Книга Друг в зеркале онлайн - страница 3

1.2. Основные направления изучения метаязыковой рефлексии в современной лингвистике

Анализ литературы показывает, что сегодня в языкознании сложилась основная проблематика изучения метаязыковой рефлексии. Так, А. Н. Ростова очерчивает три круга проблем, нуждающихся в исследовании: 1) моделирование языка – объекта на основе высказываний носителей языка, 2) изучение закономерностей метаречевой деятельности, 3) описание средств экспликации метаязыковых знаний [Ростова 2000: 76–78]. Перечислим основные вопросы и охарактеризуем результаты исследования.

I. Сущность феномена метаязыковой рефлексии. Исследователи пытаются осмыслить феномен метаязыковой рефлексии, определить его сущность, причины возникновения и условия протекания. Большинство ученых делает акцент на двух моментах: 1) стимулом к возникновению рефлексии является переживаемая коммуникативная неудача или предвидение возможной неудачи [Матезиус 1967 б: 445; Хлебда 1998: 63, 65; Булыгина, Шмелёв 1999: 160; Вепрева 2005: 101–115]; 2) в процессе рефлексии языковая личность выступает одновременно в двух ролях: как говорящий, автор речи и как критик собственного речевого поведения [напр.: Трунов 2004: 81].

А. Н. Ростова выделила шесть «причин-стимулов», которые приводят к сбою автоматизма речевой деятельности: 1) наличие лакун в языковом коде говорящего; 2) оценка собственных речевых тактик; 3) ситуация речевых неудач и нарушения языковых норм; 4) нарушение норм речевого этикета; 5) непонимание из-за разных представлений о референтной ситуации; 6) прогнозирование говорящим ситуации непонимания с учетом различий в языковом коде собеседников [Ростова 2000: 72–73].

Н. Д. Голев называет пять аспектов речевой деятельности, которые требуют «включения» метаязыкового сознания, и располагает их в порядке возрастания потребности в рефлексии: 1) планирование речи (иллокуция); 2) контроль за реализацией плана выражения (локуцией); 3) интерпретация речевых произведений получателем; 4) овладение языком; 5) некоторые специальные виды деятельности (работа учителя, писателя, журналиста, редактора) [Голев 2009 а: 15–18].

В. Б. Кашкин обращает внимание на активизацию метаязыковой рефлексии в условиях «языкового контраста», в частности – при межкультурной коммуникации [Кашкин 2002; 2008].

По наблюдениям И. Т. Вепревой, метаязыковая рефлексия возникает как ответ на коммуникативное или концептуальное напряжение (которое можно понимать как некое предвидение возможной коммуникативной опасности), а рефлексив «выступает как опережающая реакция говорящего», «как метацензоры» [Вепрева 2005: 103–104].

На вопрос, насколько регулярна метаязыковая деятельность в коммуникативной практике личности, ученые дают разные ответы. В эпиграф к I главе вынесены суждения Л. Блумфилда [Блумфилд 1986: 17], который считает, что рефлексия не является непременным атрибутом речевой деятельности, и Б. М. Гаспарова, полагающего, что метаязыковая рефлексия сопровождает все «языковое существование» личности [Гаспаров 1996: 18].

М. М. Бахтин указывал, что «отбор всех языковых средств производится под большим или меньшим влиянием адресата и его предвосхищаемого ответа» [Бахтин 1979 б: 280], в то же время «выбор – это спор говорящего с самим собой, это внутренний диалог, в сжатом виде представленный комментарием к собственным словам» [Чернейко 1990: 80], а это значит, что автор речевого высказывания должен в той или иной степени осознавать содержание и оформление речи.

Наблюдения над речевой практикой показывают, что метаязыковая рефлексия отнюдь не редкое явление: действительно, «в норме» комментарий к речи не нужен, однако «норма» (идеальная коммуникация без «осложнений») в реальных условиях трудно достижима. Более того, в типовую модель коммуникации [см.: Shannon 1948; Shannon, Weaver 1969] «шумы» (или «помехи») заложены как обязательный элемент; характерная для речи избыточность как раз и призвана компенсировать потери информации вследствие различных «шумов». Поэтому метаязыковая рефлексия постоянно сопровождает всякую реальную речевую деятельность.

Помимо непосредственных причин возникновения метаязыковой рефлексии, исследователи обсуждают факторы активности метаязыковой деятельности. Так, в целом ряде работ возможность рефлексии прямо связывается со степенью личной и общественной свободы. В. Хлебда соотносит метаязыковую рефлексию не только с внешними стимулами (необходимость коррекции речи), но и с уровнем интеллектуального и духовного развития личности [Хлебда 1998: 63]. А. А. Пихурова считает, что «в 40—50-е годы, при жизни Сталина, языковая рефлексия практически не проявлялась» и только «в конце 50-х – 60-е годы внутри советской культуры появляется диссидентская литература, содержащая богатый материал языковой рефлексии» [Пихурова 2005: 142]. Н. А. Батюкова пишет: «В эпоху соцреализма внимание авторов переключается с формы художественных произведений на их содержание, поэтому языковая рефлексия ослабевает. В «лагерной» прозе 1960—80-х гг., например, в романах А. Н. Рыбакова «Дети Арбата» и В. Д. Дудинцева «Белые одежды», метаязыковые комментарии отсутствуют» [Батюкова 2009: 15]^[7]. Э. Л. Трикоз в диссертации, посвященной метаязыковому сознанию образованного носителя языка второй половины XIX в., замечает: «Активное использование средств метаязыковой рефлексии связано с раскрепощением говорящего в своей речевой деятельности, что обусловлено определенными общественно-политическими, социальными и культурными переменами» [Трикоз 2010 б: 54].

