Книга Детский сад онлайн - страница 6

Глава пятая
Низкопробная комедия (Мы, Вампиры)

ПРОСНУЛАСЬ МИЛЕНА ИСЦЕЛЕННОЙ. Все, хватит.

Она очнулась в своей комнатке Раковины, у себя в постели. Как она добралась домой? Никак не вспомнить. Милена села в кровати. Спина занемела, голова тупо ныла в висках и вокруг глаз.

К Ролфе ее больше не тянуло. Сама мысль о ней – о ее запахе, зубах – вызывала легкое недомогание. Мысль о них ассоциировалась теперь с болью. Болевшая до сих пор любовью, сейчас Милена испытывала при упоминании о ней болезненную антипатию.

«Ничего, клин клином вышибают», – подумала она и резко, от души чихнула, шмыгнув носом. Интересно, сколько сейчас времени? Вирусы подсказали. «Маркс и Ленин, боже мой! – спохватилась Милена. – У меня же сегодня утром спектакль, “Бесплодные усилия любви”! А я проспала». Почему-то мысль об этом принесла облегчение: правильно сделала, что пропустила. Она со стоном раскинулась на кровати.

Тут отворилась дверь, и на пороге появилась какая-то незнакомка.

Наверное, ошиблась дверью: все комнаты в Раковине были похожи одна на другую. Милена вымучила подобие улыбки в надежде, что вошедшая поймет, что попала не туда. Та же вместо этого взяла ее, Милены, полотенце. Странноватая какая-то женщина: темноволосая, с томно поблескивающими агатовыми глазами и темной, хотя явно без оттенка родопсина кожей. А по габаритам так просто гора.

И тут взгляду открылись бугорки щетины по всем ее рукам и плечам и косые следы от беспорядочных порезов бритвой.

– Я побрилась, – произнесла вошедшая знакомым, покинутым голосом.

– Ролфа?! – не веря своим глазам, Милена села на кровати.

– Я решила удрать, – сказала та и, прошаркав по комнате, присела на край кровати. – Мне пришлось отнести тебя сюда. – Бритое наголо, лицо у Ролфы выглядело странновато. Мясистое, чуть скошенное назад, с ротиком-гузкой в углублении между носом и подбородком. Прежними были лишь черные влажноватые глаза.

– Они не знают, что я здесь, – сказала Ролфа. – Можно я останусь?

– Да-да, конечно! – поспешно ответила Милена, не разобравшись еще в собственных ощущениях. – Ты что-нибудь с собой прихватила? – Она имела в виду одежду, обувь, зубную щетку…

– Пятачка, – ответила Ролфа и подняла с пола бесформенный комок из войлока, что-то вроде набивной игрушки. – Он везде со мной путешествует. – Ролфа расположила куклу на груди на манер кормящей матери, к себе лицом, и нежно на нее посмотрела. От Пятачка попахивало сладостями, это чувствовалось даже на расстоянии.

– И больше ты ничего с собой не принесла? – спросила тихо Милена.

– Больше нечего было, – с улыбкой ответила Ролфа. – Денег немножко захватила. Подумают, наверно, что я их стянула. – Она снова поглядела на своего Пятачка. – Ну и пусть.

– Тебя, наверное, будут искать?

Ролфа кивнула.

– Они все напуганы. Папа перепугается. Семья говорит, у него гены не совсем чистые, не зря он такой низкорослый. Он попытается, чтобы все было шито-крыто и никто ни о чем не узнал. Попробует разыскать меня сам. Какое-то время все будет спокойно. Здесь, во всяком случае. – Она взглянула на Милену, как бы обещая, что именно так и будет. – А потом они подключат к розыску собак.

– Мне, пожалуй, надо будет сходить по своим знакомым, чтобы они не сообщали никому моего адреса.

– Тут у меня одна проблемка есть, – сказала Ролфа и повернулась. Из-под дешевой синей блузки выбивался клок меха. Ролфа достала лезвие. – Надо бы сбрить, а то я не могла дотянуться.

Из душевой Милена возвратилась с ведром горячей воды. В полной взаимной неловкости тишине Ролфа стянула с себя блузку, но при этом прикрывалась ею (раньше, при своей меховой шубе, она так никогда не делала). Кожа у нее была исцарапана, в порезах. Там, где не прошлось лезвие, тянулись длинные полоски меха. Мех на спине подруги Милена отпиливала кухонным ножом, намыливая взятым в душевых мылом. Затем пустила в ход бритву. Ролфа, наблюдая, как мыльными клочьями опадают завитки меха, тихонько мычала какую-то мелодию.

– Мне холодно, – пожаловалась она. На ощупь она была горячей, как будто у нее и правда был жар.

– Положим тебя под одеяло, – успокоила подругу Милена.

Лежа под одеялом, Ролфа проводила ее взглядом, полным такого доверия, что у Милены даже закралось сомнение в своих силах.

«Ну что ж. Теперь она у меня есть. Но что мне с ней делать?» – Столь желанный ранее подарок появился как-то чересчур внезапно, чересчур целиком.

Милена прошлась по всем справочным бюро Зверинца. Работающих там малолеток она попросила никому не разглашать, где она живет.

– Говорите, что о такой не слышали, – наставляла она ребятишек, – что я в списках не значусь.

Милене неведомы были формы, какие способна принимать любовь. Она жила одна, сама по себе. Друзей детства Милена не помнила. Слабой была и память о собственной матери; она лишь смутно брезжила как нечто теплое, розовато-лиловое. Каково это – жить с любовью изо дня в день? Непонятно, и даже как-то боязно.

Милена возвратилась в свою каморку с привычной кроватью, умывальником и плиткой-одноконфоркой. Теперь там все было устелено бумагой: Ролфа обнаружила книги и листы, спасенные из ее разоренного гнезда. Сейчас Ролфа лежала кверху спиной, занимая почти все пространство на полу. Книги с порванными переплетами и разрозненные бумажные листы заполняли весь умывальник; они же громоздились на плите. Пахло жженой бумагой. «Пожар!» – панически мелькнуло в голове у Милены; она подскочила к плитке. Листы были целы-невредимы, хотя от них действительно нахло паленым. Это что, Ролфа умудрилась? И если да, то как?

– Глянь, что я нашла! – сказала Ролфа и протянула книгу. Вид у книги был изрядно потрепанный, будто ее держали под дождем, а на обложке отпечатались кольцевидные следы, какие бывают от стаканов.

– Э-э, – протянула Милена, пытаясь определить, что написано на обложке.

– Как ты считаешь, – спросила Ролфа, – ничего, если ты будешь называть меня Пухом?

Это слово вызывало у Милены какую-то специфическую и не совсем приятную ассоциацию. И уж точно оно не ассоциировалось с плюшевым мишкой.

– С чего вдруг мне так тебя называть? – спросила Милена.

– Пух, – повторила Ролфа, – Винни. Ты же, наверно, слышала про Винни-Пуха, медвежонка? Из этой вот книжки.

«Гэ-Эмовский роман, что ли?» – Милене вдруг представился целый пласт воображаемой литературы, создаваемой Гэ-Эмами.

– Это что, из новых? – поинтересовалась она.

– Да нет же. Глянь-ка сюда. – Ролфа поднялась с пола и ткнула Милене рисунок с медвежонком Винни-Пухом.

– Но… Он не входит в культуру, – растерянно произнесла Милена, имея в виду, что вирусы про такого не упоминают. А сама подумала восхищенно: «Вот это да! Получается, она читает книги, о которых даже никто и не слышал».

– Ты бы могла звать меня Пухом. А я тебя Кристофером Робином.

– Кем-кем? – насторожилась Милена.

– Да вот же, посмотри. Вот он, Кристофер Робин.

Рисунок изображал аккуратного мальчика со стрижкой под пажа, в свободной курточке, коротких штанишках и сандалиях; в руках он держал большой зонт. Сомневаться не приходилось: Милена и вправду выглядела как этот самый Кристофер Робин.

– Нет! – как отрезала Милена.

– Тогда как насчет Иа-Иа? – не унималась Ролфа. – Он тоже всегда чем-то недоволен.

– Ну вот что, – потеряла терпение Милена. – Если я буду звать тебя Пухом, – что ей совсем не нравилось, – то ты обещаешь, обещаешь никогда не называть меня Кристофером Робином?

Ролфа со степенной торжественностью кивнула. Волосы по-прежнему лезли ей в глаза; она заморгала. От нее не укрылось, что Милена критически оглядывает состояние комнаты.

– Пух просто ужас какой неряха, – поспешила заметить Ролфа.

– Я это вижу, – сказала Милена сдержанно.

– Но зато у него масса других достоинств. – Ролфа вдруг осеклась, прикусив губу. – Кстати, извини за фасоль.

– Какую такую фасоль?

– Мне захотелось заморить червячка, а все, что я смогла отыскать, это бамбуковую посудину с фасолью, и я вот попыталась ее разогреть.

Под остатками партитуры «Пер Гюнта» Милена обнаружила свою единственную кастрюлю. Дочерна спекшиеся фасолины явно было невозможно отодрать от дна кастрюли.

– Я куплю тебе другую! – поспешила заверить Ролфа.

– Ладно, – согласилась Милена, оттирая сажу с кончиков пальцев. Сделав для успокоения глубокий вздох, она приступила к объяснению правил поведения в общежитии: – Грязное белье сюда, в этот мешок. Чистую одежду – в этот мешок. Грязную посуду сюда. – Ролфа с энтузиазмом кивала: да, да, конечно же, все должно мыться сразу после обеда. «Ой, что-то мне в это не верится», – усомнилась про себя Милена.

– Я кушать хочу, – призналась Ролфа, со смущенным видом ожидая, какая последует реакция.

Они отправились на речном такси вверх по Темзе. Крохотный паровой движок чихал, пуская белесые кольца пара в форме калачей. Они вдвоем направлялись за Баттерси, где никому в голову не придет их искать.

Здесь находился буддистский храм – старинный, один из первых в Лондоне. Возле него, под шатром, Милена с Ролфой сели пообедать. Было людно и шумно, над шипящими котлами с едой стоял пар. Люди сидели на скамейках, споря со своими малолетними чадами, наперебой рвущимися самостоятельно заказать себе всякую еду.

– Вы всегда за меня заказываете! – громко жаловалась малышня. – Я сам могу все сделать! – Дети требовали, чтобы еда была легкой.

– Неудивительно, что ты все перцем посыпаешь: у тебя уже все вкусовые рецепторы атрофировались! – верещал какой-то малютка на руках у матери. Поблизости на газоне выделывали фигуры акробаты; малыши принципиально отказывались на них отвлекаться.

Взявшись за руки, прогуливались парочки; они же нависали над парапетом набережной, слегка соприкоснувшись плечами. «Люди живут друг с другом», – уютно думалось Милене. В основном каждый живет еще с кем-то. И становилось по-новому легко и тепло от мысли, как у них все славно складывается. «А ведь получится», – подумала она. Каким-нибудь образом все должно осуществиться. Обычно при виде гуляющих Милена ощущала себя подобно бутылке с непрочитанной запиской, которую неизвестно зачем выбросило на пустынный берег. Теперь же в душе рождалось трепетное ощущение некоего родства.

– НУ, ЧЕМ ЗАЙМЕМСЯ ТЕПЕРЬ? – спросила Ролфа с таким видом, будто теперь все в этом новом мире следовало некоему отлаженному до блеска распорядку.

Они не спеша отправились обратно вдоль другого берега реки. На набережной полно было детей, играющих с обручами на пришвартованных баржах. Куда-то в пригороды плотным потоком направлялись груженные непроданным товаром телеги, чтобы назавтра вернуться, когда снова откроется рынок. Вот какой-то мальчишка на возу, откинувшись спиной на груду дынь, наигрывает на губной гармошке. Скрестив ноги, сидят кружком женщины на тротуаре, вставляя в обувь бамбуковые шпильки. Сапожницы. Мелкая блондинка в очочках, с наперстком на пальце что-то рассказывает. «Ну, а мой Джонни…» – В ее голосе сквозит неподдельная гордость.

