Книга Все божьи дети могут танцевать онлайн - страница 2

Пейзаж с утюгом

Телефон зазвонил около полуночи. Дзюнко смотрела телевизор. Кэйсукэ в своем углу нахлобучил наушники и, прикрыв глаза, покачивая головой, играл на электрогитаре – видимо, пассажи оттачивал, так быстро бегали по струнам его пальцы. Звонка он не слышал. Трубку взяла Дзюнко.

– Уже спала? – как обычно, полушепотом проговорил Миякэ.

– Нормально, еще не ложились, – ответила Дзюнко.

– Я сейчас на берегу. Много бревен прибило. Получится что надо. Придешь?

– Хорошо, – ответила Дзюнко. – Только переоденусь и буду минут через десять.

Дзюнко натянула колготки, надела потертые джинсы, свитер с высоким воротом, сунула в карман пальто сигареты, за ними – кошелек, спички и брелок. Затем слегка толкнула ногой в спину Кэйсукэ. Тот испугался и поспешно стянул наушники.

– Пойду на берег жечь костер.

– Опять с этим Миякэ? – нахмурился Кэйсукэ. – Шуточки у тебя. На дворе февраль. Уже полночь. А она – на берег… костер…

– Я тебя насильно не тащу. Пойду сама.

Кэйсукэ вздохнул:

– Ладно, я с тобой. Подожди, я мигом.

Он выключил усилитель, натянул поверх пижамы брюки, надел свитер и задернул под самое горло замок куртки. Дзюнко повязала шарф и нахлобучила на голову шерстяную шапочку.

– Что ты нашла в этих кострах? Что в них интересного? – бормотал Кэйсукэ по дороге на взморье. Ночь стояла морозная, но без ветра. Откроешь рот и выдыхаешь заледеневшие слова.

– А что интересного в «Перл Джеме»? Сплошная какофония, – ответила Дзюнко.

– У «Перл Джема» миллионов десять поклонников во всем мире…

– А поклонники костров живут на свете уже пятьдесят тысяч лет.

– Это правда, – заметил Кэйсукэ.

– Не станет «Перл Джема», а поклонники костров останутся.

– Тоже верно.

Кэйсукэ вынул из кармана правую руку и обнял Дзюнко.

– Только вот что, Дзюнко… меня совершенно не интересует, что было пятьсот веков тому назад и что будет еще через пятьсот. Совершенно! Важно то, что есть сейчас. Кто его знает, сколько осталось до конца света. Кто, по-твоему, думает о будущем? Важно в настоящий момент от пуза поесть, и чтоб стоял. Разве нет?

Они взобрались по лестнице на мол и там же, где обычно, увидели фигуру Миякэ. Он стащил в одно место выброшенные на берег коряги всевозможных форм и осторожно составлял их в кучу. Среди плавника затесалось одно толстое бревно. Дотащить его сюда, видимо, оказалось делом нелегким.

В лунном свете береговая линия выглядела краем отточенного лезвия. Зимние волны на удивление бесшумно омывали песок. Вокруг – ни души.

– Ну как, много? – облаком белого пара выдохнул Миякэ.

– Еще бы! – воскликнула Дзюнко.

– Да, иногда набирается. На днях был неслабый шторм. Стоит только чаек послушать: «Сегодня славных дровишек нанесет».

– Хорош хвастаться, давайте греться. А то в такой холод все мое хозяйство сведет, – сказал Кэйсукэ, потирая руки.

– Погоди, не гони. В этом деле главное – порядок. Первым делом все рассчитать, проверить, не упустил ли чего, а уж потом не спеша поджигать. Засуетишься – ничего хорошего не выйдет. Поспешишь – людей насмешишь.

– Ага, не суетись под клиентом.

– Молод еще такие шуточки отпускать, – покачал головой Миякэ.

Толстое бревно и несколько обломков он искусно составил в какую-то авангардную скульптуру. Потом отошел на несколько шагов, внимательно осмотрел конструкцию, что-то поправил, опять подался назад и окинул бревна внимательным взглядом – и так несколько раз, как обычно. Видя, как сложены дрова, он наглядно представлял, как они будут гореть. Так же скульптор, глядя на камень, видит сокрытую в нем фигуру.

