Книга Книга несчастной любви онлайн

Марле, недостижимой и позволившей себя достичь

Дивился весьма, о своей размышляя судьбине:

ведь женской красе я усердно служил и доныне,

не грешен болтливостью, ни хвастовством, ни гордыней,

а все-таки не преуспел. По какой же причине? ^[1]

Хуан Руис, архипресвитер из Иты

Если я умираю, не зная тебя, не умираю я, потому что не жил. ^[2]

Луис Сернуда

Who knows how long I've loved you.

You know I love you stilt.

Will I wait a lonely lifetime,

If you want me to I wilt.

Леннон и Маккартни

Порой туда нас возвращают сны, откуда мы ушли.

Давно ушедшее желанье или ностальгия ведут тогда

тропою странной нас, страною необычной.

Нас посещают лики тех, кого любили мы когда-то. ^[3]

Абелардо Линарес

Что бы я ни дал, чтоб вспомнить,

Как ты сказала мне, что любишь,

И как не спал я до рассвета,

Счастливый и бесстыдный.

Хорхе Луис Борхес

Пролог

Как, наверно, заметил добросовестный читатель, эта книга обязана своим названием другой книге, в которой почтенный протоиерей поведал нам «иные из лукавых подходов, уловок и ухищрений мирской безрассудной любви, коими она склоняет некоторых ко греху», хотя эти страницы и показывают, что я не стал способным учеником архипресвитера из Иты. По правде говоря, я долгие годы считал «Книгу благой любви» надежным руководством в сердечных делах, пока страх и неудачи на поприще любви не убедили меня в обратном. Афоризмы Хуана Руиса не универсальны, но стихи, которые следуют далее, позволили причислить галантных клириков к этому достойному зависти ряду донжуанов, казанов и рубиросов ^[4].

 
Что загнанный заяц – что женщина: коль влюблена,
теряет опасливость, благоразумье она,
не видит сетей и силков – на глазах пелена;
стыд, страх позабыты, одна лишь любовь ей важна.
 

Со временем я понял, что таким застенчивым парням, как я, ни к чему брать инициативу в свои руки, ни к чему быть кабальеро изящного сложения или пускать в ход свое обольстительное обаяние, потому как человеческие существа – мужчины и женщины – делятся на две большие группы: «покорители» и «покоряемые». Я потерпел неудачу как «покоритель», потому что я «покоряемый», и поэтому я умело изменил свою природу, ведь, как говорит Грасиан ^[5], умение плохому помогает, а хорошее совершенствует.

Однако моя память населена неприступными женщинами – к моей досаде, оказавшимися более прочными, чем мрамор ^[6], – с которыми я осмеливался заговаривать только в своих грезах, как то делала Тереза Авильская ^[7] с ангелами. И вот я наконец набрался смелости обратить к ним эти строки, но не для того, чтобы поквитаться с ними, а для того, чтобы очередной «покоряемый» взял на заметку мои откровения, и пусть посмеются люди над тем, каким я был когда-то пылким. Итак, вместо того чтобы обратить эту «Книгу несчастной любви» на изгнание моих демонов, я направил ее на заклинание ангелов.

Открой глаза, доверчивый читатель, и не верь стихам священников-юбколюбов, ведь неверно, что женщину, будь она красива или безобразна, «упорный мужчина строптивейшую укротит».

кармeн

Любовью зажжен, неотесанный станет учтивым,

а косноязычный становится красноречивым,

проворным являет себя, кто всегда был ленивым,

и трус обретает способность к отважным порывам.

Книга благой любви, 156

Плайа-Ондабле, до того как перуанская армия превратила его в офицерский курорт, издавна было зоной тренировок морского десанта, ведь сонное место летнего отдыха было окружено перепаханным маневрами плоскогорьем, серыми стрельбищами, заброшенными траншеями, отдельными подразделениями дивизии морской пехоты и шумными авиационными базами, откуда воздушные асы без предупреждения постреливали по морским волкам. Всякий, кто захотел бы захватить этот бесплодный кусок побережья, был бы уничтожен огнем с образующих подкову береговых скал, и, возможно по этой причине, Плайа-Ондабле перестало быть местом действия креольских военных игр: ни один враг не был настолько самоубийцей, чтобы пытаться высадиться в подобной мышеловке. Однако именно это неприступное место выбрал я, чтобы втянуть себя в первую в моей жизни любовную баталию.