Ролфа с Миленой посидели в старой церкви на Джон Смит-сквер; послушали, как хор репетирует мадригалы. Заглянули на рынок возле Вестминстерского аббатства. Ролфа снова проголодалась и купила себе вяленой рыбы, которую тут же с аппетитом сжевала. Сдержав обещание, она купила новую кастрюлю, а также овощей, хлеба и еще рыбы. В желтеющих августовских сумерках они прошли через Вестминстерский мост, мимо огнеглотателей, стреляющих языками огня в небо на глазах у восхищенной ребятни. Толстяки в клетчатых шортах (судя по всему, члены Партии) со смехом бросали им деньги. За мостом как раз сейчас должны были состояться страусиные бега; жокеи взгромождались на спины птицам. Вот страусам с голов сдернули колпаки, и почуявшие волю птицы прянули вперед. Причем один из них, сбившись с курса, принялся нарезать круги, а затем под дружное улюлюканье понесся совершенно в другом направлении. Впервые на своей памяти Милена чувствовала себя молодой. Так постепенно они добрались до Раковины.

В комнатке они зажгли свечу и принялись разбирать бумаги Ролфы. Засовывали листы обратно в переплеты, собирали воедино разрозненные части музыкальных партитур. Работали в тишине. Им еще предстояло вместе лечь в постель.

Кровать была небольшой, а на ней должны были уместиться и Милена, и Ролфа, и Пятачок. Когда момент настал, Милена с удивлением обнаружила, насколько все-таки буквально понятие «спать» трактуется применительно к Ролфе. Та просто сняла одежду и нырнула под покрывало. Нырнула и без всяких предисловий захрапела. Милена пристроилась возле, чувствуя в животе тоненькую дрожь.

От Ролфы веяло жаром, как от печки. Для прохлады ступни у нее торчали с той стороны кровати. Храп был поистине драконий: эдакий протяжный рык с прибулькиванием, натужно сипящим присвистом и чем-то напоминающим заливистое конское ржание. Таращась в темноте в потолок, Милена чувствовала, как на лбу у нее выступает мелкая испарина.

– Ролфа. Ну пожалуйста, – наконец тихонько взмолилась она.

– Хэ-хэм. Эм-м, – донеслось в ответ.

Милена, потянувшись, прикрыла ей рот. Храп, на секунду прервавшись, возобновился как ни в чем не бывало. Тогда Милена легонько тронула Ролфу за плечо. Жаркое, как радиатор, оно пикантно щекотнуло ладонь свежеотросшей щетинкой.

Стало понятно и то, чем именно попахивает Пятачок: детским срыгиванием.

Наконец Милена все же заснула, горячечным прерывающимся сном со сновидениями. Снилось, будто бы Ролфа, приникнув, обняла ее всю, и они занялись любовью. Ощущение было такое, словно тебя натирают теплым наждаком. Чувствовалось, как щетинка ласково покалывает щеку и кончики пальцев. Милена очнулась в темноте, с томной радостью полагая, что это происходит на самом деле; но рука нащупала рядом лишь остывшую простыню.

Поблизости раздавалось шипение. Обернувшись, Милена увидела огонек конфорки: Ролфа что-то жарила при его свете, судя по запаху рыбу.

– У тебя блохи, – буркнула Ролфа.

– Еще чего, – заспанным голосом отвечала Милена, поправляя подушку. У людей не может быть блох.

– Да они меня чуть до смерти не заели! – сердито воскликнула Ролфа.

Тут Милена заметила: на постели и вправду что-то шевелилось. Присмотрелась: по подушке сновали клещики. Она села и вгляделась еще внимательней.

– Ой! – дошло до нее. – Ой, это моя иммунная система.

– Какая еще «система»? Дрессировки блох, что ли? – Ролфа, когда сердилась, становилась привередой с замашками аристократки.

– Нет, – пролепетала Милена в тихом отчаянии. Все это лишь безжалостно обнажало то, что у нее в жизни никогда не было физической близости. – У нас они называются мышата. Они убивают блох, всякие грибки и других кожных паразитов. Мышата живут у нас в коже; их специально для нас разработали после потепления климата. Ты для них инородное тело: они принимают тебя за инфекцию.

– Замечательно, – язвительно сказала Ролфа.

– А потом они к тебе привыкают и уже не реагируют. Это всегда так бывает, когда… когда люди становятся любовниками.

«Любовниками?» О-па! Глаза у Милены испуганно распахнулись; она не знала, как отреагирует на все это Ролфа. Но та лишь продолжала готовить.

– Но… Мы же не любовники, так ведь? – робко произнесла Милена после паузы.

– Нет, конечно, – непринужденно ответила Ролфа, оборачиваясь. – Я тут жареные хлебцы с сардинками приготовила. Ты будешь?

– Нет, спасибо, – прошептала Милена. Она сидела в кровати, подперев ладошкой щеку, и смотрела на Ролфу. Нет, ни ее мечтам, ни ее сну – ничему, видимо, не сбыться. Жизнь с Ролфой – это нечто менее романтическое и более конкретное.

– Ну что, вперед, блохи и все остальные, – и Ролфа, усевшись со скрещенными ногами на кровати, принялась уплетать еду. Теперь, наверно, простыня будет полна крошек и пропахнет рыбой… Да ну и пусть.

НАУТРО МИЛЕНА ОТПРАВИЛАСЬ на репетицию. Ролфу она оставила за чтением одной из порванных книжек. Всю дорогу, по лестнице, а затем по залитым утренним солнцем тротуарам, мысль о том, что Ролфа по возвращении будет ждать ее в комнате, наполняла Милену отрадным теплом; как те коробочки с теплыми угольками, которые люди носят для обогрева зимой. С таким настроением даже «Бесплодные усилия любви» играть и то было нипочем.

В пустом репетиционном зале царило какое-то праздничное оживление.

– Милена, ты не представляешь, что ты пропустила! – воскликнула при встрече одна из фрейлин Принцессы. Обычно они между собой даже не общались.

– Да? Что именно?

– Ох! – Фрейлина даже не знала, с чего начать. – Представляешь, мы больше не занимаемся старой постановкой. Мы теперь работаем над своей, новой!

Вошел режиссер. Вид у него был какой-то взвинченный, глаза лихорадочно поблескивали; нездоров, что ли?

– Так! – бодро крикнул он. – Всем внимание: приступаем к рождению нового, часть вторая. Милена, ты у нас вчера пропустила. Сейчас прогоняем первую сцену с Тупицей. Поехали!

«Так, так, – спешно соображала Милена. – Что в него такое вселилось?» Своего Тупицу она отыгрывала вроде как обычно; но почему-то теперь реплики у нее то и дело сопровождались одобрительным кряканьем остальной труппы.

– Ты улавливаешь, в чем суть? – спросил режиссер.

– Тупица у тебя не тупой, а, наоборот, сообразительный! – подсказал с места Бирон.

«Что с ними? – удивленно подумала Милена. – Им понравился мой Тупица?»

И вдруг голова у нее словно пошла кругом.

«Мне знакомо это чувство, – мелькнула мысль. – Кажется, оно мне известно из детства. Будто открывается что-то новое, но ты еще не осознаешь, что именно, и тебя пронизывает смятение».

Чувство это было непередаваемо странным. Словно Милена стояла в конце некоего длинного темного коридора. А на другом его конце, далеко-далеко, кто-то разговаривал, но отзвуки слов доносились из такой дали и так размывались эхом, что речь никак не удавалось сложить во что-либо связное. Причем человек, вещавший из этой дали, был самой Миленой.

Это был лишь проблеск какой-то глубинной, потаенной памяти. «Я пытаюсь что-то вспомнить», – подумала она.

– Так! – режиссер властно захлопал в ладоши. – Переходим к Армадо и Мотыльку! – Труппа с готовностью метнулась по местам. Милена будто очнулась от сна.

«А ведь я ничего из этого не помню. Совсем ничего. Как я была ребенком. Все куда-то делось. Разве что самая малость, из совсем-совсем раннего.

Что-то разрушило мое детство…»

Ход пьесы между тем возобновился.

Без всяких костюмов, в обычной уличной одежде, на сцену вышли Армадо и его юный паж Мотылек.

С первых же слов персонажей Милена поняла: перед глазами у нее совершенно иная постановка.

В традиционной версии, уже давно набившей актерам оскомину, Армадо представал эдаким лукавым и вульгарным хвастуном в шляпе с цветастыми перьями. Под стать ему был и мальчишка Мотылек: такой же лукавый пройдоха, стремящийся во всем походить на своего хозяина.

Этим молодым актерам недоставало тонкости, прочувствованности образа.

У этого же Мотылька появилась внутренняя чистота, ему снова позволили стать озорным ребенком – искрящимся непосредственностью, танцующим под радостную музыку слов.

– Вам только нужно насвистывать джигу языком и выделывать ногами канарийские коленца… – подзадоривал он, легонько приплясывая на каждом слоге.

Когда он закончил, актерский состав разразился аплодисментами.

– Да это не я, это слова, – словно оправдываясь, говорил паренек-актер. – Они такие бойкие!

Сами того не сознавая, заработались далеко за полдень. Время для всех совершенно перестало быть обузой. Скорее наоборот – некоей волшебной субстанцией, средоточием поэзии и сценического действа. «Ожило, – сознавала Милена. – Спектакль задышал». На ее глазах преображались сцена за сценой.

От Принцессы уже не веяло жеманной надменностью; в образе угадывалась обычная человеческая осмотрительность и некоторая растерянность. Король уже не был непроходимым глупцом – скорее по-простому добрым и спокойным человеком. Впервые за все время начинало вериться, что персонажи действительно полюбят друг друга. Сами актеры, наблюдая игру своих коллег, ерзали от неуемного восторга. «Черт побери, вот это пьеса! – восхищалась про себя Милена. – Прыткая, верткая, все равно что рыба в воде. Вот так, по-видимому, и надо ее играть».

Управились лишь под вечер, и из репетиционной, распахнув двери, высыпали дружной гурьбой. Все вместе, сплоченные, восторженные, обняв своего режиссера кто за плечи, кто за шею, кто за талию.

– Кому нужны все эти Бестии? – радостно недоумевал Бирон. – Да мы сами себе Бестии!

Вот так, всей ватагой, и дошли до Раковины, взволнованно, наперебой выражая друг другу свое восхищение.

– Вы понимаете, что это означает? – как и все, не унималась Милена. – Это ж значит, что мы все пьесы играем не так! А надо вот так!

– Все? Ой! – в притворном ужасе прикрыл себе рот Король.

– Ну, так что ставим следующее? – требовала Милена.

– Да все, что захотим! – отвечал за всех Бирон.

Когда, разбредаясь по комнатам, они щедро чмокали друг дружку в щеку и когда Милена уже молча поднималась по лестнице с несколькими актерами, живущими в той же секции общежития, она поняла, что у нее есть некая новость. Она вызрела в ней как увесистый плод, готовый сорваться с ветки. Вызрела от осознания, что ей есть теперь с кем поделиться всем происшедшим: у нее есть Ролфа.

«Надо же, как разом все сходится», – победно думала она. Жизнь явно расправляла крылья.

КОГДА МИЛЕНА ОТКРЫЛА дверь, в комнате ее дожидался Джекоб. Встав с кровати, он сообщил:

– Кто-то вас выслеживает. Вас с Ролфой.

– Нюхач, – с довольным видом свесилась у него из-за спины с постели Ролфа. – Наверно, папа фискала нанял.

– Высокий худощавый мужчина, – доложил Джекоб. – Я ему сказал, что никто с таким именем здесь не проживает.

Милена вслушалась в тишину, воцарившуюся в комнате. У Нюхачей есть вирусы, помогающие им выслеживать и вызнавать.

– Они же могут слышать мысли, – прошептала она в испуге.

– Не совсем, – улыбнулся сдержанно Джекоб. – Так, но не совсем.