Видимо, правы исследователи, которые говорят о высокой активности метаязыковой рефлексии в дискурсе современных СМИ и связывают эту активность с усилением личностного начала в публичной речи, что, в свою очередь, обусловлено либерализацией общественной жизни [Вепрева 2005; Кормилицына 2000 б]. Однако не следует воспринимать данный тезис как бесспорный для всех случаев^[8] Во-первых, метаязыковые комментарии в текстах были регулярны и в советский период, и не только в произведениях художественной литературы, но и в прессе (см. многочисленные примеры в работах Б. С. Шварцкопфа)^[9]. А во-вторых, далеко не все метаязыковые комментарии, которые продуцирует говорящий, обязательно суть знаки свободомыслия. К метаязыковым рассуждениям часто склонны люди, стоящие на консервативных, охранительных позициях в социальной жизни^[10] и / или проповедующие пуристские взгляды по отношению к развитию языка – их комментарии трудно назвать «поиском выхода за рамки заданного». Вместе с тем, носитель языка, придерживающийся прогрессивных взглядов, может не иметь личной склонности к метаязыковому комментированию. Так, в текстах «консерватора» М. Загоскина метаязыковые комментарии более часты и подробны, чем, например, в произведениях А. Пушкина. Многие специалисты указывают на существование склонности, предрасположенности к метаязыковой рефлексии, которая свойственна разным личностям в большей или меньшей степени [напр.: Ляпон 1992: 76; Гаспаров 1996: 18; Ростова 2000: 67 и др.]. Наблюдения показывают, что метаязыковая рефлексия в той же мере свойственна консерваторам, в какой и либералам, она характерна для свободно мыслящей личности и для индивида, скованного социальными условностями и взвешивающего каждое слово.

В понимании природы рефлексии важную роль играет установление соотношения сознательного и бессознательного в метаязыковой деятельности. Если для одних специалистов рефлексия есть «документ бдительности нашего сознания вообще, активности ума» [Хлебда 1998: 65], то другие считают, что даже автоматическая речевая деятельность «предполагает активное отношение к средствам языка, как бы механически ни совершался этот отбор средств на практике» [Винокур 1929: 86]. Видимо, языковое сознание способно к различным видам контроля: полностью сознательному, который может выражаться в вербальных формах, и к подсознательному. Р. О. Якобсон считал, что «активная роль метаязыковой функции… остается в силе на всю нашу жизнь, сохраняя за всей нашей речевой деятельностью неустанные колебания между бессознательностью и сознанием» [Якобсон 1978: 163–164]. О протекании рефлексии на бессознательном уровне пишет целый ряд исследователей [Божович 1988: 73; Дуфва, Ляхтеэнмяки, Кашкин 2000: 81; Рябцева 2005: 535; Голев 2009 а: 12; Шмелёв 2009; Ким И. Е. 2009 и др.].

II. Объекты рефлексии и виды метаязыковых оценок. Исследователи отмечают, что объектом обыденной рефлексии «может быть как целое высказывание, так и отдельное слово или словосочетание, т. е. сам знак» [Чернейко 1990: 74].

А. Вежбицкая, рассматривая виды метатекста, называет два объекта, на которые направлены метатекстовые оценки: а) сам акт речи и б) текст и его фрагменты [Вежбицка 1978: 406–411].

Большинство исследователей анализирует комментарии к словам и выражениям [Шварцкопф 1970; Вепрева 2005; Булыгина, Шмелёв 1999 и др.]. В фокус внимания говорящего нередко попадают орфоэпические варианты, отдельные грамматические формы и конструкции, а также «стиль высказывания» [Шварцкопф 1970]. Исследователи определяют признаки языковых единиц, которые чаще всего стимулируют рефлексию [напр.: Николина 1986; Вепрева 2005; Черняк 2006; 2009 и др.]. Комментарием снабжаются, прежде всего, агнонимы – слова, лексическое значение которых неизвестно говорящему [Морковкин, Морковкина 1997]. К агнонимам относятся новые и устаревшие единицы, слова ограниченного употребления, а также единицы, значение которых нуждается в специальном обсуждении, поскольку разные носители языка могут вкладывать в одно и то же слово разное содержание.

В целом ряде работ авторы расширяют материал исследования, включая в него примеры речевой рефлексии [Николина 2005 б; 2006 в], в том числе жанровой [Шмелёва 1997; Николина 2004 б]; специалисты по психолингвистике рассматривают тексты, в которых объектом метаязыковой рефлексии являются закономерности речевой деятельности [Радзиховская 1999; Седов 2007]. Э. В. Колесникова обращает внимание на существование «наивной риторики» как одного из аспектов «наивной лингвистики» [Колесникова 2002: 124]. Особым объектом речевой рефлексии выступает специфика художественной речи и особенности творческой речевой деятельности писателей и поэтов [Григорьев 1982; 1983; Цивьян 1995; 2004; Гин 1996; 2006; Черняков 2007; 2009 а; 2009 б; Штайн 2007; Штайн, Петренко 2006; Пиванова 2008; Шумарина 2008 б и др.].

Б. С. Шварцкопф указывает на необходимость «отличать оценку речевых явлений от оценок реалий и понятий», поскольку высказывание может содержать оценку не языковой единицы, а ее означаемого, например: Много в тундре хороших слов. Хорошее слово – «олень»: мчится быстрее ветра. Хорошее слово – «печь»: согревает. Но самое лучшее слово – «друг»: друг не бросит в беде…» [Шварцкопф 1970: 278]. Подробный разбор данного вопроса находим в статьях Т. В. Булыгиной и А. Д. Шмелёва [Булыгина, Шмелёв 1998; 1999; 2000], которые отмечают: иногда «анализ метаязыковых высказываний носителей языка затрудняется тем, что в таких высказываниях суждения о языке не всегда четко отграничиваются от суждений о внеязыковой действительности» [Булыгина, Шмелёв 1999: 150]. Авторы приводят примеры высказываний о внеязыковой действительности, которые оказываются метаязыковыми суждениями, и примеры суждений «о мире», которые маскируются под метаязыковые высказывания. Авторами предлагаются критерии разграничения высказываний «о языке» и высказываний «о мире»: «Мы можем с уверенностью утверждать, что имеем дело с суждением «о языке», а не «о мире» в тех случаях, когда высказывание содержит указание на хронологические, пространственные, социологические и т. п. рамки употребления рассматриваемого выражения» [Там же: 152].