В начале семидесятых мой отец стал каждое лето снимать здесь маленькое бунгало, в двух душных комнатках которого – к отчаянию мамы – теснилось все наше племя. Военные окрестности Плайа-Ондабле припечатывали летний отдых казарменным режимом, поскольку рестораны и кафетерии подчинялись драконовскому расписанию, и свет в общественных и развлекательных местах с единственным в округе телевизором гасили уже в детское время. В этот момент дисциплинированные отдыхающие, осужденные монотонно повторять изо дня в день повседневную рутину, скорым шагом поднимались по крутым и бесконечно длинным склонам в сторону своих домиков.

Пока девчонки меня не интересовали, я прекрасно переносил военизированные каникулы, но с девяти лет я начал чувствовать странное очарование женского пола, заставившее меня возненавидеть выключение света, военные ночные караулы и безоговорочное обязательство есть в семейном кругу. Близость девчонок рождала во мне необъяснимое чувство, что-то среднее между смятением и любопытством, очень похожее на зуд, охватывавший меня, когда я видел Джинжер в «Острове Гиллигана» ^[8], Агента 99 из «Суперагента 86» ^[9] или этих кошачьего вида марсианок, пытавшихся соблазнить капитана Керка ^[10]. Некоторые из девчонок, которые приходили в зал поиграть в пинг-понг, садились ужинать вместе, и я молился, чтобы меня узнали и пригласили к себе за стол («Это ты играл утром? Идем с нами»), но чуда никогда не происходило. И тогда я решил привлечь к себе их внимание.

Сначала я улучшил подачу, да так, что противники отлетали от моих стремительных ударов. Потом я научился резать на японский манер, лихо закрученным ударом; использовать китайскую защиту, гася резаки противника эффективными ударами, и напоследок контратаковать по-таиландски, отвечая молниеносными выпадами на вражеские атаки. Я был уверен, что сила и стремительность вместе с концентрацией и звукоизрыгательной рефлексивной техникой азиатов пленят сердца этих симпатичных девчонок, с которыми я страсть как хотел познакомиться. В общем, после того как я в пух и прах разнес очередного соперника, одна кокетка взяла ракетку и спросила: «Играем?» Я изобразил на лице тоску смертную, и мы несколько минут молотили по шарику, сопровождая удары: она – жеманными воплями, а я прыжками а-ля Брюс Ли ^[11], но я бился как разъяренный зверь и не удержался от искушения засадить ей корейским реактивным снарядом прямо в глаз. Тем летом ни одна девчонка на меня даже не посмотрела, но по крайней мере они уже знали, что я существую («А-а-а! Сюда идет Эдди Монстр ^[12]», – и все бросались врассыпную).

На следующий год я втрескался по самые уши в девчонку по имени Марисоль, но она считала меня тупым, скучным и несуразным. Кроме того, за Марисоль ухаживали другие мальчишки постарше меня, и именно поэтому они больше и привлекали ее. С Марисоль я ни разу так и не заговорил, все только поглядывал на нее издали да задавал себе вопрос: ну что она нашла в этих типах, которые были один другого больше, выше и самоуверенней, а вдобавок к тому же еще и курили, играли в волейбол, ставили на стоянку родительские автомобили и даже попивали втихую «куба либре». Ответ я нашел в последний вечер, когда праздновали окончание летнего сезона. Марисоль танцевала со всеми подряд, а я чувствовал себя полным идиотом, потому что не мог даже пронзить ее исполненным страстной мольбы взглядом. И тут зазвучали первые песни «Bread» ^[13], и, решив, пусть лучше умру, я набрался храбрости и пригласил ее на танец. Помню, она недовольно фыркнула, мы вышли на площадку, однако не протанцевали и двух минут, как в гостиной загремели раскаты хохота. Поскольку я видел только, как танцуют рисованные персонажи мультфильмов, я положил левую руку ей на плечо, а вытянутой в сторону правой вцепился в ее руку, и задвигал бедром так, как это делал знаменитый папаша Педро Пикапьедра ^[14]. Марисоль вернулась на свой стул, а я – на свою кровать. В то лето девчонки снова говорили обо мне.

