в общей массе. Остальные просто исполняли приказ. Ни одно действие против евреев не начиналось без официальной бумаги, подписанной чиновником и носящей характер инструкции. Последним приказом оставшихся посадили на поезда, которые шли в один конец – к печам концлагерей! Вот что такое война за захват жизненного пространства!

Побледневший сильнее обычного Фридман стукнул большим кулаком так, что подпрыгнула бутылка.

– Да, я не еврей. И не русский. Но я человек, а не бессловесная скотина.

И если кто-то вторгается на мою территорию, я совершенно естественно хочу дать ему отпор. Будь у меня в самом деле винтовка – я засел бы на крыше и отстреливал по одному всех. Каждого, кто посмел бы появиться на площадке…

Он перевел дух и снова сел. Налил водки, выпил и сделался тем кем был всегда: не очень молодым, сутулым и печальным евреем.

– Но все это сотрясение воздуха, Гена. Теоретические разговоры в духе классической русской кухни. Потому что никакой винтовки у нас нет и не будет.

– Ты ошибаешься, Айзик, – очень тихо сказал Геннадий, коснувшись руки друга.

– В чем – ошибаюсь?

– В последнем…

Савельев встал, зачем-то подошел к окну и выглянул на лоджию, потом вышел из кухни в переднюю, прислушался к происходящему на лестнице. Затем вернулся, плотно закрыл за собой стеклянную кухонную дверь и снова присел к столу.

– Ошибаешься. Дело в том, Айзик… Что…

Он снова оглянулся и проговорил вполголоса, но раздельно, четко вбивая слова:

– Винтовка. У нас. Есть.