При этом Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелёв делают два замечания, которые представляются существенными в контексте нашего исследования. Во-первых, четкое разграничение суждений «о языке» и суждений «о мире» не только не всегда возможно, но и не нужно в тех случаях, когда «речь идет о культурно и общественно значимых словах и концептах» [Там же: 158–159]. И во-вторых, случаи, когда «обсуждение. наименования переплетается с описанием денотата», могут носить характер художественного приема и намеренно акцентироваться в литературном произведении [Там же]. Далее в работе мы подтвердим справедливость этих рассуждений.

Объекты рефлексии, на которые направлено внимание носителей языка, получают в рефлексивах разнообразные оценкии характеристики: «от простейших суждений о том, какое употребление является «правильным» и «неправильным»…, до сколь угодно сложных концептуальных построений» [Гаспаров 1996: 18]. Эти оценки являются значениями метаязыковых высказываний. Выявление содержательной типологии метаязыковых контекстов составляет одну из центральных задач изучения языкового сознания «наивного лингвиста». Различные классификации метаязыковых оценок, во-первых, зависят от специфики оцениваемых языковых объектов, а во-вторых, отвечают конкретным исследовательским задачам.

Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелёв отмечают, что к числу наиболее частотных метаязыковых высказываний относятся «многочисленные прескриптивные высказывания, отражающие представления говорящего о нормах литературного языка, о культуре речи, а также его личные языковые пристрастия» [Булыгина, Шмелёв 1999: 147]. Б. С. Шварцкопф выделил два основных типа метаязыковых оценочных высказываний: а) речевая критика и б) функционально-стилистическое комментирование [Шварцкопф 1970: 288–294].

Наиболее типичная и наиболее частотная метаязыковая характеристика, к которой прибегает говорящий, – это семантизация слова, установление его значения [см.: Николина 1986]. Особый интерес вызывает у исследователей описание рядовыми носителями языка оттенков значений, не зафиксированных словарями [см.: Шварцкопф 1970: 284; Булыгина, Шмелёв 1999: 150].

III. Вопрос о средствах метаязыка. А. Н. Ростова отмечает, что структурная организация метаязыковых высказываний представляет собой «скорее систему возможных предпочтений, чем строгих предписаний» [Ростова 2000: 60]. Тем не менее исследователи предпринимают попытки осуществить систематизацию метаязыковых высказываний по формальным признакам [Скат 1991; Шаймиев 1998; Золотова 2003; Воробьева 2006; Одекова 2007; 2008 а; 2008 б; 2009 б; Батюкова 2009 и мн. др.].

В целом ряде работ отмечалось, что метаязыковые оценки могут быть как эксплицитными, так и имплицитными [Скат 1991; Чернейко 1990; Колесникова 2002; Рябцева 2005; Резанова 2008; Голев 2009 а и др.]. Имплицитные оценки знака заключаются «уже в самом его выборе говорящим как наиболее эффективного для решения коммуникативных задач средства» [Чернейко 1990: 74].

Система эксплицитных средств метаязыка впервые была рассмотрена в рамках одного исследования А. Вежбицкой [Вежбицка 1978], объединившей на основе метатекстовой функции разнородные маркеры метатекста – метаоператоры, или метаорганизаторы высказывания, которые ранее изучались (и продолжают изучаться) в рамках различных лингвистических дисциплин и теорий: как явления синтаксиса простого и сложного предложения, структурные элементы текста и т. п. К метаорганизаторам высказывания относятся средства, характерные для письменной речи (вводные конструкции с семантикой оценки речи и логической последовательности; слова, позволяющие говорящему отмежеваться от содержания высказывания: как будто, вроде бы, почти, скорее, довольно и т. п.; конструкции с выделенной темой; выражения с семантикой «примечания»: кстати, между прочим и т. п.; анафорические местоимения и артикли; некоторые союзы, которые могут указывать на отношения между импликациями; перформативные глаголы; графические выделения) и для устной (интонация и мимика).

Линию, намеченную А. Вежбицкой, продолжает И. Т. Вепрева, которая предлагает перечень дискурсивных маркеров (метаоператоров), служащих формальными признаками метаязыковой рефлексии на слово: а) лексическая единица слово; б) глаголы и существительные, обозначающие речевые действия: речь, имя, говорить, называть и т. п.; в) глаголы подполя интеллектуальной деятельности; а также г) «глаголы подполей других видов деятельности, употребляющихся в переносном значении в сочетании с лексической единицей слово» [Вепрева 2005: 80].

Б. С. Шварцкопф, разграничив словесные (прямые) и графические (к ним относятся кавычки) способы выражения оценок, делит словесные способы на нестандартные («более или менее развернутые характеристики языковых средств и стиля выражения, оценки – «высказывания») и стандартные, под которыми понимаются «готовые формулы введения в текст»^[11] [Шварцкопф 1970: 301] (чаще всего – вводные слова и предложения). По наблюдениям автора, кавычки оказываются функционально эквивалентными словесным способам выражения оценок.

Целый ряд исследователей указывает на особые средства экспликации метаязыковых оценок в устной речи [Шварцкопф 1970: 301; Вежбицка 1978: 412; Норман 1994 а: 40; Шаймиев 1998: 75; Трунов 2004; Иванцова 2009: 346–347 и др.].

С вопросом структурной организации метаязыкового высказывания тесно связан вопрос о границах метаязыкового контекста. И. Т. Вепрева отмечает: «…границы рефлексива не всегда могут быть определены четко. При условии, что рефлексив задает самостоятельную тему внутри текста, эксплицируя ее в метаоператоре, его начало легко вычленяется. Нижняя граница бывает размытой или прерванной, «растворяется» в структуре основного текста» [Вепрева 2005: 85; см. также: Ростова 2000: 64]. Поэтому рефлексив удобно представлять в виде структуры с ядром и периферией – комментирующей частью. Данное замечание существенно для нас, так как наличие «периферии» весьма характерно для метаязыковых контекстов в художественной прозе.