Наконец бревна приняли нужное положение, и Миякэ кивнул самому себе: «Теперь другое дело!» Затем свернул и засунул под самый низ припасенную газету. И зажег огонь обычной пластмассовой зажигалкой. Дзюнко достала из кармана сигарету, сунула ее в рот и чиркнула спичкой. Прищурившись, она уставилась в спину Миякэ, на его лысеющий затылок. Вот самый напряженный момент. Разгорится или нет? И как будет полыхать дальше?

Двое молча всматривались в гору бревен. Огонь охватил газету, она исчезла в пламени, но вскоре вся почернела и потухла. И больше ничего. «Не получилось, – подумала Дзюнко. – Видимо, бревна слишком сырые». Она уже было отчаялась, но тут вверх потянулась жилка белого дыма – верный знак огня. Ветра не было, и дымок поднимался вверх сплошной тонкой струйкой. Где-то загорелось, но где – пока не видно.

Никто ничего не говорил и даже Кэйсукэ закрыл рот. Он сунул руки в карманы, Миякэ присел на корточки, а Дзюнко скрестила руки на груди и лишь иногда, как бы вспоминая о сигарете, затягивалась.

Как обычно, Дзюнко думала о «Костре» Джека Лондона. Рассказ о том, как человек где-то в глубине Аляски пытается развести огонь. Не разведет – замерзнет насмерть. А солнце клонится к горизонту. Вообще Дзюнко читала мало, но эту книгу, заданную на летние каникулы, перечитала несколько раз. Вся сцена живо и естественно вставала у нее перед глазами. Биение сердца, страх, надежду и отчаяние человека на краю гибели она чувствовала так, будто это происходило с ней самой. Но важнее всего в истории – то, что человек на самом деле искал смерти. Она это знала. Причину объяснить не могла, но с самого начала понимала это. Путник на самом деле жаждал смерти. Он знал, что это для него – подходящий конец. Но несмотря ни на что, боролся изо всех сил. Чтобы выжить, ему предстояло побороть превосходящего противника. Дзюнко до глубины души потрясло именно это принципиальное противоречие где-то в середине рассказа.

Преподаватель высмеял ее мнение. С удивлением спросил: «С какой это стати герой ищет смерти? Что-то новенькое. Весьма и весьма оригинально». Отрывок из сочинения Дзюнко он зачитал вслух, и весь класс засмеялся.

Но Дзюнко знала точно. Ошибаются они все. Ведь если это не так, почему концовка у рассказа – такая тихая и красивая.

– Кажется, погас? – робко поинтересовался Кэйсукэ.

– Все в порядке, нет. Силу набирает, сейчас разгорится. Дым ведь не прекращается? Как там говорится: «нет дыма без огня».

– Без крови не стоит.

– Тебе что, не о чем больше подумать? – удивился Миякэ.

– Вы что, серьезно знаете, что огонь не погас?

– Знаю. Сейчас раз – и вспыхнет.

– Интересно, где вы набрались этих премудростей?

– Какие там премудрости. Научился, когда мальцом был бойскаутом. Что-что, а костер разводить там не хочешь – а научат.

– Ого, – воскликнул Кэйсукэ, – выходит, бойскаутом были?

– Не только от них, конечно. Видимо, есть какой-то дар. Ну то есть – я развожу костры лучше обычных людей.

– Интересное умение, но денег за него не выручишь.

– Этот точно, денег не выручишь, – улыбнулся Миякэ.

Как он и предсказывал, вскоре в глубине показалось пламя. Начали потрескивать дрова. Дзюнко с облегчением перевела дух. Теперь уж точно беспокоиться нечего. Костер разгорается. Еще немного, и они втроем протянут к нему замерзшие руки. Некоторое время делать ничего не нужно, достаточно лишь следить за огнем, набирающим силу. «Пятьсот веков назад древние люди, пожалуй, грели руки у огня с таким же настроением», – подумала Дзюнко.

– Вы, кажется, говорили, что родом из Кобэ? – как бы внезапно вспомнив, спросил Кэйсукэ. – Как, никто из родственников не пострадал?

– Даже не знаю. У меня ни с кем уже не осталось ничего общего. Дело давнее.

– Давнее – недавнее, а акцент ничуть не слабее.

– Что, правда? Сам я как-то не замечаю.

– Если это не кансайский акцент, тогда по-каковски я сейчас говорю, да?

– Не умеешь говорить на кансайском диалекте – не берись. Еще не хватало, чтоб его коверкали люди из Ибараки. У вас куда лучше выходит гонять с флагами на мотоциклах^[3]… когда урожай соберете.

