Книга Дети Снеговика онлайн - страница 9

1994

Звуков банджо на нашем автоответчике уже не было, и сообщение предназначалось исключительно мне. «Северо-западные авиалинии, рейс двести пятьдесят два, Мэтти, девять двадцать пять завтра утром. Либо прилечу, либо нет».

Пожалуй, надо срочно это обмозговать, думаю я, потому что мне чертовски необходимо разобраться в себе до того, как она сюда доберется. Но я опаздываю на ланч, я мерзну, и мне еще надо найти «У Ольги». Когда я был в этом кафе последний раз, оно представляло собой ларек со скамейками, из которых мы со Спенсером соорудили барьеры как часть нашего первого «сприцепингового» десятиборья. Преодоление их со связанными ногами – моя правая с его левой – подразумевало запрыгивание на сиденье скамейки, затем на спинку и соскок, что нам никогда до конца не удавалось. Спенсер все валил на меня: дескать я не могу нормально поднять ногу, и, пожалуй, он был прав.

Впереди показался флажок с торговой маркой «У Ольги», бьющийся на ветру. По вкусу это будет обычный сувлаки,^[31] пронеслось в голове, такой можно купить и в моле. Я уже пожалел, что не предложил встретиться где-нибудь в другом месте. У моих ног искорки солнечного света посверкивают во льду, словно личинки асцидий.^[32] Над деревьями плывут звуки каллиопы,^[33] идущие от новой карусели с табуном белоснежных лошадок. Я пытаюсь представить рядом свою жену, пытаюсь ощутить в своей руке ее ладонь – как она потеплеет, когда я буду показывать ей каменную черепаху, мой старый дом, цитадель Дорети. Но в этот момент Лора кажется мне такой же нереальной, как и те люди, на поиски которых я сюда приехал. Со свежевыкрашенной зеленой скамейки на автобусной остановке перед кафе «У Ольги» поднимается Джон Гоблин и приветствует меня тростью. Я издаю хнычущие звуки, но не останавливаюсь и даже умудряюсь избежать заметного снижения скорости, поднимая руку в знак приветствия. Волосы у него потемнели и приобрели бронзоватый отлив, но чуб падает на лоб все той же взъерошенной волной. Джон все такой же стройный, но не так чтобы мускулистый, скорее точеный – этакая стальная пружина в рабочей жилетке. На жилетке поверх нагрудного кармана значится «Джон», из кармана торчат отвертки.

– Господи, Мэтти, да ты совсем не изменился, – говорит он, протягивая свободную от трости руку, затем издает это свое гоблиновское «Ух-ух-ух!».

Я смеюсь, несмотря на сжатие в груди, с облегчением обнаружив, что насмешливое добродушие Джона еще способно сломить всякое сопротивление.

– Прости, я опоздал.

– Ты не опоздал. Это я пришел слишком рано. Разволновался, знаешь ли. – Он вводит меня в ресторан.

– За любой! – выкрикивает упитанный грек со своего официантского поста; голос у него зычный и уверенный, как у выкликалы в кадрили. Присмотрев свободный столик у камина в глубине зала, Джон тростью задал нам направление. Он не столько хромал, сколько горбился, и, я подозреваю, трость у него не первый год, потому что при ходьбе она не стучит, а плавно перемещается в воздухе, словно дополнительная конечность. Мы были на полпути через зал, как вдруг двери в кухню распахнулись и в ноздри мне шибануло запахом барашка, огурцов и свежевыпеченной питы^[34] – вот когда я понял, чего мне так не хватало все эти «безольговские» годы. Здесь действительно все по-другому. Здесь даже хлеб по-особому сладок.

Толстяк подходит к нашему столику – весь потный, черные волосы всклокочены, как будто, приняв заказ, он собственноручно снимал барана с гигантского вертела.

– Меню подать? – спрашивает он таким тоном, словно у него и в мыслях не было, что нам оно понадобится, и тут же снова кричит: «За любой!» – очередному семейству, появившемуся в дверях.

– Сувлаки, лимонад, – заказываю я. – Правильно?

– Это вы меня спрашиваете? – вскидывает бровь официант и, не услышав от нас выражения протеста, исчезает на кухне. Через мгновение на столе появляется лимонад.

– Мэтти Родс… – вздыхает Джон.

Я улыбаюсь, отхлебываю лимонад и показываю на трость.

