Книга Девственницы Вивальди онлайн - страница 5

5

В лето Господне 1709

«Милая матушка!

Как бы мне пригодились твои советы, ведь я, кажется, навлекла на себя вечный гнев воспитателей.

Сегодня утром, чтобы утолить жажду, мне пришлось разбить ледяную корку в кувшине с водой. Говорят, такой холодной зимы не было уже сто лет. La Serenissima преобразилась, вмерзшая во время так же прочно, как и я, застрявшая в стенах своей темницы. И каналы, и даже лагуны покрылись толстым льдом.

Пока нынешняя зима не изменила вид из наших окон, я даже не задумывалась, что Венеция, хоть и построенная из камня, – так или иначе, город, где даже все самое прочное всегда подвижно. Отражения розовых и серых мраморных строений дробятся на водной глади на бесчисленное множество сверкающих цветных пятен. То же мерцающее движение отражается в каждом оконном стекле, когда гондолы проносятся мимо, взад и вперед, словно ласточки.

Вид из больших окон – и из моего любимого – столь мне привычен, что встает передо мной, стоит лишь закрыть глаза. Хотелось бы мне сейчас смотреть на воду, но единственное оконце моего карцера невелико и расположено почти под самым потолком, так что мне виден только клочок серого неба.

Ветер и прилив нагоняют воду. Стены и фундамент церкви Пьеты то сольются в бешеной пляске отражений с отдаленной башней Сан-Джорджо Маджоре, то опять расстанутся. Ничто в этом городе, каким бы устойчивым и прочным оно ни казалось, не знает истинного покоя.

Ох, писать, писать – и ни разу не получить ответа! Столько слов – читала ли ты их хоть однажды? Жива ли ты? А если жива, то где живешь и почему до сих пор прячешься от меня? Выглядываешь ли на улицу в эту лютую зиму? Мерзнут ли у тебя руки, так что ногти синеют? У меня вот синеют, а пальцы коченеют, так что я едва могу писать.

Однажды я ухаживала в здешней лечебнице за слепой нищенкой. Вместо зелени, или синевы, или черноты в ее глазах застыли две молочно-белые лепешки. Вот точно такой лед лежит на каналах – тусклый, непрозрачный. Венеция – королева, не мыслящая жизни без зеркал, – в одночасье лишилась зрения. Хуже всего, что она не видит саму себя. А нам, сироткам Пьеты, всеобщая неподвижность мешает исполнять музыку, словно ноты – и те застывают в воздухе и замерзают прямо на лету.

Состояние каналов вызвало среди нас немалое оживление. В первый день великой стужи воспитанницы, вместо того чтобы переодеться и пойти на завтрак, сгрудились у окон в ночных рубашках, притиснувшись друг к другу, словно молитвенники на книжной полке, и смотрели во все глаза. Ко всеобщей радости, на льду показались трое кухонных работниц в масках, укутанные в накидки. Они начали кататься и скользить, растопырив руки и задирая вверх лица.

Расчистив себе пространство у окна локтями, Ла Бефана перекрестилась и заявила, что подобное поведение возмутительно. А нам стало еще веселее, когда одна из девушек шлепнулась на задок и на нем проехалась между двумя другими. Те попытались ее остановить, но она только закрутилась на льду, словно флюгер в бурю. Когда же на Большом канале появилась карета, запряженная четверкой белых лошадей, мы, желая получше разглядеть это чудо из чудес, стали толкаться и отпихивать друг дружку пуще прежнего.

Потом все стали умолять, чтоб нас пустили прогуляться, но диспенсьера сказала, что в Пьете недостаточно теплой одежды на всех, а без нее нам – верная гибель. Тогда мы завопили, словно стайка пятилетних малышек: «Мы будем бегать и согреемся!»

Впрочем, нам уже надоело клянчить к тому времени, как Вивальди пришел на репетицию. Его нос и щеки от холода пылали – почти как его волосы. С ним шел носильщик, рослый крепкий парень с лицом столь же красным, как у маэстро, хотя и совершенно по иной причине – он столкнулся лицом к лицу со знаменитыми девушками Пьеты.

Еще не отошедшие от шаловливого настроения, мы начали его дразнить. Моя подружка Клаудия, пансионерка из Саксонии, укутанная по самые глаза, медленно повела плечами, и ее шаль скользнула на пол. Юнец пришел в такое замешательство, что тут же освободился от груза – двух виолончелей в футлярах – и удрал, даже не дождавшись платы. Маэстро потер руки – не знаю, то ли от холода, то ли жадность в нем взыграла, – и произнес:

– Ловко проделано, фройляйн.