Никогда прежде я так не готовился к новому летнему сезону, как в этот раз: я научился танцевать и пускать дым из ноздрей, натренировался в игре в волейбол и пляжную пелоту и, наконец, добился того, чтобы отец разрешал мне давить на педали старенького «форда-фалькон». Лето было уже на носу, как вдруг однажды мама нашла неоспоримый предлог не ехать в Плайа-Ондабле: мошки и комары заели бы до смерти моего новорожденного брата. Если мама не ехала, то не ехали также и мои сестры, а значит, все мои грезы накрывались медным тазом, но папа решил, что Гонсало, Мигель и я на лето займем бунгало, а все остальное семейство будет подкатывать к нам на выходные. Лучшего нельзя было и придумать.

С начала января ^[15] мы были королями положения, поскольку могли делать все, что нам заблагорассудится, не испытывая никакого давления со стороны родителей, как остальные мальчишки. Наше бунгало было «свободной территорией» до самого поздна, и в одну из таких нашенских вечеринок я познакомился с Кармен. Она была смуглой стройной девушкой со спелыми, едва не лопающимися губами, прекрасными, словно черные лепестки, бровями, которые венчали глаза, напоминая мне богинь «Илиады». Но Кармен было тринадцать лет, а мне еще не исполнилось и двенадцати, так что мне оставалось лишь лелеять надежду, что я спасу ее, когда она будет тонуть в лягушатнике, после чего спою ей песни Нино Браво ^[16].

Компания наша была весьма разномастной, ведь нас объединяли только скука и противоречивые пылкие страсти отроческих лет, которые порой весьма сильно огорчают, но в то же время дарят много приятных минут. Марио – старшему брату Кармен – нравилась Роксана, ей было почти восемнадцать, и она была дочерью какого-то генерала, и Марио она не замечала, потому что они были одного и того же возраста. Марио, в свою очередь, не понимал, с чего это Росарио – младшая сестра Роксаны – сохла по нему; возможно, потому, что ее неполные пятнадцать лет казались ему совсем незначительными. Если вам этого мало, то добавим еще: Николас и Гонсало – обоим по четырнадцать – спали и видели, как тает суровое безразличие, которым потчевала их Росарио, ее олимпийское презрение было сравнимо разве что с бесплодными усилиями Кармен – ах! – привлечь внимание этой парочки искренним очарованием своих тринадцати лет. С позиции жалкого плевка в виде моих одиннадцати я довольствовался лишь фантазиями о тарзаноподобных и музыкальных приключениях в окрестностях сонного лягушатника Плайа-Ондабле.

Прошла первая неделя лета, а никто заметно не продвинулся в своих любовных начинаниях, и вдруг Марио попал точно в яблочко, затронув пару-тройку чувствительных фибр души Роксаны, а вместе с тем надавив на рано созревшие железы всей группы – он вспомнил про страшилки. Рассказывать страшилки следовало в вечернюю литургию, которую мы отправляли в сумерках, она достигала особого накала в полночь, когда свет свечей оказывал волшебное действие на темноту, на которую нас обрекало отключение электрического тока. Мы садились в кружок и рассказывали зловещие истории, населенные призраками, цепями, колдовством и загробными договорами, и все это доходило до своего апогея под утро, когда мы уже дрожали от страха и жались друг к дружке, а потом провожали девчонок до их бунгало и опрометью возвращались назад, страшась встречи с безголовым солдатом.