Говоря о формальных средствах метаязыковой функции, следует обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, средства метатекста не всегда возможно четко отделить от собственно текста, так как они могут носить характер полифункциональных. Во-вторых, формальные признаки, отмечаемые исследователями как безусловные показатели метаязыковой рефлексии (например, метаязыковые термины), далеко не всегда сигнализируют о метаязыковом содержании высказывания. Так, слово слово далеко не всегда указывает на то, что в тексте содержится метаязыковой комментарий; ср., например:

Он аккуратно сложил листок, на котором слово «кукольник» преломлялось и уже махрилось на сгибе, сунул его во внутренний карман куртки и удовлетворенно улыбнулся: все хорошо (Д. Рубина. Синдром Петрушки).

Кроме того, метаязыковой комментарий может вообще не содержать каких-либо однозначных формальных маркеров, например, при использовании квазиавтонимных^[12] имен:

– А что такое лактометр, знаешь? / – Я отвечал, что не знаю. /

– Это прибор, показывающий, много ли воды в молоке. Известно, – Николай Антоныч поднял палец, – что молочницы разбавляют молоко водой. Положите в такое разбавленное молоко лактометр, и вы увидите, сколько молока и сколько воды (В. Каверин. Два капитана).

Видимо, следует согласиться с тем, что в большинстве случаев при изучении рефлексивов «фактически невозможна машинная обработка корпуса с помощью поисковой системы – исследователю приходится прочитывать корпус от начала до конца.» [Колесникова 2002: 124].

IV. Функции метаязыковой рефлексии. Большинство исследователей метаязыковой рефлексии стремится выявить ее функции. Описанные в специальной литературе функции метаязыковых контекстов можно условно разделить на три группы – обозначим их как а) текстовые, б) дискурсивные и б) социальные.

Под текстовыми функциями понимается роль метаязыковых высказываний в организации текста; дискурсивные функции проявляются как соотнесение речи с конкретной коммуникативной ситуацией и регулирование процесса общения. Социальные функции связаны с тем влиянием, которое имеет метаязыковая деятельность на социальное взаимодействие людей и – шире – на состояние общества.

По наблюдениям А. Вежбицкой [Вежбицка 1978], метатекстовые выражения могут быть направлены либо непосредственно на текст (речевое произведение), либо «за пределы» текста, к акту речи. «Метатекстовые нити» как элемент текста «проясняют «семантический узор» основного текста, соединяют его различные элементы, усиливают, скрепляют» [Там же: 421]. С текстовыми функциями соотносятся метатекстовые элементы, которые, по А. Вежбицкой, а) выделяют тему высказывания (в конструкциях типа Что касается…); б) указывают на очередность и логическую последовательность частей текста и т. п. Выполняя дискурсивные функции, метаязыковые элементы соотносят речевое произведение с ситуацией, в которой оно создается, участвуют в организации самой этой ситуации, «проясняют» позицию говорящего, управляют деятельностью адресата и т. д. Так, А. Вежбицкая указывает, что элементы метатекста а) акцентируют внимание на самом факте речи (характерно для так называемых высказываний-метаплеоназмов); б) обозначают дистанцирование говорящего от содержания произносимого высказывания; в) дублируют на метатекстовом уровне действия, «которые фактически совершает говорящий самим произнесением остальной части текста» (напоминаю, повторяю, отвечаю, подчеркиваю^[13] и т. п.).

В ряде случаев нелегко отделить текстовую роль языковых выражений от дискурсивной. Так, А. Вежбицкая среди элементов метатекста указывает выражения, которые выделяют наиболее важные в смысловом отношении фрагменты. Очевидно, что такие выражения выполняют как внутритекстовую функцию (организуют смысловое пространство текста), так и дискурсивную (управляют вниманием адресата).

В. А. Шаймиев, определяя функции метатекста как иллокутивные, ведет речь о двух разновидностях этих функций: ближайших и дальнейших [Шаймиев 1998: 72–75]. Ближайшие иллокутивные функции названы так потому, что «сферой их действия является сам текст; это внутритекстовые иллокутивные функции метатекста». К ближайшим функциям относятся номинативная («называние речевых шагов говорящего по развертыванию, порождению текста») и орудийная (метатекстовые «конструкции являются и своеобразными средствами речевых действий говорящего»: а именно, следующее, то есть, например и т. п.). Дальнейшие иллокутивные функции, по В. А. Шаймиеву, заключаются в том, что метатекст способствует формированию перцептивной рефлексии адресата речи, то есть проявляются на уровне дискурса.

Некоторые разновидности описываемой В. А. Шаймиевым номинативной (ближайшей, текстовой) функции могут, на наш взгляд, рассматриваться как синкретичные – обращенные и к тексту, и к коммуникативной ситуации, поскольку соответствующие метатекстовые элементы не только «выстраивают» текст, но и управляют перцепцией адресата. Это такие функции, как «изложение «плана действий»», «толкование значений определенных элементов текста», «характеристика особенностей оформления текста» и т. п. Функции метатекста, которые автор цитируемой статьи демонстрирует на примере научного текста, по-видимому, в какой-то степени универсальны.

Б. С. Шварцкопф, описывая роль оценочных высказываний, имеет в виду функции, которые мы определили как дискурсивные: а) облегчение понимания речи и б) «аргументация, защита употребления языкового средства в данном контексте» [Шварцкопф 1970: 293]. И. Т. Вепрева также говорит о функциях рефлексивов в дискурсе (что согласуется с заявленным в работе пониманием рефлексива как «единицы речевого взаимодействия адресанта и адресата» [Вепрева 2005: 10]), выделяя два типа: 1) коммуникативные рефлексивы, имеющие целью координировать взаимодействие коммуникантов, и 2) концептуальные рефлексивы, которые служат средством выражения мировоззренческих установок говорящего [Вепрева 2005: 103].