Воздух словно сделался колючим.

– А как? – негромко спросила Милена. – Джекоб, ты же знаешь?

Тот озарился блаженной улыбкой.

– Мысли можно улавливать. Видеть их. Чувствовать в своей голове. Разобрать их очень непросто. Если ты находишься среди многих людей, мысли путаются. Вы, Милена, должны находиться с людьми.

«Хорошо, что хоть в пьесе участвовать смогу».

– А что, если он застанет меня одну?

Улыбка по-прежнему не сходила у Джекоба с лица.

– Вы – много людей, Милена: вирусы пришли к вам от разных людей. Так пусть же эти люди займутся у вас в голове беседой. Пусть декламируют ваши монологи. Читают книги. Разгадывают кроссворды. Вас никак не отследить. Вы – не один человек, а много.

– А Ролфа? Она тут целыми днями одна.

Джекоб повернулся и, улыбаясь, смерил Ролфу проницательным взором.

– Ролфа-то? У нее голова населена еще гуще.

Похоже, Почтальоны тоже Нюхачи. На кого же они все в таком случае работают?

– Нам, наверное, надо бы сменить комнату, – рассудила Милена.

Джекоб солидарно кивнул. Ролфа же лежала на кровати с таким видом, будто происходящее ее совершенно не касается.

Милена отправилась к Сцилле.

– Нам необходимо поменяться жилплощадью, – сообщила она ей.

– Стоп. Суши весла. Зачем? – Выслушав рассказ подруги, заинтригованная Сцилла тут же пришла в движение. – Сейчас же! Не теряя ни минуты, – сказала она. – Съезжаем.

– В новую комнату? – Ролфа, лучась от восторга, подскочила с пола, где успела было устроиться. Теперь она то и дело жизнерадостно стукалась то о дверной косяк, то о подоконник. Кровати, плитки, посуда, ворохи бумаг – все это перекочевало из комнаты в комнату меньше чем за час.

– Пойду куплю всем нам ужин, – деловито засобиралась Сцилла. – Дожидайтесь!

Новая комната оказалась меньше прежней, к тому же из нее не было вида на реку. Волна ажиотажа, нахлынувшего в связи с преследованием и переездом, сменилась у Ролфы скукой и брюзжанием.

– Ну вот, тут вообще места нет, – уставясь перед собой, ворчала она.

– Почему, места вполне достаточно. И все нужное есть.

– А под пианино – нет!

Пианино?

«Ролфа, да сколько же у тебя денег? Хватит ли тебе на еду – на месяц, на два? А у меня, по-твоему, их сколько?»

Милене пришлось пояснить ей, что жизнь теперь пойдет по-иному. Что придется жить скученной и куцей во всех смыслах жизнью людей.

– Мы ютимся в коробчонках, Ролфа, – открывала ей глаза Милена. – На наши заработки у нас высоко не взлетишь и далеко не разбежишься. И роялей у нас нет. В наших комнатах их попросту негде ставить.

– Тогда где же мне играть?

– У нас есть репетиционные залы, в Зверинце.

– Меня же туда не пустят! – Ролфа начала расхаживать из угла в угол.

Милена осознала: что-то непременно должно произойти, причем достаточно быстро. При такой жизни их надолго не хватит. Надо, чтобы что-то произошло с ее музыкой.

– Но ты всегда можешь петь, – напомнила Милена.

– Петь? Где я могу петь? Если я начну петь здесь, на меня все начнут шикать. А если за мной шпионит Нюхач, я вообще должна сидеть тише воды ниже травы.

Сцилла с обещанным ужином не пришла. Вместо нее пришел Джекоб с сообщением.

– Он в вашей старой комнате, – сказал он. – Тот высокий, худощавый мужчина. И никак не уходит. Сидит на кровати. Сцилла уже на несколько раз, чтобы запутать следы, пропела в уме арии из «Мадам Баттерфляй». Но он эту оперу знает, и ей не удалось сбить его со следа. Я сказал ей: «Сцилла, вас в кафе дожидаются друзья», чтобы у нее был какой-то повод уйти. Она попросила его покинуть помещение, но он лишь покачал головой. Как долго он там пробудет, я не знаю. Но думаю, что он вскоре придет сюда.

Пришлось перебираться снова. На этот раз это было уже не весело, а утомительно. Они обменялись комнатами с приятелем Сциллы – популярным молодым актером, который не преминул превратить переезд в бенефис своей снисходительности и благородства. Милене в отместку расхотелось разыгрывать перед ним сцену благодарности.

Ночь они провели в своем новом, мрачноватого вида убежище. Из страха быть обнаруженными они даже не зажгли свечу. Переговаривались шепотом. Ролфа не переставая расхаживала из угла в угол.

– Когда я плохо себя вела, папа запирал меня в платяном шкафу, – пустилась она в воспоминания. – Было очень темно, и я знала, что никто туда ко мне не придет. Поэтому постепенно привыкла сидеть там и напевать, в темноте. И так с этим свыклась, что потом специально что-нибудь вытворяла – скажем, не заправляла постель или устраивала кавардак на кухне, – лишь бы меня снова заперли. Темнота была единственным местом, где я могла петь. А здесь я и петь не могу. К тому же так тесно, что с трудом передвигаюсь.

И Милена вновь ощутила отзвук какого-то воспоминания. «Где-то это уже было со мной», – мелькнуло в уме. Некая привычка, схема, шаблон – то, куда можно невзначай кануть как в омут, если вовремя не опомниться. Словно бы ее, схватив, переметнули во взрослое состояние так быстро, что какая-то часть ее не поспела следом. Какое-то странное, неокрепшее существо, бывшее когда-то ею, не успело перепрыгнуть и осталось в прошлом. Детская сущность не уяснила того, что произошло. Может, она все еще там, в прошлом, по-прежнему шлет отзвуки слов.

Не помню точно, но не исключено, что я, возможно, разговаривала с вновь прибывшими. Должно быть, сироты в том Детском саду плакали по своим покинутым домам; даже по тем из них, которые были им прежде ненавистны. И сама мысль о бесприютных детишках показалась вдруг безотчетно трогательной. «Возможно, я тоже вот так сидела с ними ночью в темноте».

И вот он передо мной, ребенок, с которым я сейчас разговариваю. В этот миг Милена понимала, что происходит в душе у Ролфы: та по-прежнему оставалась ребенком. И надо какое-то время за ней присматривать, заботиться о ней.

– А ты не можешь петь в тишине? Ну, как бы про себя?

– Это не одно и то же, – ответила Ролфа обиженно.

Видимо, ей придется стать частью Консенсуса. Если она туда вольется, тогда ее смогут поместить в театральное Братство. По крайней мере, разрешат пользоваться репетиционными помещениями. И будут ей приплачивать, дадут какие-никакие деньги и жилье. Если же ничего не произойдет, то она уйдет. Ей придется это сделать. Какая в таком случае разница между этим местом и Антарктикой? Все одно – ссылка. Милена как-то не подумала, что различие между ними – в ней самой.

ТОЙ НОЧЬЮ МИЛЕНА снова не могла заснуть. Все пыталась придумать, что бы такое предпринять. Попросить Джекоба напеть музыку, которую он запомнил? Заманить Ролфу в один из кабинетов власть предержащих и уговорить ее спеть, как она умеет? Наконец Милена так и уснула, сидя на полу, положив на кровать лишь голову и плечи.

В какой-то момент она резко очнулась и села, понимая, что все-таки позволила дремоте себя сморить. За окном было по-прежнему темно. Плечи у Милены оказались укутаны покрывалом.

– Я тут в кровати уже целую вечность валяюсь, – недовольно сказала Ролфа. – Может, чем-нибудь другим займемся?

– Тут неподалеку есть рынок, он уже открыт. Он для лоточников, так что открывается еще затемно. Можно наведаться туда.

Вместе они осторожно, мелкими шажками спустились по неосвещенной лестнице Раковины, держась друг за дружку и боязливо косясь на длинную тень, тощую и кособокую, как пугало, и с замирающим сердцем заскользили по безлюдным улицам. Пристроились за мясницкой телегой, которую тянула большущая, цокающая копытами белая лошадь с красивой шелковистой гривой. И когда наконец добрались до газовых фонарей с сияющими хлопковыми фитилями, взгляду открылись целые горы вещей, которые так и подмывало купить. Тут были и воробьи в клетках, специально раскрашенные в яркие цвета. И копченые целиком цыплята, и старая мебель, и майки с картинками, и музыкальные инструменты, и кучи фруктов и овощей – просто глаза разбегались.

– Пуху это надо, – заканючила Ролфа. – Пух непременно должен это все купить.

Она купила ананас. Все это время на них цепко поглядывал хозяин прилавка.

– Смешные медвежата транжирят все деньжата, – приговаривала Ролфа нараспев, сортируя монеты. У Милены же от ощущения неотвязной опасности невольно сжались губы. «Все, он нас запомнил», – подумала она. С рынка ушли, когда небо уже подернулось призрачной предрассветной серостью, а звонкое цоканье лошадиных копыт возвестило, что город постепенно просыпается. Метельщики в одинаковых синих фартуках, попадаясь навстречу, учтиво кивали.

Так у них возник новый уклад. Ролфа отправлялась на рынок еще затемно – это было ее время выхода. Милена поднималась вместе с ней и при свете одинокой свечки на полу помогала ей побриться в душе. Затем она возвращалась в постель и нежилась в уютном тепле – это было ее время. Когда небо светлело, она вставала окончательно, прибиралась и занималась плиткой, вычищая весь тот бардак, что успевала устроить Ролфа за время своей предутренней жарки.

– Я-то думала, ты купишь свежий бачок денатурата, – сказала она как-то по возвращении Ролфы. – А то этот ты израсходовала полностью.

– Выходит, горелка у нас не будет работать? – обеспокоилась Ролфа. – А я-то нынче на завтрак нам кое-что особенное прикупила.

– Что именно? – спросила Милена без особого интереса. – Тюленя?

– Нет, пингвина! – И Ролфа торжественно протянула тушку птицы, все еще в перьях и с кожистыми лапами. Хорошо, что он хоть не трепыхался.

– Ну что ж, надеюсь, у тебя получится съесть его сырым.

– Сырым не сырым, а в салат, думаю, вполне пойдет, – заметила Ролфа с непререкаемым видом.

Помимо этого, она купила также персиков и каких-то водорослей, так что в то утро у них (а если точнее, у Ролфы) на завтрак был персико-пингвино-водорослевый салат. Милена ограничилась персиком и смотрела, как Ролфа с аппетитом перегрызает пингвиньи сухожилия толщиной с мизинец. В умывальнике полно было пуха и перьев.

– Пух! – торжественно сказала Милена, словно производя Ролфу в рыцари.

ПОСЛЕ ЗАВТРАКА МИЛЕНА обычно уходила, оставляя Ролфу за чтением. У лестницы перед Раковиной ее уже дожидались все участники труппы. Вместе с ними – и под защитной завесой их мыслей – Милена уходила на репетицию в Зверинец.

За это время Милена многое узнала о своих товарищах. Ей открылось, что Бирон влюблен в Принцессу и хочет быть отцом, а так как Принцесса вынашивать ребенка не хочет, Бирон сам подумывает взяться за это дело. Король – симпатичный, добрый, слегка флегматичный малый – не испытывает особой страсти ни к кому, но именно он без усилий притягивает к себе девичьи сердца. Девушки все как одна питают к нему тепло и нежность, а заодно к его белокурой шевелюре и пышной бороде.

Все они были исключительно амбициозны, строили грандиозные планы, постоянно рассуждая и о ролях, что мечтают сыграть, и о полотнах, что мечтают написать. Милена, как всегда, держалась в труппе довольно скромно и незаметно – только теперь уже без прежнего скрытого негодования. Эта незаметность вполне ее устраивала. Как оказалось, ей нравилось быть частью коллектива. И когда ей все же случалось высказывать то или иное замечание, самой ей кажущееся едва ли не банальным, остальные актеры лишь диву давались: «Ну надо же, как Милена все тонко подмечает!», причем в возгласах чувствовалась не колкость, а именно восхищенное удивление.