Клаудия поклонилась.

Маэстро обвел нас взглядом, в котором таился в высшей степени озорной умысел.

– Здесь, ангелочки мои, вы найдете совершенно особые инструменты, приобретенные для вас ценой больших личных затрат!

Он открыл футляры и… ты бы ни за что не догадалась! Один был полон карнавальных масок, а другой набит всевозможными шерстяными накидками. Мы завизжали от восторга, но маэстро зашикал на нас, покосившись в сторону коридора.

– Неужели вы думаете, – обратился он к нам, понизив голос, – что я позволю им держать вас взаперти в столь знаменательный для la Serenissima день, какой бывает всего раз в столетие, – день, когда она удостаивается знакомства с четвертым временем года?

Весь сияя, маэстро принялся раздавать маски и накидки, выкликая нас по именам и, очевидно, тщательно подбирая для каждой подходящую маску. Мне досталась маска, которую он назвал «Зима».

– Прислушайся к ней, к своим ощущениям! – шепнул Вивальди. Он сперва подержал маску передо мной, а потом дал мне взглянуть через вырезы ее глаз. – Ветер и стужа, лед под ногами, гул тишины. Слушай и запоминай!

Маттео, охранявший ворота в тот день, куда-то запропастился; подозреваю, что его без труда можно было бы обнаружить в одном из ближайших кабачков, где он тратил монетки, полученные от маэстро. Под прикрытием масок и накидок мы, держась парами за руки, по очереди выскользнули из ворот. Замыкал шествие маэстро в носатой маске Пульчинеллы.

Холод… Как же описать тебе холод? На мгновение мне показалось, будто я упала в канал: он прикасается к тебе везде, напирает на тебя, будто ищет, как пробраться внутрь твоего тела. Мы все были столь ошеломлены, что даже не бегали, а просто стояли неподвижно, глядя, как наше дыхание превращается в облачка вроде дыма, словно мы не девочки в масках, а огнедышащие дракончики.

Дон Вивальди в своей шутовской маске носился меж нами, тянул к обледенелому и оттого дьявольски скользкому сходу. Даже водоросли, покрывавшие ступени, и те вмерзли в лед. Раньше я даже не подозревала, что могу быть такой неуклюжей и что обычная ходьба – довольно опасное занятие. Многие не решались сдвинуться с места и то и дело взвизгивали, теряя равновесие и хватаясь руками за воздух или за ближайшую соседку.

Маэстро держал под мышкой сверток, весьма напоминавший звериную шкуру.

– Осторожнее, детки, прошу вас, не переломайте себе кости. Если надо, ползите на карачках, но все-таки наберитесь смелости: может быть, придется ждать еще столетие, пока венецианцы снова смогут ходить по водам.

Мы все понемногу, держась друг за дружку и стараясь, чтоб ноги не разъезжались в стороны, спустились на застывшую гладь канала. Маэстро бросил шкуру на лед мехом вверх:

– Ну, садитесь! Ты и ты.

Двое девушек уселись на шкуру, подоткнув вокруг себя накидки, и сразу стали похожи на фантастических птиц, прилетевших из другого мира и спустившихся к нам на канал. Маэстро, гораздо лучше нас державшийся на ногах, сдвинул шкуру с места, раскрутил, а потом отпустил, и она заскользила по льду вместе с девушками – а они заливались хохотом и сучили в воздухе руками и ногами.

– Вот, ангелы мои, так развлекаются зимой ребятишки. Струнницы, берегите пальчики – прячьте под накидки!

Так мы веселились и, несмотря на мороз, скоро разогрелись, а щеки наши запылали. Самые смелые разгонялись и скользили по льду стоя, а маэстро встречал нас и ловил в охапку. В тот момент он был больше Пульчинеллой, чем самим собой.

Вслед за мной подошла очередь Клаудии; он поймал ее, откинул ей маску и поцеловал, так тесно привлекши ее к себе, что спина Клаудии выгнулась, будто деревце на ветру. Это произошло почти мгновенно, и я даже решила, что мне, возможно, все лишь почудилось. Я взглянула на окно, где недавно приметила Ла Бефану – она по-прежнему стояла и глазела на нас. Я вознесла молитвы, чтобы в тот миг она сморгнула или отвернулась.