Исследователи метаязыковой рефлексии в художественном тексте соотносят функции метаязыковых высказываний с эстетическими задачами текста. Так, Н. А. Николина пишет о метаязыковых включениях в текст как о средстве взаимодействия автора с читателем: метаязыковые комментарии «сообщают читателю необходимые сведения, способствуют созданию у него добавочных ассоциаций, важных для автора, устанавливают общий для отправителя текста и его адресата код» [Николина 1986: 65]. Собственно эстетическая роль метаязыковых комментариев в художественном тексте заключается в том, что они служат средством а) характеристики персонажа, б) выражения авторской позиции, в) формулирования основного конфликта произведения [Николина 1986; 1996; 2006 в]. Как одна из частных отмечается функция рефлексии как средства комического [Николина 2006 б: 66; Пихурова 2006: 13–15]. Все эти функциии соотносятся с развертыванием художественного дискурса, и их можно отнести к дискурсивным.

Социальные функции метаязыковой рефлексии выходят за пределы конкретного дискурса, отдельной коммуникативной ситуации. По мнению ученых, метаязыковые высказывания влияют в первую очередь на развитие языка. Так, Б. С. Шварцкопф указывает, что «оценки речи. являются одним из средств воздействия на речь других, так как, выражая оценку речи, говорящий не только ставит факт речи в светлое поле сознания (и свое, и у слушающего), но – что имеет важное значение для культуры речи – навязывает данную оценку речи другим говорящим» [Шварцкопф 1970: 287]. Метаязыковые высказывания в текстах СМИ способствуют процессу узуализации слова в языке [Вепрева 2005: 132; см. также: Трикоз 2006; 2008; 2009 б и др.].

V. Изучение метаязыковой рефлексии в диахронии. Как отмечают специалисты, данный аспект остается сегодня «белым пятном» в общей картине представления об обыденном метаязыковом сознании [Обыденное., I: 482]. Действительно, работы, реализующие указанное направление, немногочисленны [напр.: Вавилова 2005; Селезнев 2005; Судаков 2006; Трикоз 2010 а; 2010 б]. В этом ряду заслуживает особого внимания статья Г. В. Судакова «Гиляровский как знаток русской речи (рефлексия писателя на речевые феномены своего времени)» [Судаков 2006], которая иллюстрирует основные принципы изучения метаязыковой личности с позиций историзма^[14]: а) рассмотрение материала в контексте общественно-исторических явлений и тенденций языкового развития, б) описание языковой рефлексии как многофакторного процесса и одного из аспектов развития личности, в) систематизация результатов метаязыковой деятельности по исторически значимым параметрам. Методологическое значение для исследования метаязыкового сознания в исторической динамике имеют положения ряда работ Л. Г. Зубковой [Зубкова 2003; 2009 и др.], в которых развитие метаязыкового сознания (как обыденного, так и научного) связывается с развитием человеческого самосознания в целом.

VI. Методы изучения метаязыковой деятельности. Перед исследователем метаязыковой рефлексии встает также вопрос о выборе методов сбора и обработки эмпирического материала. При сборе свидетельств о деятельности метаязыкового сознания исследователи обращаются как к традиционному наблюдению над письменной и устной речью, так и к методам, стимулирующим метаязыковую деятельность носителей языка в специально созданных условиях. Это следующие процедуры: эксперимент, который позволяет выявить осознаваемые и неосознаваемые представления о языке и речи, анкетирование, интервьюирование и опросы, в том числе письменные, метод субъективных дефиниций [см.: Обыденное… 2008; 2009, I; 2009, II]. При изучении языковой и речевой рефлексии исследователи не только обращаются к эксплицированным суждениям, но и рассматривают речевое икогнитивное поведение носителя языка [Ляхтеэнмяки 1999; Шмелёв 2009; Ким И. Е. 2009; Судаков 2010].

В исследовательской практике используются следующие методы описания метаязыкового материала: а) интерпретационный анализ: комментирование и обобщение метаязыковых высказываний (к которым прибегают практически все исследователи); б) статистическая обработка эмпирических данных [Ким Л. Г. 2009; Орлова 2009 а; 2009 б и мн. др.]; в) семантический и семантико-когнитивный анализ метаязыковых контекстов [Степанов 1997; Демьянков 2000; 2001; Левонтина 2000 а; 2000 б; Стернин 2002; 2006; Тавдгиридзе 2005; Полиниченко 2004; 2007 а; Милованова 2005; Иомдин 2008; Шаманова 2008; Кондратьева 2008]; г) реконструкция невербализованных метаязыковых представлений, стереотипов [Голев 2008 б; 2009 в; Ким И. Е. 2009; Лебедева 2009 б; Шмелёв 2009 и др.]; д) лексикографическое описание «метапоказателей» и метаязыковых комментариев [Перфильева 2006; Николина, Шумарина 2009 а; 2010 а]; е) теоретико – лингвистический и лингвофилософский анализ метаязыковых аспектов языка, речи, личности [Гаспаров 1996; Шмелёва 1999; Зубкова 2003; 2009; Кашкин 1999; 2002; 2008; 2009; Дуфва, Ляхтеэнмяки, Кашкин 2000; Рябцева 2005; Голев 2008 а; 2009 а; Лебедева 2009 б; Ростова 2008 и др.].

VII. Значимость исследования метаязыковой рефлексии.

Рассматривая метаязыковые высказывания, исследователи определяют теоретическую и практическую значимость такого изучения. Прежде всего, обращается внимание на то, что оценки, исходящие от рядовых носителей языка, могут обогатить научное знание: «Наивные языковедческие теории порой на удивление совпадают с теориями, возникающими в рамках профессиональной лингвистики, отличаясь от последних лишь тем, что изложены, так сказать, «простыми словами»» [Колесникова 2002: 121].