– Ничего себе, тихоня Миякэ, а за словом в карман не лезет. Нехорошо – чуть что обижать простодушных пиплов Северного Канто^[4], – сказал Кэйсукэ. – А если серьезно, с ними все в порядке? Наверняка, кто-то остался. Вы как, новости смотрите?

– Давай не будем, – прервал его Миякэ. – Хлебнешь виски?

– Не откажусь.

– А ты, Дзюн-тян?

– Немножко.

Миякэ вынул из кармана кожаной куртки тонкую металлическую флягу и передал Кэйсукэ. Тот открутил крышку и, не прижимая к губам, залпом глотнул.

– Хорошо! – крякнул он, переводя дух. – Однозначно «сингл молт», двадцать один год выдержки. Бочка – дубовая, слышится шотландский прибой и дыхание ангелов.

– Дурень, не мели чушь. Обычный «Сантори» из квадратной бутылки.

Дзюнко взяла фляжку у Кэйсукэ и налила в крышечку, а потом сделала несколько крохотных глотков, словно лакая. Немного скривилась, чувствуя, как теплая жидкость перетекает из пищевода в желудок. По телу заструилось тепло. Выпил и Миякэ, затем опять передал флягу Кэйсукэ, и тот не заставил себя ждать. Пока фляга кочевала из рук в руки, огонь разгорелся, превратившись в настоящий костер. Но не быстро, постепенно, как и замышлял Миякэ. И в этом была его прелесть. Пламя расширялось мягко и нежно. Как выверенные ласки, неспешно и очень аккуратно. Это пламя – для того, чтобы согревать сердца людей.

Как всегда стоя перед костром, Дзюнко умолкала. Она лишь изредка меняла позу, но больше не шевелилась Это пламя молчаливо принимало разные предметы поглотало их и, казалось, прощало. «Как и должно быть в настоящей семье», – думала Дзюнко.

Она приехала в этот городок префектуры Ибараки в мае выпускного класса. Сняла с книжки отца триста тысяч иен, набила сумку «бостон» одеждой, сколько поместилось, и ушла из дому. Уехала с вокзала своего города Токородзава, сменила несколько поездов и оказалась в Ибараки – маленьком городке на побережье. О нем она прежде и не слыхивала. В первом попавшемся агентстве недвижимости сняла однокомнатную квартирку и уже со следующей недели начала работать в круглосуточном магазине возле оживленного шоссе. Написала матери: «Не беспокойся – я жива и здорова. И не ищи меня».

Она не хотела больше ходить в школу и не могла видеть своего отца. В детстве Дзюнко с ним ладила. По выходным они часто путешествовали. Держа его за руку, она чувствовала силу и гордость. Но когда к концу начальной школы у нее начались месячные, на лобке выросли волосы и округлилась грудь, отец стал посматривать на нее каким-то странным взглядом, невиданным прежде. А к пятнадцати годам она вымахала до ста семидесяти сантиметров, и отец вовсе перестал к ней обращаться.

Похвастаться успехами в школе она тоже не могла. Переходя в среднюю школу, была в классе лучшей, а к концу года переместилась в самый низ списка В старшую поступила кое-как. И с головой все в порядке, вот только рассеянная. Ни одно дело до конца не доводила.

Пытается собраться, как вдруг начинает болеть голова, спирает дыхание, сбивается пульс. Учеба в школе превратилась в сплошное мучение.

Не успев толком обжиться в новом городке, она познакомилась с Кэйсукэ. На два года старше, он слыл умелым серфером, был высокого роста, красил волосы в каштановый цвет и обнажал в улыбке ровные зубы. Городок этот славился своей волной, вот парень и остался здесь жить, играл с приятелями в рок-группе. Поступил во второсортный институт, но на занятиях не появлялся, и диплом получить ему не светило. Его родители держали в Мито, центре префектуры, известный магазин сладостей, и он в крайнем случае мог унаследовать от них дело, но становиться владельцем кондитерской ему совершенно не хотелось. А хотелось лишь гонять с приятелями на грузовичке «дацун», ловить волну да играть на гитаре в любительской группе; но как ни крути, до бесконечности длиться такая жизнь не могла.

Дзюнко подружилась с Миякэ после того, как стала жить с Кэйсукэ. Миякэ было лет сорок пять, худощавый мужчина в очках. Продолговатое лицо, короткие волосы, густая борода – вечером его как бы покрывала темная тень щетины. Он носил свободную рубаху навыпуск, поверх хлопковых брюк, на ногах – белые поношенные кроссовки. Зимой сверху надевал мятую кожаную куртку, иногда нахлобучивал бейсбольную кепку. Дзюнко не видела его в другой одежде, но то, что он носил, выглядело тщательно выстиранным.