– Да уж не как вы, бабочки-кузнечики, – сказала она как-то раз смешливо. И обе стороны спокойно это признали.

И вот как-то утром, когда шли по тротуару, Принцесса вдруг тревожно шепнула:

– Милена! Вон он, Нюхач!

Она почувствовала себя пловцом, который плывет себе и вдруг видит перед собой акулу.

Навстречу шел высокий мужчина в черном плаще – легкой походкой, руки в карманах. День выдался ветреный, и полы плаща морщинились складками. У Нюхача было худое, мечтательного вида лицо, с каким-то отстраненным взором и тусклой улыбкой. Над макушкой топорщились распушенные ветром светлые редеющие волосы.

Милена заставила себя отвести от него взгляд, но лицо прочно засело в памяти. Она его возненавидела: лукавое и кроткое одновременно, с сонливо безмятежным выражением, с которым ярко контрастировали льдистые огоньки в щелках припухлых глаз.

«Срочно о чем-нибудь подумать, переключиться!» – велела себе Милена.

«Это уж про меня, с вашего соизволения, – машинально всплыли ее шестнадцать реплик. – Я и есть Энтони Тупица». Еще, еще! «Думай о его плаще: сколько стоит, сколько рабочих часов на него ушло. Считай их, пересчитывай!» Вирусный калькулятор в мозгу почему-то вдруг отказал.

Вот так всю жизнь бьешься, пытаешься противодействовать вирусам, а они берут и сами собой тебя бросают. Хватишься, так ни одного в самый нужный момент не найдешь.

Ну же! Шекспир, Т.-С. Элиот, Джейн Остин.

«Доподлинно известно, – цитировала она по памяти, – что одинокому мужчине при нормальном достатке надлежит стремиться найти себе жену». – Ну хоть что-то!

Узковатый тротуар шел под уклон; встречи с Нюхачом не миновать.

– О! – с деланным изумлением вскрикнул вдруг Король. – Да мы ж совсем не туда идем, нам в другую сторону!

И вся труппа, разом повернув, дружно зашагала в противоположном направлении. Нюхач увязался следом. Слышно было, как постукивают сзади по тротуару его деревянные башмаки. Специально небось такие носит, чтобы люди слышали и боялись.

«Маркс!» – мелькнула спасительная мысль. Где этот Маркс? Меня же, наверное, только и делали, что пичкали этим самым Марксом. А заодно и Лениным, Мао, Чао Ли Сунем. Ну ладно, если не они, то хотя бы музыка. Брамс, Элгар, что угодно. Милена принялась тихонько напевать «Песнь о земле». И между делом вспомнила: «Это, кстати, не вирус. Это я сама разучила».

– Милена! – окликнул сзади Нюхач елейным тенорком. – Я к тебе обращаюсь, Милена. Ты меня слышишь?

Милена чувствовала, как страх тонкой змейкой выползает из нее, подобно тому как воздух сочится из проткнутого шара. Слышались его башмаки – клик-клак, клик-клак, – как конские копыта. Они постукивали уже совсем рядом. Актеры ускорили шаг, глядя себе под ноги; больше предпринять было решительно нечего. Ведь это же все безусловно против закона! Конечно же против, хотя где при этом сам закон? Закон был повсюду, вездесущий и всевидящий. Только полицейских не было.

– Восточная Европа, Милена, – не унимался Нюхач. – Помнишь поездку на поезде? Ты ехала в Сен-Мало – остров, окруженный стенами. Помнишь пароход, Милена? Качающийся на волнах, туда-сюда, туда-сюда? Помнишь звук гудка и морячек в тельняшках?

Милена не помнила из этого решительно ничего. Не было даже намека на какой-нибудь отзвук или туманный образ.

Нервно скосив взгляд, она увидела, как он шагает рядом с ними и улыбается. Глаза у Милены испуганными птицами метнулись в сторону; она шла, ссутулясь и уставясь себе под ноги.

«Это уж про меня, с вашего соизволения. Я и есть Энтони Тупица».

А Нюхач все наседал:

– Я прямо чувствую тебя, Милена. Помнишь Детский сад? Мистера Доддса, который учил тебя английскому? Помнишь ли тот первый день, когда ты там оказалась, – двадцать третье июня? Шел дождь, а ты была совсем одна. Тебе шел всего пятый годик, и тебе тогда ввели вирус, чтобы ты заговорила, а ты заболела. Вспоминаешь все это?

Для Милены Детский сад навсегда ушел в небытие. С ним что-то произошло. Помнилось лишь, что в десять лет ее свалила внезапная болезнь. Помнился бременем обрушившийся вес нового знания… Скрытно зашевелились старые вирусы.

Принцесса сердитым голосом вмешалась:

– Уходите, оставьте нас в покое!

Нюхач сделал шаг и оказался напротив нее; Принцесса была вынуждена остановиться.

– Ну же, Милена, – сказал Нюхач с улыбкой надежды, пытаясь заглянуть ей в глаза.

У Милены закружилась голова; даже идти стало трудно, будто тротуар под ногами начал крениться. Она встала возле Принцессы, прислонясь к ней, как к опоре. Вместо страха душу заполонила странная, всепоглощающая истома. Неимоверная, бередящая тоска, лишь усиленная вирусами, осязаемо заклубилась вокруг, как пар из решетки канализации.

В памяти всплыли слова, слова на немецком, тускло напечатанные готическим шрифтом: «DAS KAPITAL».

Милена вспомнила: да, она действительно их читала. Точнее, вроде бы и не она, а некая другая женщина – сидя с дымящей сигаретой в убогой, промозглой и прокуренной комнатенке. Сигареты она сворачивала сама – табачные волокна закатываются в тоненькую бумажку, которая затем заклеивается языком. Ноги у нее были отечные, неподвижные, как чужие. И сидела она у окна в инвалидной коляске, на первом этаже многоэтажки. Рядом за окном играли в мяч шустрые, нестерпимо шумные дети.

Милена опять тронулась с места, но в уме она уже сидела в инвалидной коляске.

– Ты не Милена, – мягко сказал Нюхач, переводя взгляд на Принцессу.

Надпись наверху следующей страницы: «Глава Первая. Товар».

Вмиг взвихрился целый сонм тщательно взлелеянных, готовых к использованию ассоциаций, адаптированных мыслей и справочных ссылок. Мысль исходила от той, что читает: «Эти неучи у меня еще попляшут».

1. ДВА ФАКТОРА ТОВАРА: ПОТРЕБИТЕЛЬСКАЯ СТОИМОСТЬ И СТОИМОСТЬ (СУЩНОСТЬ СТОИМОСТИ И ВЕЛИЧИНА СТОИМОСТИ).

Та, что читала, всосала дым через прокуренные зубы в прокопченную трахею. Некурящая Милена закашлялась.

– Милена? – не отрывая взгляда, пытливо спросил Нюхач.

Тусклые строки жгутами пронизывали мозг, и вместе с ними оседали в нем ноющие суставы, и распирающая грудь никотиновая отрава, и железная решимость, и ледяная гордыня. В чтении, и только в нем, зиждился способ уживаться с миром, восприятие собственного «я».

«Я, – думала та, что читает, – именно я избрана на то, чтобы вникать в этот сокровенный смысл. Я понимаю содержание лучше, чем они, все остальные. Я довожу его до них. К черту всех этих профанов, довольно! Они у меня еще попляшут». Где-то в мозгу свербил, нетерпеливо приплясывал вирус, чутко выжидая сигнала воплотиться в Маркса. Та, что читала, выстрелила ноздрями две победные струи дыма. Она снова жила, хотя и не знала об этом.

– Мне неизвестен кто-либо по имени Милена, – произнесла Милена совершенно искренне. – Меня зовут Хэзер. Что вам угодно?

– Вам нравится Маркс, – напомнил Нюхач, как бы намекая на то, что способен проникать в ее мысли.

– Не имею чести быть с ним знакома, – фыркнула Хэзер в ответ. – И не могу сказать, что его книги мне так уж нравятся. Они поглотили мою жизнь. Но я их действительно понимаю.

«Буржуазная плесень, – при этом параллельно подумала она. – Была б моя воля, в порошок бы тебя стерла».

«Природа этих потребностей, возникают ли таковые, к примеру, от желудка или от воображения, по сути едина».

«Потребительская стоимость – внутренне присущее свойство. Как ценность музыки».

– Вам известен кто-нибудь по имени Милена? – осведомилась Хэзер у актеров. Голос у нее был резким, а якобы обезоруживающая улыбка выглядела натянутой и отталкивающей. Внутренним взором Милена различала это лицо – длинное, дрябловатое, с большими передними зубами. Тяжелая оправа очков и оплывающая складками шея свидетельствовали о начинающейся болезни.

– Милену они знают, но головы у них сейчас заняты другим, – подсказал Нюхач и фыркнул от сдавленного смеха. – Сейчас они все оттачивают свои реплики. В голове у них сейчас вертится одна и та же пьеса. В отличие от вас.

Хэзер была не из жалостливых. Она выросла калекой в Белфасте, и жалость была ее врагом: она лишает людей решительности. В жизни она хотела, чтобы ее почитали, а если не будут почитать, то пусть хотя бы боятся. И научилась, как этого добиваться.

Хэзер вперила взгляд прямо в глаза Нюхачу и обрушила на него всю мощь своего презрения.

«Блюдолиз, выкормыш продажный; тебе дан талант – и что ты с ним творишь?» Затем, методично и тщательно, она мысленно представила перед ним кое-что из того, что она может с ним сделать, если он сейчас же не уйдет. Она просто врежет ему по горлу. Да так, что он собственным кадыком поперхнется. И подавится.

– Ух ты, – Нюхач уважительно хмыкнул, – какие мы страшные. А я вас, пожалуй, даже люблю.

Лестью Хэзер было не пронять, но она увидела: сработало. И потому тоже хмыкнула, вполне дружелюбно.

– Пшел на хер, – сказала она, используя заповедное словцо, и махнула рукой, словно стряхивая соринку.

«Открытие этих способов и многократное использование вещей есть достижение истории».

С нарочитым спокойствием Хэзер подумала: «Славно: он не знает, что Милена уехала в Борнмут».

– Борнмут? – переспросил с ухмылкой Нюхач.

– Откуда ты знаешь про Борнмут? – изображая крайнее удивление, подняла брови Хэзер.

«Полезность вещи создает ее потребительскую стоимость. Однако эта стоимость не возникает из воздуха».

– Я? Да нет, – ответил Нюхач. – В смысле ничего не знаю. – Теперь уже он сделал вид, что смахивает соринку. – Борнмут. Может, я отправлюсь в Борнмут, а может, нет. Но обратно я вернусь непременно. – И тут, будто его деревянные башмаки пристыли вдруг к земле, он замер.

Актеры пошли быстро, чуть ли не срываясь на бег. Хэзер вернулась к чтению, ушла в него с головой; оно поглотило ее.

«Я надеюсь лишь на то, – думала теперь уже Милена в своем защитном коконе из мыслей, – что смогу ее как-то остановить».

Оглянувшись, она увидела Нюхача: тот все еще стоял, подставив грудь ветру, словно потоку встречных мыслей. Он смотрел ей вслед и улыбался так, как будто только что сделал какое-то замечательное открытие.

В ТУ НОЧЬ МИЛЕНЕ СНИЛОСЬ, как Хэзер сидит на кровати у нее в ногах. Она могла видеть ее – и эту лошадиную улыбку, и подвернутые под туловище немощные ноги. Хэзер, Хэзер, уйди, сгинь, оставь меня! Хэзер продолжала читать. Словеса катились волнами, рикошетили от стен. «Ты все поймешь. У тебя все отложится. Разумеется, самые полезные вещи вольны, как воздух, и не требуют трудовых затрат. Но стоимость есть экономическое понятие, функция определенных общественных отношений».