Лингвисты указывали на ценность метаязыковых суждений рядовых носителей языка для лексикографии [Щерба 1974: 280 и др.], социолингвистики, стилистики, культуры речи [Шварцкопф 1970: 287]. Исследователи склонны видеть в метаязыковых высказываниях своеобразный индикатор языковых изменений [Шварцкопф 1970; Вепрева 2005]. При этом, как отмечают специалисты, особо важно учитывать такие комментарии, «которые могли бы служить общественным мерилом значимости слова в языке, играли бы роль помет толкового словаря в сознании носителей языка» [Костомаров, Шварцкопф 1966: 27]. Пример такой оценки – «пометы» приводят Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелёв, говоря о соотношении значений слов мятеж и революция: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовут его иначе. В русских толковых словарях смысловой признак, связанный с «результатом», в значении слов мятеж, бунт, революция и даже путч не выделяется. Нет и стилистических помет типа неодобр.» [Булыгина, Шмелёв 1999: 150].

А. Вежбицкая также считает целесообразным анализ метатекста в аспекте стилистических исследований: «Представляется, что количественный и качественный «вклад» метатекста в текст является одним из существенных показателей стилистических различий» [Вежбицка 1978: 421].

В то же время ученые предостерегают от некорректной интерпретации «наивных» метаязыковых оценок. Так, Э. В. Колесникова подчеркивает, что рядовой носитель языка «может блестяще пользоваться языком, но не описывать (и тем более объяснять) язык с профессиональной точки зрения» [Колесникова 2002: 123; выделено автором]. Следовательно, нет оснований абсолютизировать данные, полученные при изучении рефлексии «наивного лингвиста».

В современных работах обобщающего характера формулируются наиболее актуальные задачи исследования метаязыковой рефлексии «наивных» говорящих. Перечислим те из них, которые имеют отношение к вопросам, рассмотренным в монографии. Так, В. Б. Кашкин перечисляет следующие насущные задачи: а) совершенствование терминосистемы, связанной с изучением обыденного метаязыкового сознания; б) описание различных видов метаязыковой деятельности (вербализованные и невербализованные, статические и динамические представления о языке; приемы «наивных пользователей»); в) создание типологической классификации наивных представлений о языке по разным параметрам; г) выявление соотношения научных понятий и бытовых представлений о языке; д) сопоставление обыденного представления о языке с представлениями из других сфер человеческого знания и познания; е) исследование статуса авторитета в языковой деятельности (авторитет учебника, словаря, носителя языка, эксперта и т. п.) [Кашкин 2008: 39–40].

Н. Д. Голев формулирует вопросы, которые нуждаются в ответах в первую очередь: а) каково соотношение обыденного метаязыкового и научного (лингвистического) сознания; какое место между этими понятиями занимают научно-популярная литература, псевдонаука, народная наука, любительская наука; б) в каком соотношении находятся понятия «обыденное метаязыковое сознание» и «наивная лингвистика»; в) какова специфика «наивной лингвистики» по сравнению с другими «наивными науками»; г) какие черты имеет народная лингвистика, каковы особенности языковой личности «наивный лингвист»; есть ли грань между научным графоманством и естественным стремлением обывателя самому разобраться в языке; имеет ли гносеологическую ценность наивная лингвистика; д) существуют ли в профессиональной лингвистике проявления «научной наивности»; е) каково содержание понятия «лингвистическая мифология» [Голев 2008 а: 10–11].

По свидетельству специалистов в области изучения «наивной» лингвистики есть вопросы, «не только не исследованные, но и редко отмечаемые»; к ним относится и вопрос о «бытовом метаязыке» [Обыденное… 2009, I: 481–483].

VIII. Упорядочение терминологии. Рост интереса к изучению различных аспектов непрофессиональной метаязыковой рефлексии, формирование целого ряда направлений и научных школ сопровождается стремительным обогащением терминологии соответствующей области знания. При этом стихийное развитие терминологии нередко демонстрирует «побочные эффекты», которые затрудняют взаимопонимание ученых. К таким «неудобствам» отнесем: а) наличие большого количества терминологических дублетов, которые функционируют как полные или частичные синонимы (например, «наивная лингвистика», «обыденная лингвистика», «естественная лингвистика» и т. п.); б) существование терминов, которые фактически являются омонимами («фолк-лингвистика», «метатекст»); в) использование одних и тех же терминов для обозначения объекта и изучающей его научной дисциплины («наивная лингвистика», «обыденная лингвистика» и т. п.); г) коннотированность и структурное значение^[15] общеупотребительных единиц, на базе которых образуются термины («наивный», «народный», «естественный»^[16]); д) затемненность внутренней формы термина, образованного с нарушением словообразовательной нормы (напр., «обыденная металингвистика»).

Выскажем здесь некоторые соображения относительно терминов, которые связаны с вопросами, освещаемыми в монографии. В первую очередь заслуживают внимания наименования, обозначающие область исследования и его объект.

Сегодня, при высокой активности изучения обыденной метаязыковой деятельности, остается открытым вопрос о терминологическом обозначении соответствующего научного направления. Становится очевидной необходимость и – с учётом достижений в данной области – возможность уточнения и разграничения понятий, которые интерпретируются в ряде работ как синонимы: «обыденная лингвистика», «бытовая лингвистика», «стихийная лингвистика», «естественная лингвистика», «фолк-лингвистика» (folk linguistics), «наивная лингвистика», «лингвистика метаязыкового сознания», «обыденная лингвистическая гносеология», «народная гносеология» [Голев 2009 а: 39]. Н. Д. Голев в различных случаях использует термины «обыденная лингвистика», «обыденная металингвистика», «лингвистика метаязыкового сознания», но особо отмечает, что не настаивает на окончательной терминологизации этих обозначений [Голев 2009 б: 371].