Я быстро заметил, что Кармен питала какую-то непостижимую слабость к таким зловещим сказкам, и постарался садиться рядом с нею, чтобы извлечь для себя какую только возможно пользу из ее детских импульсивных страхов, которые порой неожиданно обрушивались на меня щипками, или, например, бывало так, что ее беззащитная рука начинала испуганно искать прибежища в моей руке. Я был счастлив, пока шли рассказы самые новые и страшные, но когда истории стали повторяться, Кармен перестала бояться и уже не позволяла мне согревать ее дрожащие, словно щеночек, пальцы. Помню, мы рассказали дьявольскую легенду дома Мацусита, леденящую душу историю о монахе из Госпиталя Лоайса и уже пересказывали очередную версию старой сказки о «девчонке, которая ехала автостопом и забрала куртку подсадившего ее парня, и парень потом узнал, что девчонка умерла, и нашел свою куртку на могиле девчонки», и поэтому я решил, что настал момент освежить жанр и возобновить покорение нежного и ласкового осьминога, которым была для меня рука Кармен.

Сначала я наплел замогильных небылиц о делах, происходивших в провинциальных казармах, приправляя их апокрифическими свидетельствами и подвергая страшной опасности солдатиков, патрулировавших окрестности. Потом я попытал счастья случаями про утопленников, возвращавшихся с того света, чтобы искупить в этом мире грехи, и даже выдумал призрак, который злобно подшучивал над обитателями дачных домиков Плайа-Ондабле, чем еще больше наэлектризовал атмосферу нашего эзотерического собрания. И вот пришел черед кошмарных историй о доме моей бабушки – старом домике в Линсе ^[17], превращенном моим влюбленным воображением в трещину, через которую в наш мир извергался ад, – историй, которые доставили мне наибольшее наслаждение.

Для моей доверчивой, пребывающей в ступоре аудитории дом моей бабушки навсегда пропах серой, призраки моих тетушек метались из стороны в сторону, а одна порочная воспитанница по имени Гильермина прятала в своем гардеробе печальных кукол, истыканных кучей булавок. Кармен вздыхала, представляя, как это я не боялся спать в этом проклятом домине, а я тихо млел от удовольствия. Все прошло бы гладко, не пригрози мне Гонсало разоблачением, если я откажусь сделать его героем какой-нибудь придуманной мной истории. Однако бывает так: одно лечишь, а другое калечишь; когда я рассказал, что дух нашей прабабки всегда следует за Гонсало по пятам, Росарио отскочила от моего брата, как от зачумленного. Ну а потом Марио предложил новую жуткую забаву: говорящую доску.

Николас первым втер нам очки, ведь все вызванные души оказались душами девчонок, которые назвали его самым красивым и умным из всех нас. Затем Марио заставил духа сказать, что один из нашей компании однажды женится на присутствующей здесь девчонке, и тут я решил, что пора бы на сцене появиться моему гипотетическому утопленнику из Плайа-Ондабле, и его появление охладило страсти и избавило большинство из нас от терзаний по поводу того, кому и на ком жениться. Призраку мы уже стали поперек горла, и он захотел навести на нас порчу – сильную порчу, – но свет моей астральной ауры помешал ему. Никогда не забуду заговорщицкую улыбку Роксаны и влажную ладонь Кармен в моей руке.

К несчастью, астральные сияния, которые нимбом венчали мои заветные помыслы, угасли, когда вышел на экраны кинотеатров фильм, который вся наша компания ждала с нездоровым нетерпением: «Экзорсист» ^[18]. Кому теперь были интересны говорящая доска и рассказы о призраках? Демон и одержимость сатаной, наоборот же, внушали смятение и страхи, никогда доселе не испытываемые, ведь впервые через кино подобные темы доходили до широкой публики, которой уже надоели мумии, вампиры и вурдалаки. Пресса подогревала атмосферу рассказами о заклинаниях злых духов, которые практиковали в далеких странах, таких как Альмерия ^[19] и Мозамбик, а какая-то желтая газетенка вывалила на свет божий дело об одном бесноватом парне, заключенном в подземном каземате монастыря в Куско ^[20]. Перуанская церковь ответила на грязную клевету средств массовой информации тем, что осудила фильм и призвала добрых христиан не смотреть его, что привело к оглушительному успеху у зрителей и к ажиотажу у билетных касс.