– С дуба упал, – объясняет он, пожав плечами.

– Брешешь? – спрашиваю я, но тут же вспоминаю об осах, о прорвавшемся аппендиксе и о том, как он срывался с места и бежал со всех ног – ракетой, сбрасывающей отработанные ступени. Я смотрю на его ухмылку, и незнакомая печаль накатывает на меня ледяным потоком. И этот поток может вынести меня из Детройта, если я ей поддамся. – Да, везло тебе на увечья.

– Пожалуй. Это было в Мичиганском универе за день до первого тура региональных игр. Я гонялся за Линди Эймс, соседкой Коринны по комнате, – помнишь ее? – она сцапала у меня наколенники и давай носиться по всему кампусу, а в итоге закинула их на дуб на плацу. Когда я падал, нога сломалась в четырех местах.

Но он не считает это критическим переломом в своей жизни.

– Очень похоже на проделки Гаррета Серпайена, – говорю я.

Джон расплывается в улыбке.

– Гаррет у нас теперь ведущий редактор «Кар-энд-драйвер».^[35]

– Ни фига себе! – присвистнул я, хотя на самом деле меня это не удивило. Я всегда знал, что Гаррет далеко пойдет.

Джон все улыбается.

– Надо же, Мэтти Родс, этот Криминальный Авторитет, – и вдруг здесь, передо мной, собственной персоной!

Я поморщился. Мне совсем не хочется сейчас об этом говорить, Джон не был частью этого. Но я понимаю, что мне, наверное, следовало заранее придумать какое-то объяснение и своему приезду в город, и этому телефонному звонку.

Кушанье подают на белых плоских тарелках. Подцепив сувлаки, я вижу маленькие белые лилии соуса цацики^[36] в зубчатых краях питы, кружочки репчатого лука, притулившиеся между кусочками баранины, а сверху – скрученное восьмеркой колесико помидора. Вгрызаюсь в мясо – и передо мной материализуется мой отец: губы в соусе, глаза сияют.

– Думаю, если бы я жил здесь, я бы ел это каждый день, – говорю я с набитым ртом.

– Это потому что ты здесь не живешь, – отвечает Джон.

Не переставая жевать, Джон рассказывает, как через год после падения с дерева он бросил учебу и устроился электриком. Мистер Свет – представляется он, дергая себя за жилетку. Человек с Волшебными Руками. Зря, говорит, не окончил колледж, но жаловаться не на что. Он любит свою работу.

Я рассказываю о проектировании торговых центров и жилых секций. Мистер Атриум – называю я себя в тон ему. В какой-то момент мы одновременно поднимаем глаза и, поймав выражения лиц друг друга, прыскаем со смеху. А увидели мы, я полагаю, прежде всего недоумение. Ведь мы с давних пор привыкли думать друг о друге, что добьемся гораздо большего, чем оказалось на самом деле.

Между тем я начинаю замечать, что у нас много общего в поведении: мы одинаково шутим, одинаково вскидываем голову и вытягиваем губы в ниточку, сдерживая смех, оба смотрим не столько друг на друга, сколько на посетителей, прохаживаясь по их поводу в этакой чуть высокомерной окраинно-мичиганской манере. Прошло семнадцать лет, и все же в некотором отношении у меня гораздо больше общего с этим человеком, который даже не был моим близким другом, чем с кем-либо из тех, кого я узнал позднее, включая мою жену. Быть может, когда тебе переваливает за первый десяток, способность сближаться с людьми начинает угасать. Быть может, именно поэтому все мои знакомые, покинувшие город детства, рано или поздно впадают в тоску.

Я подчищаю тарелку корочкой сладкой питы и с наслаждением отправляю ее в рот, чувствуя, как она щекочет нёбо – словно чуть хрустящий воздух. Джон рассказывает о своей жене, о только что купленном доме, о своем шестилетнем сынишке Роджере.

– Надо же, у тебя шестилетний сын! – восклицаю я, и Джон заливается краской.

– Смотрю я на тебя – и все кажется таким нереальным, – говорит он, помолчав.

– Все тогда или все сейчас?

– Ну, я не «ухал» с восьмого класса, но с тобой готов «ухать» сколько угодно. Вот и пойми тут, тогда это или сейчас.

Мы одновременно пожимаем плечами.

– Но Роджера-то ведь ты «ухать» не учишь?