«Да, да», – отвечала Милена, измученно мотаясь головой по подушке…

В дверь постучали.

Милена пробудилась – вся в поту, разбитая, больная.

…Негромкое, вкрадчивое постукивание по двери, в темноте…

Милена пошарила возле себя по постели: пусто. Небо за окном начинало сереть. Ролфа ушла. Она сейчас на рынке, покупает продукты.

Это он, Нюхач; выстукивает.

Ну хорошо, ладно, пусть войдет, увидит пустую комнату; убедится, что Ролфа здесь не прячется. Главное – не думать, ни о чем не думать. Милена трясущимися руками отыскала в темноте одежду и, одеваясь, упихивала, рассовывала свое родное, истинное «я» по тайным закоулкам, по отдушинам. Утопленником из омута всплывала в ней на поверхность Хэзер.

Дверь открылась. Двери никогда не запирались на замки и засовы.

– Привет, Хэзер, – послышался вкрадчивый, слащавый голос. – Я хотел с тобой поговорить.

Нюхач незаметно прошел по комнате, неразличимый в темноте. На матрасе появилась вмятина: гость сел туда, где во сне сидела Хэзер, в ногах у Милены.

– Ты сегодня утром могла меня ударить. Никто другой на это бы не осмелился. Ты сломила вирусы. Как и я. – Потянувшись, он взял ее за руку. – Мы с тобой из одного теста.

В этот момент в дверь постучали – робко, как будто извиняясь.

«Черт, это еще кто! – Хэзер выдернула руку. – Ролфа, что ли?»

– Боже, это мой друг! – всполошилась Хэзер (сказать «подруга» не повернулся язык). – Быстро, под койку! – пришла на ум единственная мысль.

– Это не друг, – спокойно поправил Нюхач. – Это подруга.

Хэзер все равно попыталась пихнуть его под кровать и, не успев толком одуматься, распахнула дверь.

На пороге стояла Сцилла, прижимая к груди бамбуковый ящичек. Хэзер пнула ее по голени, чтобы сконцентрировать ее внимание.

– Тут у меня Нюхач, – объявила она, ехидно улыбаясь. – Навестить пришел. Сейчас, наверно, домогаться будет.

В скупом свете спиртового коридорного фонаря глаза у Сциллы округлились от страха. Она, хромая, припустила по коридору, как только позволяла ушибленная нога.

– Видел я этого твоего дружка, – пропел Нюхач, развязно потягиваясь на кровати.

«Он думает, что меня шантажирует, бедняжка».

– Я разглядел его у тебя в голове. Так он спит прямо здесь, рядышком? – Нюхач похлопал по простыни. – Охватистые, широкие плечи. И окладистая борода?

Хэзер, усмехнувшись, представила себе основоположника марксизма.

– М-м… – Нюхач на секунду нахмурился, уловив, видимо, несколько иной образ. – Впрочем, сейчас он уже бреется. – Перекатившись, он встал на колени, отчего оказался обернутым в одеяло. – Комната у тебя именно такая, как я себе и представлял. Уйма книг. Вот так ты и одолеваешь вирусы: доходишь до всего своим умом, через чтение. Я знал, что ты их тоже ненавидишь. Догадываюсь, почему ты читаешь Маркса: чтобы освободиться. Я тоже одолел вирус, отвечающий за Маркса, – похвастался он. – Я бы и не знал, если б сам в этом не убедился.

Нюхач взял с подоконника мелкую, замызганную книжонку.

– «Коммунистический манифест»? – полюбопытствовал он. – Теперь никто этого не читает. Все дается в уже готовой трактовке, чтоб не вышло из-под контроля. И они называют это марксистским государством!

В руках у него был «Винни-Пух» Ролфы.

– Я хочу, чтобы ты ушел, – сказала Хэзер просто и тихо.

– Не уйду, – ответил Нюхач, – пока не буду абсолютно убежден в том, что ты не нуждаешься во мне так, как я в тебе.

И тут Раковина – вся, из конца в конец – зашлась звоном колоколов, связанных между собой по этажам веревками. Сквозь заполошный звон, откуда-то с того конца коридора, доносились крики Сциллы: «Пожар! Караул! Горим!»

– Здание горит! – закричала Хэзер.

– Да нет никакого пожара. Это твоя подруга пытается меня так выпроводить. Она приносила какую-то бумагу, чтобы ты могла записывать на ней свою музыку. – Он придвинулся к ней и взял ее ладони в свои. – Я знаю людей, Хэзер. Я знаю, ты – та, которую я так долго искал. Мы могли бы жить вместе, и Закон нам нипочем. Счистить гнилую шелуху со стен. Тебе, Хэзер, дано счищать всю эту дрянь, мне – красться и скользить. Но мне невмоготу лизать задницы, Хэзер. Ты могла бы меня спасти.

«Боже мой, – подумала Хэзер, – еще одному понадобилась мамочка».

– Ладно, ладно. Ты права. Мне нужна помощь.

«Вампир», – заключила про себя Хэзер. Повсюду вокруг – сверху над потолком, сбоку за стенами – поднялась глухая, со стуками, возня жильцов общежития, разбуженных этим ночным набатом.

Нюхач в замешательстве вскинул голову.

«Слишком много людей, слишком много мыслей, и все разом, – поняла Милена. – Из-за неразберихи у него не получается ясно меня различить». Одеяло упало у Нюхача с плеч, и он встал с кровати. Со скорбными и какими-то испуганными глазами, высокий и сухощавый, в свете наступающего утра он казался еще старше, чем утром.

– Я беру человеческие мысли, – сказал он мечтательно, словно обращаясь к самому себе, – и тку из них тончайшую материю. А потом развешиваю, будто гобелены в галерее. – Нюхач показал руками, как он это делает. – Только, кроме меня, их никто не видит.

– Ну так перестань быть Нюхачом, – сказала ему Хэзер.

Он открыл дверь и, приладив на голове широкополую шляпу так, чтобы выглядело потаинственней и зловеще, шагнул в суматоху мечущихся полураздетых людей.

«Дурак, – подумала ему вслед Хэзер, – дурак, да и только». Эта мысль хлестнула Нюхача как плетью, отчего он, закрывая за собой дверь, болезненно сгорбился. Колокола все продолжали заливаться звоном. «Интересно, а люди любят дураков?»

Несколько минут Хэзер дожидалась, пока он скроется, прежде чем влиться в общую толчею на лестнице. Люди тащили с собой самое ценное, что у них было, а также зубные щетки и кастрюли. Сцилла уже не звонила в колокола. Тревога теперь была подхвачена дежурными по этажам, согласно инструкции. Так что со Сциллы взятки гладки – она выйдет сухой из воды.

Сциллу Милена застала снаружи, все с тем же бамбуковым ящичком.

– Прости меня, пожалуйста, что я тебя так, – обнимая подругу, кивнула она на голень Сциллы. В ящичке, под крышкой, оказалась настоящая драгоценность – бумага, заботливо разлинованная под нотный стан. Милена не могла поверить своим глазам: какими щедрыми все-таки иногда бывают люди.

«Следовательно, у стоимости ее ценность не прописана на лбу; скорее всякий продукт труда она преображает в некую общественную систему иероглифов».

– О-ой, Сцилла, – млея, сказала Милена. – Кто же это все сделал?

– Да так, мы, Вампиры, – ответила та застенчиво, явно довольная произведенным эффектом. – Вампиры Истории.

Донесся звук трубы: отбой тревоги. Где-то там, в недрах памяти, Хэзер приспособила увесистый том на специальную подставку при своей инвалидной коляске. И, не отрываясь от чтения, начала описывать в ней для разминки круги по комнате – р-раз, еще раз, еще раз…

В ТО УТРО МИЛЕНА ПЕРЕХВАТИЛА Джекоба на лестнице.

– Смотри, что у меня есть! – радостно сообщила она и показала ему свое сокровище. – Джекоб, мы же теперь можем всю ту музыку записать! Можно прямо утром или днем?

– У вас сегодня днем спектакль, – вежливо напомнил тот.

– Пропущу. Ничего, не впервой.

Джекоб замолчал, прикрыл глаза.

– Во мне скапливается усталость, Милена, – тихо сказал он.

Это было и так заметно по его набрякшим, отяжелевшим векам – можно было не заставлять его говорить об этом. Но без него бумага становится бесполезной.

– Это всё Вампиры достали. – Милена с горделивым видом пробежала пальцем по кромке пачки. – Накопили денег и в складчину купили. Все вместе. – Манипулировать Джекобом ей не хотелось, но было очень трудно скрыть свое разочарование.

– В дневное время мне нужно спать, – признался он. – Если я этого не делаю, я начинаю пропускать детали сообщений. – Они переглянулись. Джекоб с усталым вздохом качнулся на ногах. – Но вскоре меня вычистят. И я тогда все забуду. И музыку в том числе. Музыку забуду. – Он чуть заметно повел головой из стороны в сторону. – Хорошо, Милена. Ладно. Встретимся. Сегодня во второй половине.

«Ну как, как отплатить всем этим людям?»

– Спасибо тебе, Джекоб, – пробормотала она.

Жизнь вокруг бурлила в собственном соку.

Милена с Джекобом встречались во второй половине ежедневно, в репетиционных комнатах Зверинца. По непонятной причине ей не хотелось признаваться Ролфе, чем они там занимаются.

А вдруг она рассердится, что они с Джекобом шпионят за ней во время пения. Или скажет, что ей не хочется, чтобы музыка была положена на ноты. Поэтому все держалось в секрете.

Каждый день они вдвоем, согнувшись, сидели и шушукались за старым деревянным столом, который притаскивали из реквизиторской. Джекоб, уронив голову в руки, тихим усталым голосом диктовал ноты. Когда переводить звуки в ноты ему становилось чересчур утомительно, он начинал пропевать мелодию своим густым, но ограниченным по диапазону голосом. Постепенно голос у него начинал скрежетать, как у павлина, а у Милены от писанины немела рука. Наконец Джекоб умолкал и умоляюще смотрел на нее, а та в ответ так же молча кивала. И деревянный стол уносился до следующего дня.

Всякий раз, когда Милена и Джекоб рука об руку проходили мимо, люди за спиной участливо бормотали друг другу не то объяснения, не то оправдания. Как круги на воде от брошенного камня, молва расходилась все шире и шире. Но слово не камень, и рано или поздно неминуемо угодит в нужные уши. В том числе и к Нюхачу, который неизбежно их отыщет.

– Ты Милена? – окликнула ее как-то незнакомая девчушка; белые волосы с зеленым отливом, вампирская косметика. Милена умственным усилием запустила вирус вглубь, на дознание. «Хэзер. Да-да, я Хэзер». И чуть было не назвала имя вслух.

– Ну ладно, не хочешь – не говори, – сказала девчушка. – Просто мы здесь все присматриваем на случай, чтоб не заявился Нюхач. Если он сунется, а вы здесь, – она кивком указала на репетиционную, – то мы отвлечем его разговором, а к вам кого-нибудь пошлем, чтобы предупредить. Идет?

Милена в ответ не успела даже кивнуть. Девчушка быстро унеслась в своих сапожках гномика. «Ты бы лучше стол помогла донести, помощница», – подумала она, провожая ее взглядом.

Все это время у них шла нескончаемая баталия с Хэзер. Днем, ночью, – вирус безостановочно донимал ее чтениями. Хэзер схватывала ее и не отпускала – с непостижимой для Милены силой и цепкостью. Она без устали волочила ее через дебри, нагроможденные Марксом, – указывая на заимствования из Локка и Юма, иллюстрируя очередной довод цитатой из Энгельса или Грамши, постоянно, постоянно заботясь о том, чтобы Милена непременно поняла, причем именно так, как понимала Маркса она сама.