В маленьком городке на взморье Касима других людей, говорящих на кансайском диалекте, не оказалось, и Миякэ невольно обращал на себя внимание. Работавшая вместе с Дзюнко девушка сказала, что этот человек снимает поблизости дом, живет один и пишет картины. «Никакая он не знаменитость, никто его картин никогда не видел, но живет – как все, значит, что-то делает. Иногда ездит в Токио за рисовальными принадлежностями, но вечером возвращается. Сколько он уже здесь живет? Лет пять? Часто жжет на взморье костры. Судя по всему, нравится ему это. Это у него в глазах – увлеченность такая. Молчаливый, немного странный, но совсем не плохой».

Миякэ трижды в день заглядывал в магазин. Утром покупал молоко, хлеб и газету, днем – бэнто^[5], а вечером – холодное пиво и что-нибудь к нему. И это повторялось изо дня вдень. Как по часам. Только здоровался, а так почти не разговаривал, но Дзюнко к нему как-то естественно потянуло.

И вот однажды утром, когда в магазине больше никого не было, Дзюнко набралась смелости и поинтересовалась:

– Я понимаю, что вы живете поблизости, но почему каждый день приходите за такими покупками? Разве не проще купить молоко или пиво с запасом и поставить в холодильник? Разве так не удобней? Конечно, я – простой продавец и мне, в принципе, все равно…

– Так-то оно, конечно, лучше – покупать впрок, но есть причины, по которым я этого не делаю.

– Интересно, почему?

– Как бы это сказать… Сущие пустяки.

– Извините, что я со своими вопросами. И не подумайте ничего такого. Просто если я чего не знаю, не могу сдержаться, чтобы не спросить. Я это не со зла.

Немного помедлив, Миякэ покачал головой – казалось, смущенно.

– У меня, если по правде, и холодильника-то нет. Не люблю я эти холодильники.

– Я тоже к ним особой привязанности не ощущаю, – засмеялась Дзюнко, – но один у меня все-таки есть. Без холодильника – оно как-то неудобно.

– Может, и неудобно, но что поделаешь – не могу я спокойно спать в местах, где есть эти самые холодильники.

Какой он странный, подумала Дзюнко, но после этого разговора Миякэ заинтересовал ее еще больше.

Через несколько дней, прогуливаясь по взморью, она увидела, как Миякэ разжигает в одиночку костер. Небольшой костерок из плавника. Дзюнко не сдержалась, подошла к мужчине и протянула к костру руки. Стоя рядом с ним, девушка поняла, что она сантиметров на пять выше. Они коротко поздоровались, а потом лишь молча смотрели на огонь.

И тут впервые случилось вот что: стоило Дзюнко всмотреться в языки пламени, как она что-то почувствовала. Что-то очень глубокое. Какой-то сгусток настроения. Что-то слишком живое, с реальным весом, чтобы назвать это идеей. И вот это самое оно медленно пронизало все ее тело и исчезло, оставив в груди лишь щемящее чувство чего-то очень милого сердцу. А когда и оно исчезло, какое-то время с ее рук не сходила гусиная кожа.

– Миякэ-сан, вам, глядя в костер, ничего не кажется странным?

– Ты о чем?

То чего мы не ощушаем в обычной жизни, вдруг начинает казаться живой реальностью. Как бы это правильно сказать?.. У меня голова толком не варит, поэтому словами выразить не могу. А вот смотрю на огонь, и почему-то становится спокойно.

Миякэ задумался.

– Форма огня – свободная. А раз свободная, каждый сам решает своим сердцем, что в нем увидит. Тебе становится спокойно – значит, живущее в тебе спокойствие просто отражается в огне. Понимаешь, о чем я?

–Угу.

– Но это не значит, что так происходит с любым огнем. Огонь для этого должен быть свободным. В газовом обогревателе такое никак не возникнет. И в зажигалке тоже. Как и не в каждом костре. Чтобы огонь стал свободным, нужно найти место, где он может стать свободным. А это под силу не каждому.

– Но вам-то под силу?

– Бывает – выходит, бывает – и нет. Но чаще всего выходит. Если вкладывать душу – получается.

– Так вам нравится костер?