Мне и самой лучше бы ничего не видеть. Все же несправедливо, что маэстро, создатель столь божественной музыки, носит такие же выпачканные землей башмаки, как и любой венецианец. Я хорошо запомнила, что говорила мне Клаудия о мужчинах вообще и священниках в частности – об их вполне земных потребностях.

Но маэстро-то слеплен из иного теста – я в этом не сомневаюсь. Для него этот мир играет, как наши инструменты для нас; Вивальди ласковой рукой извлекает из него самые сладкозвучные гармонии, самые изящные взлеты фантазии. А в улыбке Клаудии, несомненно, хватает и изящества, и сладости. Может быть, маэстро поступил как пчела, оказавшаяся вблизи цветка, – должна же она распробовать его нектар!

Вскоре после этого он погнал нас обратно в помещение. Мы успели изрядно вспотеть под шерстяными накидками. Наши наставницы стенали и ворчали, укоряя маэстро, что он заморозил и себя, и нас. Вивальди ушел, покашливая, но все равно с улыбкой на лице. Поварихи завернули нас в нагретые у кухонного огня одеяла, накормили бульоном и отправили спать.

Я долго не могла заснуть, заново переживая все увиденное и прочувствованное за день. Я знала, что маэстро в этот момент, скорее всего, стоит у клавесина и перелагает на музыку ощущения морозца, веселья и даже того поцелуя. И знала, что самые выразительные и трудные пассажи он прибережет для своего инструмента и для моего…

Чего бы я не отдала за одно из тех нагретых одеял сейчас!..

На следующее утро, еще не проснувшись толком, я почувствовала, как он обнимает меня, но, мгновенно очнувшись, поняла, что это не он, а Клаудия. Я обернулась к ней – оказывается, она тоже уже не спала. Я попыталась представить ее замужней дамой, с целым выводком детишек, живущей в большом доме, полном слуг, драгоценностей и шелковых платьев, – и ее мужа, возможно даже на много лет старше нашего маэстро.

Таким размышлениям предавалась я, лежа в объятиях Клаудии, и, наверное, заснула бы снова, если бы она не нарушила молчание.

– Я знаю, откуда приехала сюда, – тихо произнесла она, словно обращаясь к себе самой, – и в точности знаю, куда возвращусь и что со мной потом станет. Но ты, Анна Мария… у тебя в этом мире особая судьба.

Если бы только найти ключик к этой особой судьбе! Хотела бы я повернуться так, чтобы увидеть твое лицо, а на плече почувствовать твою руку. В твоих глазах я бы нашла ответы на любые вопросы.

Я молюсь о теплом одеяле, об окне, из которого виден мир, и об избавлении от иллюзий. Я молюсь о свете.

Твоя любящая дочь

Анна Мария даль Виолин,

ученица маэстро Вивальди».

* * *

Избавление от иллюзий! Я жила ими, вкушала их вместе с каждым ломтем хлеба, каждым куском мяса, каждым глотком вина и с каждой порцией чернил, истраченной на эти письма.

В тот год, изменивший всю мою жизнь, за неделю до Крещения Вивальди наконец раскрыл нам свой замысел. Новый цикл скрипичных сонат он посвятил королю Датскому и Норвежскому Фредерику Четвертому. Это и была та вельможная особа, о которой ранее говорил нам маэстро, не называя, впрочем ее напрямую. Теперь же все, вплоть до запертых в приюте figlie di coro, прослышали, что король посетил Венецию инкогнито под именем герцога Олембергского.

Странно было, что он путешествует, скрывая одно лицо под другим, тоже закрытым маской – ведь была пора маскарада, и он носил маску, как все вокруг. Мне на ум сразу пришла семейка русских куколок, которую Ревекка носит с собой, чтобы развлекать младших девочек, пока они ждут очереди на примерку платьиц для хора. С виду это вроде бы одна цельная, искусно раскрашенная безделушка – но она открывается по едва заметному поперечному шву, и внутри оказывается другая, столь же нарядная кукла. Открываешь и эту – а там еще одна, и еще, пока в середке не найдешь забавную крошку размером не более фасолины.

Мы дали большой концерт в честь укрытого маской герцога, внутри которого скрывался король, – и мне было интересно, какая же фасолина спрятана внутри у того. Вивальди столь воспламенил нас своим желанием угодить монарху, что мы сыграли лучше, чем когда-либо. Радостно было видеть маэстро, проникнутого любовью к нам, когда так называемый герцог объявил о своем намерении вторично посетить Пьету, и на этот раз, сказал он через своего герольда, он надеется услышать нас в более свободной обстановке, нежели та, которую дозволяет церковь.