«Ну что, что я такого накликала у себя в уме?» – не могла взять в толк Милена. Ведь вирусы – не более чем пассивный резервуар информации, вроде дремлющей памяти. Они никоим образом не должны тащить вас, как щепку тащит по ручью. Помилуйте, ведь в «Капитале» три с лишним тысячи страниц; она что, думает проработать их все? Вдаваясь во все эти заумные, нуднейшие нюансы? Похоже что да. Судя по всему, делать передышку Хэзер не собиралась – она перла напролом, все дальше и дальше, с железной хваткой, без тени сомнения или жалости. Кремень, а не женщина. Вот же доставалось кому-то, когда она была жива!

Хэзер, ирландка Хэзер! Будь в тебе хоть чуточку мягкости, какая-нибудь потаенная мука или боль, я бы нашла силы пожалеть тебя, понять, посочувствовать; но ведь в тебе что-то поистине нечеловеческое! Ты сама хотела, стремилась быть болезнью. Ты сама уподобилась вирусу, вы стали с ним похожи. Вам обоим нужны умы – для того, чтобы утверждаться в них и помыкать, нужна ДНК – для переплавки. Как те Кадавры в обличии живых людей, вы бессмертны – в том смысле, что ни живы, ни мертвы. И вот теперь вы завладели мной.

Постепенно Милена начала думать, что у нее, видимо, что-то вроде болезни – в давнем, исконном смысле. Нечто такое, что не излечивается, а досаждает и постоянно дает о себе знать. Хэзер была сродни артриту: неотступная ноющая боль, которую надлежит умащивать. Милене стали докучать приступы изнурительной скуки. Она умащивала ее тем, что спрашивала себя: сильнее ли эта скука той, которую она раньше сама обычно на себя нагоняла? Лучше это или хуже, чем, скажем, безостановочно напевать по кругу одну и ту же осточертевшую мелодию? Или сидеть одной в кафе «Зоосад» и есть себя поедом, анализируя подряд все свои недостатки? Если сейчас ей житья нет от убежденной философини-марксистки, то кто был до нее? Такой, чтобы ненавидел ее, истязал; распускал сплетни, отвлекал болтовней, которой ни от кого другого Милена бы не потерпела?

Она начала тосковать по тишине. По мере того как Хэзер непреклонно продолжала свои чтения, по мере того как ложилась на ноты музыка и все угасал Джекоб, по мере того как без нее готовилась новая постановка и щекотал нервы страх, что вот-вот объявится Нюхач, Милену стало не на шутку, самым серьезным образом тянуть к безмолвию.

Всякий раз, когда она возвращалась вечером из репетиционных классов, Ролфа встречала ее со все более отстраненным, меланхоличным видом. Если она и улыбалась, то как-то туманно, задумчиво; казалось, что мыслями она где-то далеко. Так улыбается человек без надежды, готовый смириться с безысходностью. И эта улыбка, и свет угасающего за окном дня, и длинные косые тени на стенах – все это словно давало понять: времени на то, что задумано, остается все меньше.

А в подсвечнике вместо свечи сиротливо торчала зубная щетка, и что-нибудь из одежды, допустим носок, случайно обнаруживалось в кастрюле. А пол под ногами был хрустким и липким одновременно – из-за того, что кто-то закусывал сухарями и медом. Милена и сознавала, и огорчалась, и смирялась с появившимся неизвестно откуда ощущением надвигающегося краха. Будет грустно, если это все-таки произойдет.

И ВОТ ОДНАЖДЫ, придя после очередной отлучки в комнату, Милена не застала там Ролфы.

Ну вот, так оно все и начинается. Приходит день, и ее попросту не оказывается на месте. А мне про нее ничего и не известно – даже того, сама она ушла или же ее поймали. И поделать ничего нельзя. Милена кулем рухнула на кровать и бездумно ждала с открытыми глазами, слыша, как где-то внизу привычно шаркают пешеходы. А потом встала (за окошком уже смеркалось) и принялась за уборку.

Собрала в кучу бумаги, разбросанные Ролфой. Закончила стирку, которую Ролфа затеяла в ее отсутствие (на дне бачка обнаружилась тарелка со следами меда). Из мешка с чистым бельем вынула оказавшиеся там куриные кости, обглоданные без особой тщательности. Становилось темно, и вместе с тем крепла уверенность, что Ролфа ушла окончательно, что все впустую.

И тут, сидя в темноте, Милена услышала, как где-то внизу приглушенно хлопнула дверь. Кто-то, рыча что-то невнятное (в парадном всегда гулкое эхо), поднимался по лестнице. Ролфа! Милена подскочила от безудержной радости. А та между тем шла и напевала, в эдакой бесшабашной манере. «Да утихомирься ты, ради бога! Может, еще и транспарант нацепишь: “Вот она я!”» Пение сменилось насвистыванием. Милена стала прикидывать, какие упреки она ей сейчас выскажет. «Ты что, не могла сообщить Джекобу, куда именно уходишь? Где ты все это время пропадала?» Постепенно свист приблизился к двери. С той стороны глухо стукнуло.

– Чего-то я, того, – сказала Ролфа из-за двери необычайно мягким голосом, – дверь не могу открыть.

«Пьяная», – решила Милена.

– Да ты ручку поверни, – подсказала она.

Ролфа с той стороны опять толкнулась в дверь.

– Да вот не могу никак!

«Ну вот, опять пошло-поехало», – подумала Милена. Прежнее ломание комедии. Она подошла к двери, но открыть не смогла: ручка не поддавалась.

– Ну давай же, открывай! – потребовала Ролфа, видимо теряя терпение.

– Да ты ж ручку кверху тянешь, Ролфа! Опусти ее книзу, ну, – произнесла Милена нарочито медленно и разборчиво.

– Как же я открою дверь, если я ручку отпущу? – удивилась та.

Дверь снова содрогнулась, на этот раз не на шутку.

– Все, ее заклинило! Ну ничего, я ее сейчас вышибу!

– Ролфа, Ролфа, милая, успокойся. Просто опусти ручку книзу, и все.

– Ой, – послышалось с той стороны. – А она у меня, того, отломилась.

Наступила тишина.

– Ролфа? – окликнула Милена. Дверная ручка с ее стороны сиротливо обвисла. Тогда Милена толкнула дверь и застала Ролфу присевшей на корточки, с веселым ужасом в глазах.

А за ней стояла ее сестра Зои.

«Хотя капиталист и рабочий противостоят друг другу на рынке…»

– Ох, Ролфа, – сказала Зои, глядя на ее бритые руки и лицо. Потом она печально посмотрела на Милену.

«…только покупатель с деньгами с одной стороны и продавец – товар – с другой…»

«Хэзер, заткнись!»

– Желаете зайти? – спросила Милена, посторонившись.

Зои пролезла в дверной проем как сквозь препятствие и остановилась в растерянности, оглядывая тесную каморку.

Следом вошла Ролфа, помахивая в руке бутылкой виски. Две Гэ-Эмки заполнили тесноватое пространство, словно два шара-аэростата. Зои огляделась в поисках стула; стула не было.

– А ты знаешь, – романтично пропела Ролфа, горлышком бутылки указывая на окно и за него, – там везде люди. Повсюду. Настоящее скопище людей. Как жемчужины в ожерелье.

– А ты знаешь, как поступила бы Семья, попадись ты ей здесь в таком виде? – сердитым тоном осведомилась Зои. – Тебе бы сразу на морду маску с хлороформом, в ящик и на Юг! – Она отвернулась, сердитым жестом скрестив руки на животе.

– А если ниточка рвется, – флегматично продолжала Ролфа, – жемчужины все рассыпаются по лестнице. – Она съехала по стенке на пол. – Черт бы их побрал, эти самые жемчужины.

– Она первый раз так… напилась, – сказала Милена.

– Мы сами удивлялись, как это тебе удается ее сдерживать, – призналась Зои.

«Зои из них единственная, с кем можно открыто разговаривать», – припомнила Милена.

– Зои, может, чего-нибудь выпьешь? Чаю, например? Больше у нас, пожалуй, ничего и нет.

Та в ответ покачала головой и повернулась к Милене.

– И как вы тут только умудряетесь жить? – подивилась она.

Это был прямой и не очень приятный вопрос.

– Смиряем амбиции, – ответила ей Милена. Это был честный ответ.

«…обе стороны постоянно, из раза в раз, появляются на рынке, играя все те же противоположные роли…»

Зои еще раз оглядела убогую каморку и пожала даже не плечами, а бровями. На ней была белая тога, а на голове все та же экзотичная прическа.

– Я хотела просить тебя вернуться домой, Ролфа, но в таком виде ты, безусловно, этого сделать не можешь. Ты в самом деле так нас ненавидишь?

– Ага, – кивнула Ролфа с улыбкой до ушей, – оаааа, – и прикрыла себе рот.

– Семья еще ничего не знает, папа никому ничего не сказал. Нам удалось уговорить его отозвать Нюхача. Впрочем, от него все равно особо проку не было, он весь извелся от любви к какой-то женщине по имени Хэзер.

– Небось он влетел вам в копеечку, – заметила Ролфа, прикладываясь к бутылке.

– Мы с Энджи хотели дать тебе время!

– Это было не очень экономно.

– Если б ты вернулась сама, папа был бы настроен более милостиво. Он уже почти махнул на тебя рукой, Ролфа. – Между ними повисла нелегкая тишина. Лицо у Зои как-то осунулось, даже, пожалуй, обвисло, и кожа проступала так, будто мех на нем рос клочками. – И даже я.

«Это хорошо», – мелькнуло у Милены совершенно безотчетно. Кажется, что-то наклевывается…

«…с течением времени каждый принимает все те роли в сфере товарообмена…»

– Зои, – обратилась Милена. – А если бы что-то продвинулось с музыкой Ролфы, это бы как-то повлияло на ситуацию?

Та угрюмо созерцала свои белые сандалии на плитках линолеума.

– По мне, пусть хоть что-нибудь изменится, и то хорошо, – сказала она.

– Причем сделать это так, чтобы никто не знал, что это Ролфа, что это Гэ-Эмы, никто, даже Семья, это бы как-то повлияло?

Зои глядела в пол не отвечая.

– Послушай, я не знаю, на каких устоях основана Семья. Но я знаю, что Ролфа вызывает у вашего отца серьезное беспокойство.

Глаза у Зои предостерегающе сузились.

– Тю, – подала голос Ролфа. – Трефовый валет. А метит в пиковые короли.

Зои мотнула головой так резко, что на шее сквозь мех обозначились жилы.

– Он хочет быть признанным своими сородичами, а ему препятствуют!

Пора было вмешаться.

– Если… Если бы из ее занятий музыкой что-нибудь получилось и если б устроить так, чтобы ничего не прознала Семья… – Милена протяжно вздохнула, сознавая всю сложность и деликатность того, что ей предстояло сказать, – этого было бы достаточно?

– Достаточно для чего?

– Ну… Ну, скажем, вы просто говорите Семье, что Ролфа исчезла. Причем куда именно или почему, вам неизвестно – в конце концов, она всегда была со странностями, и вот ушла, куда-то запропастилась. Так что это никак не коснется репутации Семьи перед Консенсусом. Не коснется даже… э-э, как бы это назвать… генетического отклонения обратно к норме, что ли. Их же только это волнует.

– А ты редкостная стерва, правда? – ответила Зои.

– Послушай, даже если Ролфа будет при вас, отцу от этого не легче. Если она у него уже сейчас как бельмо на глазу, то так будет и дальше. Изо всех вас о Ролфе с теплотой думаешь только ты. А ей сейчас нужно именно это.

В Зои, похоже, что-то смягчилось.

– Не так легко, мисс Шибуш, видеть, как на глазах у тебя ускользает твоя сестра, – сказала она негромко. – Особенно когда задумываешься: а с чего это вдруг кое-кто ее так подталкивает?

– Не надо, чтобы ускользала! Просто дайте ей время.

– Ты имеешь в виду, дать время тебе.

– Дать время ее музыке. Музыка того стоит.

– И сколько? – резко спросила Зои.

Милена ощутила в груди льдистое покалывание.