Все, думаю я, надо срочно закругляться с ланчем, надо оставить этого человека в его собственном мире со всеми его ценностями и попытаться каким-то другим способом найти то, что всегда казалось мне утерянным. Я понимаю, что должен это сделать. Но не могу. Слишком далеко зашел.

К тому же у Джона наверняка есть ответы на некоторые интересующие меня вопросы.

– А как там Джо Уитни? – спрашиваю я, хотя с трудом представляю себе его лицо и почти ничего о нем не помню. Но стартовать с него проще всего.

Джон радостно закивал, как будто с самого начала ждал, когда разговор зайдет об общих знакомых.

– Ты не поверишь – закончил юрфак в Гарварде. Сейчас до него не вдруг и дозвонишься. Деловой мужик.

– А Мэрибет Ройал? – перебиваю я. Мы с ней даже не успели толком познакомиться. Она пришла в наш класс незадолго до моего отъезда.

– Бог ты мой, Мэтти, видел бы ты ее в колледже! Ее три года подряд выбирали королевой на встречах выпускников. Беспрецедентный случай. У меня ведь с ней был первый поцелуй. Да ты сам при этом присутствовал.

У меня вытягивается лицо.

– Когда это?

– Помнишь последнюю «Битву умов»? Мы еще потом ходили на озеро кататься на коньках. Помнишь остров посередине, где любила прятаться Тереза? Идеальное место, старик.

Это первое упоминание о Терезе ударило мне в голову, как фейерверк. Но я все равно не готов пока спрашивать о ней.

– Теперь Мэрибет школьный психолог, работает с младшими классами у Садового озера, – продолжает Джон, как будто ничего не произошло. А собственно, ничего и не произошло, разве что у меня начались перебои с дыханием. – Я видел ее один раз – то ли в цирке, то ли на Сосновой горке, то ли еще где. Ее сынишка примерно одного возраста с Роджером. Она замужем за Уолли Беком.

– Не знаю, кто это.

– Ах да, забыл. Он появился позднее. Ершистый парень, тебе бы он понравился.

К своему удивлению, я обнаруживаю, что мне страшно комфортно с Джоном. Я уже не испытываю к нему прежней зависти, хотя теперь он мне более симпатичен. В нем гораздо меньше злобства, чем у большинства моих знакомых.

– Мэтти, а что тебя сюда привело? – спрашивает он, хищнически запуская взгляд в мои глаза.

Я не знал, что сказать, и в итоге выдал:

– Мне захотелось домой.

– Домой? Столько лет спустя? – И он еще некоторое время смотрит на меня выжидательно.

Не получив ответа, Джон покивал головой и пошел гулять по списку людей, которых, по его мнению, я знал. Я помню большинство имен, помню даже некоторые лица. Он рассказал о двух наших одноклассниках, которых посадили за налоговые махинации, потом о Джейми Керфлэке – как тот напился, когда в десятом классе его временно отстранили от занятий, и въехал на родительском «камаро» в парадное окно школы.

– Его кокнули в Сайтфилде в прошлом году, какой-то угонщик. Я присутствовал на похоронах. Там не было почти никого из наших знакомых.

Жена у него совсем маленькая, метр с кепкой, что называется. Она сидела там и все время плакала в ладошки. Я так и не увидел ее лица.

Трудно представить, чтобы кого-то из тогдашних моих знакомых – не считая жертв Снеговика – не было в живых, тем более Джейми Керфлэка, этого упертого маленького паскудника.

Дверь ресторана за моей спиной отворилась, и я почувствовал, как в шею дунуло ледяным холодом. Дыхание Снеговика.

– Расскажи о своей жене, – просит Джон.

Я рассказываю, но какими-то чужими словами. Похоже, я не думаю, что говорю.

– Не знаю, насколько мы счастливы, – срывается у меня с языка.

Глядя в свою тарелку, так же чисто вылизанную, как и моя, Джон качает головой, явно не зная, что сказать. Да и почему он должен знать? Я и сам не знаю. Я даже не знаю, что я чувствую. Может, любовь, а может, утрату. Я уже не вижу разницы.

– А как Спенсер Франклин? – спрашиваю я решительно.

– Странный субъект, – с ходу отвечает Джон. Подозреваю, он то же самое сказал бы и обо мне, если бы его спросили. – Он живет где-то в восточном Детройте. Не так давно я видел его по телику. Он вроде стал проповедником.