Прежде всего, представляется необходимым дифференцировать термины, обозначающие исследуемый объект («обыденное метаязыковое сознание», «наивная лингвистика» и т. п.) и изучающую его дисциплину (например, используемое Н. Д. Голевым обозначение «лингвистика метаязыкового сознания» и под.). В настоящее время, как отмечалось выше, целый ряд терминов используется одновременно и как обозначение объекта, и как обозначение науки («бытовая лингвистика», «стихийная лингвистика», «фолк-лингвистика»^[17], «folk linguistics», «наивная лингвистика»). Здесь, видимо, действует традиция терминообразования на основе метонимического переноса, характерная для названий лингвистических наук (ср. термины «синтаксис», «грамматика», «словообразование», которые обозначают и соответствующие языковые феномены, и изучающие их языковедческие дисциплины), так что подобный перенос названия объекта на название науки является закономерным. Однако в ряде случаев такая многозначность термина неудобна, и металингвистическая практика стремится этого избегать (ср., например, появление наряду с термином «словообразование» обозначения «дериватология», а также употребление в лингвистическом дискурсе сочетаний типа «в синтаксической теории», «в грамматических исследованиях» вместо «в синтаксисе», «в грамматике»).

Сложность выработки терминологии обусловлена ещё и тем обстоятельством, что разграничивать приходится даже не уровни языка и метаязыка (что также сопряжено с некоторыми парадоксами сознания), а уровни метаязыка и «мета-мета-языка» (особого рода лингвистику и соответствующую ей металингвистику). Однако терминологическое разграничение в этом случае необходимо, на наш взгляд, и для того, чтобы избежать отождествления онтологического и гносеологического аспектов проблемы, уйти от смешения объекта изучения и знания о нём (Как раз подобное смешение характерно для обыденного сознания и чревато негативными последствиями в сфере практической деятельности [см.: Обыденное… 2009, I: 371–477].)

Таким образом, было бы логично закрепить: а) за объектом изучения обозначения «бытовая лингвистика», «стихийная лингвистика», «народная лингвистика», «наивная лингвистика», «естественная лингвистика», «обыденная лингвистика», а также (несколько отличающийся по значению и связанный с изменением угла зрения на объект) термин «обыденное метаязыковое сознание» и б) за изучающей этот объект наукой – термины «лингвистика метаязыкового сознания», «гносеология обыденной лингвистики» или – рискнем предложить – «теория обыденной лингвистики», «теория обыденного метаязыкового сознания».

Обратим особое внимание на обозначения «обыденная металингвистика» (Н. Д. Голев, А. Н. Ростова) и «наивная металингвистика» (В. Б. Кашкин). Эти термины не кажутся безупречными, т. к. внутренняя форма словосочетаний указывает на то, что речь идёт об интерпретации лингвистики обыденным сознанием, а не о научном анализе самой обыденной лингвистики (здесь префикс «мета-» относится только к термину «лингвистика», а определение «обыденная» характеризует слово «металингвистика»).

Использование термина «обыденная металингвистика» может приводить к путанице и подмене понятий. Так, в одной из статей автор, высказав положение о том, что в центре внимания обыденной металингвистики «находятся факты осмысления языка обычными говорящими», далее продолжает: «Объектом металингвистики является обыденное метаязыковое сознание» [Кузнецова 2008]. Данное употребление иллюстрирует один из недостатков термина «обыденная металингвистика». Как правило, в терминологических субстантивно-адъективных словосочетаниях существительное обозначает родовое понятие, а прилагательное – видовое: простое предложение; гласная фонема; лексическое значение; именительный падеж и т. п. В лингвистическом контексте возможно употребление существительного-термина без уточняющего прилагательного (например, значение вместо лексическое значение), при этом корректность высказывания не нарушается, адресат воспринимает слово значение как кореферентное выражению лексическое значение. Однако термины «металингвистика», «металингвистическая функция», «металингвистический дискурс» соотносятся в современной лингвистике не с разговором о языке, а с разговором о лингвистике [см.: Куликова, Салмина 2002]. Таким образом, исключение из обозначения «обыденная металингвистика» уточняющего прилагательного «обыденная» ведет к некорректному употреблению термина «металингвистика».

Как нам кажется, термин «обыденная металингвистика» мог бы использоваться для обозначения другого феномена, который входит составной частью в обыденное метаязыковое сознание. Фактами обыденной металингвистики можно было бы признать различные суждения рядовых носителей языка о содержании лингвистической науки, о теоретической и практической деятельности языковедов – как, например, в следующих фрагментах из художественных текстов:

(1) Так как в русском языке почти уже не употребляются фита, ижица и звательный падеж, то, рассуждая по справедливости, следовало бы убавить жалованье учителям русского языка, ибо с уменьшением букв и падежей уменьшилась и их работа (А. Чехов. Из записной книжки старого педагога); (2) <…> какую бы фамилию я ни присвоил своему объекту, наши фантазеры тотчас <…> впадут в математические изыски, разлагая слово на гласные и согласные буквы, обращая особое внимание на порядок их шествия в слове, место в алфавите <…> и разъяснят, <…> что на сегодняшний день означает количество букв в указанном имени (П. Кожевников. Жрец).

Более логичным для обозначения лингвистической науки, исследующей метаязыковое сознание «естественного лингвиста», выглядел бы термин, в котором префикс «мета-» относился бы ко всему сочетанию «обыденная лингвистика» (мета- + {обыденная лингвистика}), что в русском языке, однако, невыполнимо. Возможно, обсуждаемая семантика адекватно воплотилась бы в наименованиях типа «теория обыденной лингвистики», или «теория обыденного метаязыкового сознания», или уже известном «лингвистика метаязыкового сознания».

Учитывая изложенные здесь соображения мы разграничиваем следующие термины и стоящие за ними понятия.

А. Под обыденной («естественной», «стихийной», «наивной») лингвистикой понимается совокупность (система) обыденных знаний, представлений, суждений о языке и соответствующих лингвистических «технологий». Субъектом обыденной лингвистики является «стихийный (наивный) лингвист» – то есть носитель языка, не занимающийся профессионально лингвистикой.