Цензура классифицировала фильм как «детям до пятнадцати», и Роксана, Марио, Гонсало, Росарио и Николас, проведя особые приготовления, спланировали свой поход в кинотеатр «Пасифико». Кармен разревелась, когда поняла, что ее не пустят, но я утешил ее, втайне радуясь, потому что мы оставались вместе и потому что опять же не надо было смотреть этот проклятый фильм. Мне нравилось выставлять себя храбрецом, чтобы произвести на нее впечатление, но, в сущности, я был трусом и впадал в панику от одной только мысли, что мне придется пойти с ней в кино. Особенно после того, как в тот же вечер из кинотеатра вернулись мертвенно-бледные экзорсисты с рассказами о коричневой пене, вытекающей изо рта, об адских голосах и головах, вертевшихся юлами на шеях.

В следующие дни тысячу сто раз пересказывались наиболее пугающие сцены фильма, и по мере того, как рос мой ужас, росло желание Кармен познакомиться с Реган и отцом Меррином. В пятницу во время завтрака я заметил ее молящий взгляд, какими смотрят принцессы, оказавшиеся в опасности, и порядком струхнул, когда она обратилась ко мне, чтобы узнать, не окажу ли я ей огромную любезность. Я чуть было не ответил ей: проси меня чего хочешь, но только не идти с тобой на «Экзорсиста», но она взяла мою руку и с теплотой в голосе сказала: «Ты должен сводить меня в кино. Мои родители не хотят, чтобы я пошла с ними и не разрешают мне идти одной. Понимаешь, если я не посмотрю „Экзорсиста", я умру». И так как она уже жила не живя во мне ^[21], я подумал: лучше умру я, чтобы не умерла она.

Основной трудностью был не наш возраст, а мой детский вид, ведь хотя сеанс был определен как «детям до пятнадцати», а мне уже было почти двенадцать, все равно я выглядел как девятилетний сопляк, сколько бы одеколона я на себя ни вылил. Поэтому нужно было, чтобы нас сопровождал кто-нибудь из взрослых, и я не нашел ничего лучшего, как попросить тетю Нати, ближайшую подругу моей мамы и к тому же мою крестную. Как без излишних объяснений уговорить ее и одновременно избежать неделикатных комментариев с ее стороны?

Тетя Нати была счастлива подыграть мне, но ей нисколечко не улыбалось насиловать себя «Экзорсистом». Газеты писали о внезапных инфарктах, а какой-то зритель даже умер прямо на месте, и тетя Нати полагала, что мне надлежало соблазнять Кармен фильмом романтическим и «предпочтительно с музыкантами марьячи ^[22]». Но любопытство взяло верх над страхом, и она соблазнилась пойти, думая, что так она познакомится с Кармен прежде своей кумы. Однако я не разделял своднических восторгов крестной.

– Она еще не моя девочка, тетя.

– Не будь глупцом, крестник. Быть может, ты думаешь, что если бы она не хотела быть с тобой, то согласилась бы смотреть «Экзорсиста»? Какой ужас, вот она – любовь!

Тетя Нати даже не представляла себе, что это как раз я уступил настоятельной просьбе пойти в кино, лишь бы расположить к себе отважную Кармен, мою бесстрашную героиню повергающих в ужас историй, мой обожаемый кошмар с кошачьими глазами. Когда я купил билеты, я понял, что продал дьяволу частичку своей души.

По правде говоря, Кармен разочаровала тетю Нати («эта соплячка чересчур тощая»), она посчитала ее слишком хилой для меня («ты же у нас настоящий красавец, крестник») и вменила себе в обязанность посодействовать мне («посреди фильма я выйду в туалет, и тогда ты поцелуешь ее»). Я думал объясниться по дороге назад в Плайа-Ондабле («пустые речи уже вышли из моды, глупышка»), но слова тети Нати возымели на меня прямо-таки дьявольское действие («разве ты не видишь, как она пожирает тебя глазами?»), я осмелел, хотя не ощущал ничего, кроме страха («крестник, предоставь это все твоей крестной матери»), В кромешной тьме кинотеатра блестели только три вещи: фонарик билетерши, глаза Кармен и фосфоресцирующий лак на ногтях тети Нати.