Миякэ кивнул:

– Прямо болезнь какая-то. Выходит, что я поселился в этом городишке потому, что сюда выносит бревен больше, чем куда-либо еще. Вот и вся причина. Приехал сюда, чтобы жечь костры.

С тех пор Дзюнко по возможности приходила, когда Миякэ жег костры. За исключением пика летнего сезона, когда на пляже допоздна было битком, Миякэ жег свои костры. Бывало – пару раз в неделю. Бывало не жег и по целому месяцу. Решение зависело от того, сколько набиралось дров. Но в любом случае собираясь разводить костер, он непременно звонил Дзюнко. Кэйсукэ, подтрунивая, называл его «твой костровой френд». Обычно непомерно ревнивый, он почему-то доверял одному лишь Миякэ.

Огонь перекинулся на самое большое бревно, пламя уже успокоилось. Дзюнко уселась на песок и, сомкнув губы, пристально смотрела на пылающую стихию. Миякэ, орудуя палкой, не давал пламени умереть. Время от времени подбрасывал припасенные дрова в нужное, на его взгляд, место.

– Что-то у меня живот разболелся, – пожаловался Кэйсукэ. – Как-то продуло, что ли. На горшок бы – тогда отпустит.

– Если хочешь, иди домой, – ответила Дзюнко.

– Пожалуй, стоит, – жалко промямлил Кэйсукэ. – А ты?

– Я провожу Дзюн-тян до дому, не переживай за нее, – сказал Миякэ.

– Ну тогда ладно. – И Кэйсукэ попрощался.

– Дурак он, – сказала Дзюнко, когда он ушел, и покачала головой. – Сначала набирается, а потом болеет.

– Так-то оно так, Дзюн-тян: плохо тем, кто с юных лет с головой не дружит. Никчемные люди. Но у него есть свои достоинства.

– Может, и так. Только он, кажется, ни о чем не думает.

– Молодежь вообще за словом в карман не лезет. О чем говорят – совсем не думают.

Они опять примолкли, думая каждый о своем. Время текло по-разному.

– Миякэ-сан, меня один вопрос волнует. Ничего, если спрошу?

– Что именно?

– Личное. Щекотливое.

Миякэ несколько раз провел ладонью по щетине на щеке.

– Не знаю. Но раз уж спрашиваешь – спрашивай.

– У вас есть же где-то жена, правда?

Миякэ вынул из кармана куртки флягу, открыл крышку и неторопливо допил оставшееся виски. Завинтил крышку и убрал флягу в карман, после чего посмотрел в лицо Дзюнко:

– С чего тебе это вдруг в голову взбрело?

– Совсем не вдруг. Просто подумала… когда Кэйсукэ завел разговор о землетрясении… я посмотрела на ваше лицо. Глаза людей, следящих за костром, – правдивые. Вы же сами когда-то мне это говорили.

– Разве?

– И дети есть?

– Да. Двое.

– В Кобэ?

– Там – дом. Пожалуй, там и живут.

– В каком месте?

– Район Хигасинада^[6].

Миякэ прищурился, перевел взгляд на море, затем снова посмотрел в огонь.

– Не называй Кэйсукэ дураком. Не нам его судить. Я вот, например, и сам ни о чем не думаю. Прямо Король Дураков. Понимаешь?

– А больше ничего рассказать не хотите?

– Нет, не хочу.

– Ну и ладно, – сказала Дзюнко. – Но я все равно думаю, что вы человек хороший.

– Проблема не в этом, – покачал головой Миякэ. Концом палки он чертил на песке узор. – Ты, Дзюн-тян, когда-нибудь задумывалась о своей смерти?

Дзюнко, помедлив, покачала головой.

– А я вот частенько.

– И как вы собираетесь умереть?

– Замерзну в холодильнике. Приходилось о таком слышать? Когда дети играют и забираются в выброшенный холодильник, дверца захлопывается, и они там задыхаются. Вот такой вот смертью.

Разметав пепел, обвалилось большое полено. Миякэ смотрел на него и ничего не делал. Отблески пламени бросали на его лицо нереальные тени.

– Потихоньку, постепенно умирать в тесном и темном месте. Ладно бы задохнуться, но не так все просто. Откуда-то из щели проникает воздух, поэтому задохнуться не получается. Чтобы умереть, потребуется еще немало времени. Кричи не кричи – никто не услышит. Никто не хватится. И так тесно, что не пошевелиться. Как ни пытайся, дверца не открывается.