Б. Научно-лингвистическую деятельность, направленную на изучение феномена обыденной лингвистики, мы называем теорией обыденной лингвистики.

Совокупность сведений о языке / речи и способов их художественного переосмысления в текстах литературы и фольклора также представляет собой особого рода «лингвистику». Субъектом этой «лингвистики» является автор художественного текста или коллективный автор фольклорного произведения, творчески интерпретирующий метаязыковое знание в соответствии с эстетической задачей. Выбор терминологического обозначения для этой «лингвистики» и соответствующей ей «металингвистики» (то есть научного направления, изучающего метаязыковую рефлексию как элемент художественного текста) – одна из задач, которые ждут своего решения.

Далее уточним значение основных терминов, служащих для номинации «единиц метаязыкового функционирования языка» [Голев 2009 а: 35]. Учеными был предложен целый ряд обозначений^[18], каждое из которых а) делает акцент на отдельных свойствах метаязыковых текстов и б) обозначает некоторую разновидность контекстов, служащих для экспликации метаязыкового сознания, и не затрагивает других разновидностей (что обусловлено задачами соответствующих исследований).

Термин «метаязыковые высказывания» [Булыгина, Шмелёв 1999] характеризует метаязыковые контексты с точки зрения их содержания. Обозначения «оценки речи» [Шварцкопф 1971 и др. работы] и «суждения о языке» [Гаспаров 1996: 17] акцентируют внимание на субъективно-оценочном содержании высказываний, на операции присвоения признака тому или иному комментируемому факту языка / речи. Эти три термина обозначают высказывания, в которых обозначен объект, содержание и основание метаязыковой характеристики; в их круг не включаются контексты, в которых отсутствует вербально выраженная оценка.

Сочетания «показания языкового сознания» [Ростова 1983; Блинова 1984; Иванцова 2009] и «маркеры рефлектирующего сознания» [Крючкова 2008] переводят «семантический фокус» на связь высказываний о языке / речи с деятельностью сознания. При этом в кругу обозначенных явлений рассматриваются не только развернутые вербальные комментарии, но и «скрытые показания метаязыкового сознания», способами экспликации которых являются «фонетические средства (интонация, понижение тона голоса, особенности произнесения отдельных звуков), а также смех, мимика и жесты, отбор лексических единиц, эвфемистические замены, фигуры умолчания, формулы извинения при употреблении грубых слов, маркеры неуверенности ли как ли, ли как, ли чё ли, как его и т. п.» [Иванцова 2009: 346–347]. Эти термины в наибольшей степени соответствуют задачам описания разнообразных средств экспликации метаязыковой рефлексии, однако не вполне удобны для использования из-за своей «неоднословности». Более лаконичен используемый рядом авторов в том же значении термин «метатекст», употребление которого, впрочем, также затруднено в силу его неоднозначности.

Обозначение «метатекст» приобрело значительную популярность в современной лингвистике^[19] и используется в языковедческом дискурсе в двух основных значениях. Во-первых, метатекст – это «высказывание о высказывании», «комментарий к собственному тексту» [Вежбицка 1978: 409], «авторское повествование об авторском повествовании» [Лотман 1988: 56], «своего рода прагматические инструкции по поводу того, как должно быть распределено внимание адресата при восприятии сообщаемой информации» [Апресян 1995: 151]. Метатекст не является самостоятельным речевым произведением, он включается в текст и составляет своеобразный метатекстовый «каркас» [Падучева 1996: 411]. Это понимание восходит к работам А. Вежбицкой и широко представлено в работах по семантике и структуре текста [см., напр.: Андрющенко 1981; Николаева 1987; Скат 1991; Рябцева 1994; 2005; Падучева 1996; Шаймиев 1998; Фатина 1997; Жогина 1999; Федорова 2006 и др.]. В работах последних лет сформировалось понимание метатекста как функционально-семантической категории текста, которая означает «присутствие говорящего в тексте» и преследует цель «передачи авторского отношения к языковому коду своего высказывания» [Лосева 2004: 9]^[20].

Во-вторых, под метатекстом понимается любая метаречь [Ахманова 1966: 4], любой лингвистический текст [Куликова, Салмина 2002: 97], «материализованное в высказывании суждение говорящего о своем языке» [Ростова 2000: 55; см. также: Ляпон 1986; Никитина 1989; Норман 1994 а; Голев 2003 в; 2009 а; Черняков 2007 и др.]. В основе такого понимания термина лежит иное ощущение его словообразовательных связей: лексема представляется как результат своего рода телескопического сложения: метатекст – метаязыковой текст).

В настоящей работе термин «метатекст» используется в том значении, в котором понимает его А. Вежбицкая: это элементы текста, референтные самому тексту / дискурсу (или их элементам) и выполняющие функцию автокомментирования.

И. Т. Вепрева, подвергнув критическому анализу существовавшие в конце ХХ в. обозначения, предложила термин «рефлексив» [см.: Вепрева 1999], который быстро вошел в научный оборот [см., напр.: Кормилицына 2000 а; Шейгал 2004; Николина 2006 б; Батюкова 2007; Трикоз 2010 а; 2010 б и др.]. Термин «рефлексив» привлекателен не только своей лаконичностью – он позволяет зафиксировать в качестве специфического объекта изучения особый тип высказываний (по признаку содержания) и подвергнуть этот тип собственно лингвистическому анализу с точки зрения семантики, структуры и функции. Трактовка И. Т. Вепревой рефлексива как комментария к слову или выражению обусловлена задачами конкретного исследования и не препятствует семантическому развитию термина, который в нашей работе понимается достаточно широко – как всякий метаязыковой контекст, реализующий (эксплицитно или имплицитно) метаязыковое суждение о любом факте языка / речи (а не только о слове или выражении). Термины «метаязыковое высказывание» и «метаязыковой комментарий» обозначают частные разновидности рефлексивов; термины «метаязыковое суждение», «метаязыковая оценка (характеристика)» указывают на план содержания рефлексива.