Если уж мне с трудом верилось, что я смогу объясниться – пусть заплетающимся языком, но все-таки объясниться – в любви, то совсем невозможным казалось, что за несколько скудных минут, которые у меня будут, мне удастся сразить Кармен единственным поцелуем. В довершение ко всем несчастьям сюжет фильма не благоприятствовал моим намерениям: Кармен встревожил странный шум в комнате Реган, она вздрогнула, когда демон, укрывшийся в одержимой, завопил как оглашенный, и вскрикнула – словно кошка мяукнула, – когда пошла знаменитая сцена отрывания головы. И тогда я решил: терять мне нечего, и попросил тетю Нати, чтобы она немедленно пошла в туалет, но из нервного полумрака до меня долетел только ее ответ-. «Крестник, да я не двинусь с места, даже если мне заплатят долларами».

Пока отец Каррас двигал своей плотью экзорсиста и ледяное дыхание дьявола расползалось по всему залу, Кармен грызла свои ногти, а в мою руку вонзались ногти тети Нати. Каждый взрыв адского хохота, истекающего гноем сквернословия, каждый фонтан наглой блевотины и каждое разбрызгивание святой воды над одержимым телом откладывали мой тщательно выстроенный в грезах влюбленный поцелуй; но по крайней мере моя рука встретилась с рукой Кармен, и ко мне снова вернулся аромат морских ночей и наших ритуалов, где были говорящая доска и страхи Кармен.

Смерть отца Меррина позволила мне пробежать губами бесконечную и одновременно краткую протяженность ее пальцев, битва отца Карраса с демоном прикрыла тайный поцелуй, а зрительские вопли от неожиданной развязки заглушили объяснение в любви, которое я никогда бы не осмелился произнести вслух. Словом, когда в кинотеатре зажегся свет, тетя Нати увидела меня вцепившимся в руку Кармен, бормочущего с блаженным лицом слова любви.

– Крестник! Я так и знала, что не было никакой необходимости выходить мне в туалет, бандит ты этакий!

– Что вы такое говорите, сеньора? – спросила Кармен, находящаяся все еще под впечатлением финальной сцены «Экзорсиста».

– Ах, доченька, ты же позволишь мне называть тебе крестной? Хорошо, что ты ему сказала да, потому что, если меня поволокут на еще один такой фильм, у меня точно будет инфаркт, да еще случится детский грех. Идемте пообедаем, отметим это событие?

– У твоей крестной все дома, а? – закричала Кармен, с испугом отстраняясь от меня.

– Послушай-ка ты, соплячка! – взорвалась тут тетя Нати, и тоном, каким она обычно набрасывалась на прислугу, продолжила: – И ты вот так собираешься обходиться с моим крестным, а? Что за бесстыдство, от горшка два вершка, а уже и верховодить надо мной хочешь.

– Да вы с ума сошли, сеньора! А ты и того хуже, – в ужасе набросилась на меня Кармен, крутя у виска пальцем, который нравился мне все больше и больше. – Я не пойду с тобой обратно, потому что я иду к своей бабушке.

– Вот и командуй своей бабушкой! – победно закончила тетя Нати. – И запомни, так, на всякий случай, мой крестник и не собирался идти с тобой, хоть бы ты его на коленях упрашивала. Разве я тебе не говорила, что эта соплячка тебе не подходит?

Больше я не видел Кармен, но каждое лето я непременно приезжал в Плайа-Ондабле со слабой надеждой снова ее увидеть. Я все еще храню в памяти мимолетное прикосновение ее руки, и всякий раз, когда в кинотеатрах идет фильм ужасов, я иду в кино искать ее, ведь только она смогла бы разорвать тот договор, который я заключил со всеми демонами на свете в тот самый день, когда мы пошли смотреть «Экзорсиста».