– Год, – произнесла она. При этом подумав, что год – это в лучшем случае.

Прислонясь к стене, Зои задумчиво уставилась в окно, втянув щеку.

– Что ж, мисс Шибуш. Ладно. – Оттолкнувшись от стены, она сверху вниз поглядела на Ролфу, что-то прикидывая. Сказать больше вроде бы нечего. Сломанная дверь была по-прежнему открыта. Она подошла к проему и обернулась к Милене.

– Почему я не ощущаю к тебе ненависти? – спросила она.

– Не знаю, – ответила Милена.

– Год, – как предупреждение, произнесла Зои и ушла.

Милена прикрыла за ней дверь и почувствовала, что вся дрожит.

«Что я сделала? Как я это сделала?»

Ролфа сидела себе, посасывая виски с блуждающей, отсутствующей улыбкой, как будто происшедшее сейчас не имело к ней никакого отношения. Впрочем, в некотором смысле так оно и было.

НАЗАВТРА МИЛЕНА СОБРАЛА те ноты, которые были уже готовы, и отправилась с ними к Министру, заведующему Национальным театром. В народе он был известен как Смотритель Зверинца — настолько, что иной раз даже сам себя так называл.

Идя верхним этажом Зверинца, Милена ощущала себя маленькой и твердой, как орешек. Там, наверху, находился подготовленный молодой человек, которому по службе полагалось не допускать просителей до Министра. Поэтому не заискивать перед ним было непозволительной роскошью.

Сказать в лоб, что она обнаружила нераскрытого гения, было бы опрометчиво. Пришлось сообщить, что она одно время укрывала у себя беженца и Министру, судя по всему, нужно быть в курсе этого. Далее пришлось объяснить почему. В доказательство своего несомненного таланта он, беженец, оставил у нее на руках музыку – как бы взамен запроса о политическом убежище. Молодой человек повел достаточно жесткую линию. Почему в таком случае об этом не было сообщено ранее? Хотя он проследит, чтобы бумаги непременно попали к Министру и делу был дан соответствующий ход. Торцом бумажной стопки он похлопал по столу, придавая ей более опрятный вид (кстати, на столе, помимо этой стопки, ничего не было).

Весь оставшийся день Милена посвятила Ролфе. На последние их деньги она купила два пакета со снедью: булки с котлетами и листьями салата, да еще и апельсины (и то и другое вполне съедобно и вкусно для них обеих). А потом повела умиротворенную и немного отстраненную Ролфу прокатиться на омнибусе до Риджент-парка. Надпись на автобусной остановке провозглашала, что теперь он называется «Сад Чао Ли».

Становилось прохладнее, в возвышенной небесной синеве летели легкие, проворные облачка. Уже начали менять цвет листья – желтые, с бурыми пятнышками. В центре парка находился розовый сад с прихотливой формы прудами и искусственной протокой, вдоль которой они и отправились прогуляться. На темную неподвижную воду садились утки, оставляя на глади плавно тающий след.

Милена рассказала о своем похождении, которое на Ролфу, похоже, не произвело никакого впечатления. Она отщипывала от булок кусочки и кидала их в воду уткам. В вышине пролетел косяк гусей, держа путь из Исландии к устью Темзы. Жизнь шла своим чередом.

– Все куда-то движется, – заметила Ролфа, наблюдая за птичьим полетом. – И как только они догадываются, куда именно им лететь. Эйнштейн постоянно задавался этим вопросом: как птицы угадывают свой маршрут во время миграции. Он полагал, что они придерживаются определенных световых векторов на небосводе. Да он и сам все представлял в векторах света; так уж был устроен. Поэтому какого курса придерживался лично он, нам тоже неизвестно. Во всяком случае, известно не больше, чем о птицах.

Повернувшись, она улыбнулась Милене одной из своих виноватых улыбок, будто извиняясь за сказанное.

– Спасибо тебе за старания. Но мне тишина даже как-то больше по нраву. – Это было сказано вежливо, но, возможно, не без упрека. – Музыка рождается из безмолвия. Поэтому и возвращаться, по логике, должна туда же. Мы все происходим из тишины, – голос у нее прервался, и она описала рукой дугу, – и обратно в нее уходим.

«О чем это она? О том, что думает уйти?»

– У нас есть год, Ролфа.

– Год – есть. А еды – нет, – сказала Ролфа и бросила последний кусочек корочки уткам. Они направились обратно к остановке.

Вдруг, ни с того ни с сего, Ролфа атаковала розовую клумбу. Не обращая внимания на шипы, она схватила цветок за стебель и теребила его, пока не сорвала. Неважно, что ее на это толкнуло – неотесанность или злость, но Милена была слегка шокирована, сама не зная почему.

А потом, держа цветок строго вертикально, она с церемониальной торжественностью преподнесла его Милене, сопроводив жест какой-то невнятной, скомканной от смущения фразой. Смысл которой дошел только чуть погодя: «Извольте розу для розы».

«У нее не должна была на это подняться рука, – подумала Милена. – Это же общественная роза. Будь на ее месте кто-нибудь другой, вирусы не дали бы ему этого сделать. Вот что значит их общий с Ролфой иммунитет к вирусам».

Милена повертела цветок в руке. Изысканный классический бутон, бледно-розовый, с пунцовыми прожилками. «Rosa mundi»^[7], – прошептали вирусы. Чуть побуревшие с краев лепестки кудрявились вокруг нежной, более свежей сердцевинки. Клумбу, судя по всему, недавно поливали: внутри цветка жемчужинками поблескивали увесистые капли воды. Поначалу казалось, что вот так, в открытую, идти с ворованной общественной розой по парку будет стыдновато. Но Милена пошла, и хоть бы что. Бутон на длинном стебле чуть покачивался, словно был сделан из чего-то тяжелого, как бы отягощенный потаенным смыслом. Общественная роза, жертва частного посягательства.

Всю обратную дорогу в автобусе Ролфа сидела, улыбаясь с печальной задумчивостью. Милена поймала себя на том, что произносит про себя как заклинание одно и то же: «Ролфа, не уходи, Ролфа, не уходи».

Комнатка в Раковине встретила их сумеречной прохладой. Сентябрь быстро катился к концу.

«Ролфе зима нипочем, – думала Милена. – Ей, наоборот, даже нравится в холоде».

«Если она к той поре все еще здесь будет», – отзывалась другая часть мозга.

Чтобы голод чувствовался не так остро, Милена поднималась на крышу Раковины принимать солнечные ванны. Ролфе Сцилла иногда приносила суп или сосиски. Она же тайком проводила их в Зверинец на «Мадам Баттерфляй» – денег на билеты у Ролфы больше не было. С голодным блеском в глазах она восторженно улыбалась музыке, пению, декорациям.

«Если бы могли оставаться самими собой», – невесело думала Милена.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ после спектакля Милена решила возвратиться в постановку «Бесплодных усилий любви».

В одном из справочных бюро ей сообщили, что режиссер их труппы умер. В одночасье. Тридцать пять – жизненный лимит исчерпан. Актерский состав был в трауре. Они подали запрос о снятии пьесы с репертуара; ни с кем другим труппе работать не хотелось. Действительно, им было просто невмоготу идти против себя, вспять. Не было сил опять талдычить заигранного до дыр Шекспира.

Прямо как в последнем акте их пьесы.

Меркад:

 
Я удручен, что должен сообщить
Вам горестную весть. Король, отец Ваш…
 

Принцесса:

 
Он умер? Боже!
 

Меркад:

 
Да, вы угадали.
 

Был человек, и нет его.

«Что-то здесь устроено не так, – размышляла Милена. – Мы не можем, не должны вот так умирать». Она думала о режиссере (про себя она звала его Гарри). Вспоминались его лихорадочно блестевшие глаза. Ты знал, Гарри, что тебе недолго осталось. Это был твой последний рывок. Позади целая жизнь – беспросветно унылые, нудные повторы уже сыгранных спектаклей, наводящие кромешную скуку и на тебя и на зрителя. Это сломило тебя, Гарри, пригнуло к земле. И вдруг, под самый занавес, ты освободился от пут. Если мне когда-нибудь доведется поставить пьесу, то я обещаю, Гарри: я буду делать ее так, как делал бы ты.

И они меня не сломят.

Потому вместо того, чтобы отправиться в свою продуваемую сквозняками комнату, Милена отправилась туда — вверх по лестнице, на последний этаж Зверинца.

Из безмолвия в безмолвие.

Она решила попасть на аудиенцию к Министру, пусть даже преждевременно.

– Ах да, мисс Шибуш, – сказал с улыбкой гладкий молодой человек, – я сейчас доложу, – и скрылся за массивными дверями.

Милена села на стул. Напротив нее, вдоль стены, сидел целый ряд Почтальонов; все как один смотрели перед собой с блаженным спокойствием. Голова к голове: ни дать ни взять – фигурки Будды в буддийском храме. Сознание у них было полностью забито текущей корреспонденцией Зверинца. «А есть ли хоть что-нибудь под этими сообщениями?» – подумала Милена.

Сидя, закинув ногу на ногу, она нервно подрагивала ступней. Хэзер подходила к концу первого тома – единственного, который Карл Маркс завершил самостоятельно. Сейчас она пробивалась через окончание тома, зачитывая сноски и приложения, твердя цитаты на языке оригинала. Плюс к этому повторно зачитывала предисловия ко всем прочим изданиям. День, когда закончится чтение, должен быть не иначе как днем ее кончины.

«Я готов с уважением воспринимать научный критицизм».

«Я не знаю тебя, Хэзер, – говорила мысленно Милена. – Я знаю лишь вирус. Быть может, ты любила; быть может, иногда ты была счастливой».

«Что касается предрассудков, коими столь славится общественное мнение, на уступки которому я никогда не шел…»

Ты была неотступна в своей приверженности, неодолима. Ты беззаветно отдала всю свою жизнь. Твои устремления, значат ли они что-нибудь?

«…Я продолжаю руководствоваться изречением великого флорентийца: Sequi il tuo corso, e lascia dir le genti ^[8]».

Маркс, цитирующий Данте. Хэзер продолжала нудить очередное предисловие.

По мере того как длилось чтение, Милена подумала о Ролфе, о живительном потоке музыки в ней, о бумаге от Вампиров и о том, что она сейчас скажет Министру; ничего толкового в голову не приходило.

– Я устала, – произнесла она вслух.

«Маркс не успел получить удовольствия от подготовки данного третьего издания к печати».

Гладкий молодой человек появился из дверей, попросил войти одного из почтальонов, и обратился к Милене:

– Еще буквально несколько минут, мисс Шибуш. Не желаете ли чего-нибудь выпить? Может, вам что-нибудь поднести?

«О, да я здесь в почете», – отметила Милена, впрочем, без особого энтузиазма. Молодой человек пробовал занять ее разговором: быть в курсе происходящего входило в его служебные обязанности. Прилизанные назад волосы и чопорного вида пиджак (черный с оранжевым) Милену тихо раздражали. Раздражали и кругленькие очки, этот излюбленный аксессуар Вампиров. Глаза за выпуклыми стеклами казались неестественно большими, как у рыбы-телескопа.

На вопросы Милена отвечала односложно: «да» или «нет», время от времени «ну» (вампирский вариант, нечто среднее между «возможно» или «вроде как»). Да, она актриса. Да, музыка действительно очень хорошая. Были ли они с композитором друзьями? «Ну».

Дверь приоткрылась, и Министр самолично пригласил Милену пройти в кабинет. Та не спеша вошла.

«Этот могучий мыслитель…»

Министр здесь не только работал, но и спал. Кровать находилась за ширмой, расписанной зелеными полосками-штрихами, имитирующими тростник у реки. Стены покрывала драпировка, также изображающая тростник, с большим черным наброском цапли. Одну из стен украшал портрет Маркса. Милена украдкой посмотрела на его волоокие глаза (должно быть, карие). Висел также портрет Мао в молодые годы, а еще портрет Чао Ли Суня, героя Второй Революции.