Я перестал слушать в тот момент, когда Джон обмолвился о восточном Детройте, потому что именно туда я и звонил прошлой ночью.

– Кем, говоришь, проповедником?

– Он участвовал в программе «Пульс Детройта» и распинался там о Боге. В стиле рэп. Ларри Лорено задумал устроить поединок: Спенсер против Хайпера Хорста, этого парня с музыкального канала, – и посмотреть, кто кого «перерэпует». Спенсер рассмеялся, когда Ларри сделал ему это предложение. Пообещал выдать ему десять фунтов спасения, если не сможет побить самый крутой треп Хайпера Хорста. Ларри это показалось занятным.

– Ларри Лорено, – повторил я.

Ларри был ведущим программы «В объективе Детройт», шоу, выходившего после вечерних мультяшек на 50-м канале. Он появлялся на экране в коричневых куртках с меховыми воротниками и в солнечных очках – зимой. Я помню его примерно двадцатилетним, как он стоит, обдуваемый снежными ветрами, на каком-нибудь унылом, пустынном перекрестке в центре города и распространяется о новом ночном клубе или о «невероятно витальной ревитализации этого невероятного города».

– А он вообще не продвинулся, не сел на новости?

– Ха! Еще бы! – отвечает Джон. – Но два года назад у него от лейкемии умер сын. Он взял бессрочный отпуск, а когда вернулся, был уже не тот.

Перед тем как расплатиться, Джон сбрасывает улыбку, и я вижу незнакомого взрослого человека, до этой минуты прятавшегося за его лицом. Мне даже подумать страшно, что он скажет дальше.

– Ты чего, Мэтти?

У меня отлегло от сердца.

– Тебе это не кажется странным? Что я вот так вот взял и объявился? – спрашиваю я.

Джон пожимает плечами.

– Не знаю. Наверное. А с чего ты вдруг мне позвонил?

– Есть, может, человек пять, которых я хорошо помню из тех времен, когда я здесь жил. Ты один из них.

Он кивает, и по его лицу снова пробегает улыбка.

– Похоже, мы оба несколько повзрослели, а? Ладно, проехали. – Он в нерешительности протягивает руку и касается моего плеча.

До меня вдруг доходит, что даже сегодня я недооценил Джона Гоблина. Он понимает до странного безличную природу симпатии, которую, очевидно, мы оба испытываем друг к другу. В итоге неизбежный вопрос с такой легкостью слетел у меня с языка, что я даже не заметил, как его задал.

– А как Дорети?

– Доктор ведь умер.

У меня каменеет язык. Затаив дыхание, я в изумлении смотрю на Джона.

– Выходит, ты не знаешь, – говорит Джон сочувственно, хотя ему явно невдомек, почему я так реагирую. – Не справился с управлением и въехал в Сидровое озеро. То ли потерял сознание от удара, то ли что, и утонул на глубине в полтора метра.

– Когда?

– В девяносто втором, что ли? Нет, вру – в девяносто первом. Совсем недавно. Их и до этого никто не видел.

– То есть?

– Да знаешь, после всех тех событий… они стали какие-то странные, Мэтти.

– Они всегда были странные.

– Это совсем другое. Тереза ненадолго уезжала. Давно. Я слышал, они в конце концов перебрались то ли в Кливленд, то ли еще куда. По-моему, у доктора здесь была семья. Раз в две недели он приезжал посмотреть, как идут дела в иммунологической клинике, которую он открыл в центре города. Родственники не хотели никаких похоронных церемоний, но мэрия устроила день памяти на площади Фила Харта. Мы все пришли. Это было сущее безумие – похлеще Четвертого июля.^[37] Как же – такая важная персона! Он ведь занимался благотворительностью, так что по всему городу расклеили плакаты с его портретом в лабораторном халате. Я от всего этого как-то ошалел.

– Там не было… – У меня начались проблемы с речью. – А ты не видел там еще кого-нибудь из их семьи?

– Барбара, кажется, к тому времени уже уехала. А может, просто не явилась на день памяти. Во всяком случае, я ее не видел.

– А Тереза? – спрашиваю я торопливо.

Джон смотрит на меня в упор и снова отрицательно качает головой, затем, опираясь на трость, встает из-за стола. Подозреваю, он вспомнил, почему мне так важно было получить ответ на этот вопрос.

– Я не знаю, Мэтти. И никто не знает.