Брюки и рубашка Министра были цвета хаки. Вполне симпатичный мужчина средних лет, китайского происхождения – опрятно зачесанные смоляные волосы, аккуратная улыбка, аккуратные усики. Милене он понравился. Было в нем что-то непосредственное, располагающее. Компетентность в нем сочеталась со взвешенной открытостью – продукт партийной выучки; интересно, это тоже от вирусов?

– Вы не возражаете, если при нас будет находиться мой Почтальон? – вежливо осведомился Министр. – Я предпочитаю вести четкое стенографирование своих аудиенций.

Почтальон был женщиной. Она сидела на крохотном стульчике, тесно сдвинув колени. Голова повязана косынкой.

– Конечно нет, – отозвалась Милена.

Жестом, указывающим на просторное кресло с обивкой, Министр предложил ей сесть.

«…ушел из жизни 14 марта 1883 года…»

Опустившись в кресло, Милена почувствовала, как ее словно мягко облекло что-то, разом погрузившее кабинет в созерцательную тишину.

Как будто избавившись вдруг от какой-то мешающей пробки в ушах, мозг выжидательно затих. Хэзер куда-то подевалась; Милена больше не чувствовала ее неотвязного присутствия, и ощутила неимоверное облегчение. Вокруг царила тишина, как в озере на большой глубине.

Панорама за обширным окном была подернута дымчатой синевой: исход лета, наступление осени, нагромождение старых зданий. Откуда-то снизу до слуха доносились приглушенные расстоянием голоса, цокот копыт; жизнь словно катилась волна за волной, не сознавая того, что происходит за массивной рамой этого окна на верхнем этаже Зверинца. Окно было завешено бамбуковыми жалюзи.

Милена вспомнила, что именно они ей напоминают.

Палочки от мороженого.

Да, да, палочки от мороженого, продающиеся в комплекте с брикетиками. Она вспоминала это на редкость отчетливо. Палочки представали в ярком свете, на столе. Вокруг нее сидели дети, маленькие девочки, и складывали из них картинку. Домик.

Сама Милена выкладывала из палочек окошко.

Все это виделось так ясно, будто и столешница и палочки находились буквально за углом, стоит лишь рукой подать.

Память…

Внизу, этажом ниже, в коридоре послышались какие-то шаги. Внимание медленно возвратилось к происходящему вокруг. Послышалось что-то похожее на шипение – это молекулы воздуха ударялись о барабанные перепонки. Так действовала окружающая тишина.

Тишина была на редкость цельной. Никаких тебе отдельных, обособленных волокон этой призрачной паутины, привлекающих или отвлекающих внимание. В тишине все они растворились, оставив лишь то, что находилось в непосредственной близости, и то, что предстояло сделать.

Словно она, Милена, в конце концов вошла в комнату и села рядом, возле себя самой.

– До моего сведения дошло, что вы пропускаете спектакли, мисс Шибуш.

Это замечание она проигнорировала. Вот уж в самом деле Смотритель Зверинца.

– Это не идет на пользу вашей карьере, – кротким голосом заметил Министр.

– Моей карьере ничего не идет на пользу. Я жуткая бездарь, – сказала Милена.

Министр вежливо поднял брови и, шевельнувшись в своем кресле, сдержанно улыбнулся. Реплика, судя по всему, показалась ему забавной.

– Что вы думаете о музыке мисс Пэтель? – спросила Милена напрямик.

– Лично мне, – отвечал он, – показалось, что в ней есть определенное зерно. Но мое мнение здесь особо ничего не значит. Вас, возможно, это удивит, но мы по этому вопросу совещались с Консенсусом.

Милену, похоже, ничего уже не удивляло.

– И?

– Консенсус – на редкость четкий предсказатель успеха или провала того или иного художественного замысла. На музыку мисс Пэтель реакция его оказалась неоднозначной. Впрочем, у него все реакции неоднозначны. Ведь мы все в него входим.

«Кроме меня, – подумала Милена. – Я в него не вхожу».

– В целом на произведение Консенсус отреагировал положительно, хотя его более музыкально сведущие персоналии выказали некую обеспокоенность в связи с некоторой шероховатостью материала.

– Само собой, – заметила Милена. – Там зафиксировано лишь то, что удалось запомнить нам с Джекобом. Материал нуждается в доработке.

– Именно, – согласился Министр. – Но были и другие нюансы.

Милена молча ждала пояснения, какие именно нюансы имеются в виду. Возникла неловкая пауза, которую Министр попытался затушевать улыбкой. Судя по выражению его лица, он постепенно начинал чувствовать, что диалог заходит в тупик.

– В жизни, безусловно, существует равновесие. Мы преуспели в достижении знания и порядка. Однако ни порядок, ни обилие знаний сами по себе не приводят нас к новизне и самобытности. Из общей разобщенности жизни этой бедной женщины сложилось нечто новое. Но мы-то, – он подался вперед, – мы, социалисты-имматериалисты, вправе ли поощрять то, что некоторые люди живут в разобщенности и невежестве?

«Ролфа – невежество? Да ты сам невежда!» – запальчиво подумала Милена. Вслух, впрочем, она сказала совсем другое:

– Я думаю, любовь к красоте можно поощрять у любого человека.

– Даже генетически модифицированного?

– Безусловно, – с неожиданной невозмутимостью сказала Милена. – Ведь мы считаем Гэ-Эмов людьми, даже несмотря на то, что они сами от этого отмежевываются. Нам нет необходимости говорить кому бы то ни было, что она генетически модифицирована. И она сама, и ее произведение – все это может восприниматься как творение человеческого разума.

Министр хмыкнул.

– Видите ли, мы не сможем этого сделать без того, чтобы не скомпрометировать наши деликатные в широком смысле отношения с Гэ-Эмами. Они не желают, чтобы их отождествляли с людьми.

– У меня такое впечатление, что мы сейчас рассуждаем не о музыке, а о добыче минералов в Антарктике. – Улыбка не сходила с лица Министра. – Я разговаривала с ее сестрой. Медведи желают…

– Прошу вас, – вмешался Министр, всем своим видом олицетворяя политкорректность, – не называйте их так.

«Добыча минералов и рынок предметов роскоши». И откуда только все это во мне берется?

– Иерархия Гэ-Эмов не в курсе, что Ролфа находится у нас. Ее собственное семейство согласилось эту информацию от них утаить. Это в их интересах. Если мы заявим, что автор этой музыки – человек, они сохранят все в секрете. Они дали нам год на то, чтобы добиться чего-нибудь с ее музыкой, – настолько они любят свою дочь.

Министр ее поправил.

– У нас есть реляция от ее отца, в которой он просит возвратить свою дочь по месту жительства, если мы ее отыщем. – Министр по-прежнему делал вид, что максимально идет навстречу просителям. – И мы действительно пробовали ее возвратить. Пробовали разыскать вас обеих, но никто почему-то не называл вашего адреса. – Лицо Министра скривилось улыбкой. – Из чего мы сделали вывод: если наши собратья-люди так решительно противодействуют поиску, то, может, нам и не стоит принимать решительные меры по розыску. Отношения с Гэ-Эмами у нас деликатные, но не сказать чтобы близкие.

«Это он пока такой добренький», – решила Милена. Так что лезть на рожон не следует.

– Большое, большое вам спасибо, – сказала она.

«Возможно, у меня это от отца. От подвинутых на политике отца с матерью, живших этим годами. И еще от Хэзер».

– Вы в курсе, что она воровала деньги у своей семьи? – спросил Министр.

– Да вы что! – напустила на себя негодующе-изумленный вид Милена.

– Во всех своих действиях мы должны придерживаться принципов имматериализма и политики Консенсуса. У вашей подруги капиталистическое воспитание. У нее самым суровым образом искажено мировоззрение.

Милене все это постепенно начинало действовать на нервы. А Министр между тем продолжал:

– Мы не только будем вынуждены следить за тем, чтобы она брилась или пригибалась с целью скрыть свои габариты. – Произнося это, Министр улыбался, видимо полагая, что снисходит в рассуждениях до уровня своей просительницы. – Нам надо будет систематически удостоверяться, что у мисс Пэтель нет отклонений в поведении. Чтобы у людей не возникало и намека на связь между талантом и детским поведением.

– Полностью согласна, – заверила Милена. – Однако ее воспитание нельзя назвать капиталистическим. Называть Гэ-Эмов капиталистами не вполне правомерно. Капиталисты присваивают прибавочную стоимость, созданную чужим трудом. Гэ-Эмы же всю работу делают своими силами. Да, они накапливают богатства и живут вне Консенсуса, но их Семья по своей сути являет собой классический пример системы Братств, описанной Чао Ли Сунем. – Оп. Лицо Смотрителя Зверинца выражало в данную секунду то, что может чувствовать шляпка гвоздя, по которой саданули молотком. – Вот почему их экономический уклад способен сосуществовать с нашим, – завершила свою тираду Милена. – У Гэ-Эмов ведь иммунитет к вирусам?

– Да… С некоторыми оговорками. – Свои слова Министр сопроводил неопределенным жестом.

«Ах вот оно что… все же есть оговорки». Конечно же, они могут излечивать Белых Медведей. Просто предпочитают этого не делать. А ведь при большом желании можно им понизить температуру тела, подавить иммунную систему…

– Она так талантлива! – воскликнула Милена. – Ведь есть же какой-то способ…

– Мы над этим подумаем, – пообещал Министр.

– Если б она присоединилась к Консенсусу, получила человеческий статус, ее допустили бы в репетиционные классы, где можно было бы заниматься…

– Разумеется, – подтвердил Министр.

«Ну давай же, давай, внуши ему», – внушала Милена, похоже сама себе.

Вид у Министра был уже утомленный.

– Конечно, если бы она присоединилась к Консенсусу, – сказал он задумчиво, – можно было бы внести соответствующие коррективы. При условии если поведение будет нормальным. И было бы непозволительно… в смысле печально… дать такому таланту погибнуть. Ладно. Мы рассмотрим данный нюанс. – Он откинулся в кресле: аудиенция окончена.

«Не двигайся с места», – велела себе Милена.

– Сделать это необходимо сегодня, – настойчиво произнесла она.

И тут ее пронизал страх; истаяла какая-то внутренняя убежденность. Она как будто приходила в себя от сна. Взгляд Министра помрачнел.

– Очень вас прошу, – сказала Милена, разом расставаясь со своей напускной уверенностью. – Она голодна. У нее нет родопсиновых клеток, она лишена возможности подпитываться солнечным светом. У нас нет денег. Если она присоединится к Консенсусу, ее можно будет устроить на какую-нибудь должность, чтобы у нее были хотя бы средства на еду, – было слышно, что голос у Милены дрожит, – иначе она уйдет! Ну пожалуйста! Можно предпринять что-то сегодня, ну хоть что-нибудь?

У Министра в уме словно всплыл некий вопрос. Он смотрел сейчас на Милену, вроде бы и не вслушиваясь в ее слова; он вглядывался непосредственно в нее.

– Я посмотрю, что можно будет сделать, – отвечал он уже без улыбки. Милену начинало трясти – крупной, изнутри бьющей дрожью. – Вы же должны сделать вот что: обговорить все с вашей подругой и подготовить ее. Мы должны удостовериться, что все это для нее приемлемо.

«Я победила, – подумала Милена, – одержала верх».

Она поднялась. Говорить уже не оставалось сил, да и в происходящее верилось с трудом. Она теперь с готовностью кивала на любое его слово.

– Вы можете снова подойти через час?

«Да, да».

Министр пожал ей руку. Выйдя из приемной в лабиринт коридоров, Милена сорвалась на бег. Дрожь не унималась. Подгибались колени, тряслись руки. Ее наполнял страх; ощущение того, что ты песчинка в этом мире. Так вот, оказывается, кто она на самом деле. «Актриса из меня, может, и никудышная, но в этом я сильна. Я могу организовывать». В глухом беззвучии коридоров Милена поняла, что всякий артист – волей-неволей еще и политик.