Книга Конец лета онлайн

Моим дорогим Беатрикс и Николя

 
Лето пришло,
Как легкий
Шепот ветра
В ее волосах.
Если бы он
Любил,
И мечтал,
И остановил карусель
До того,
Как услышал
Ее откровение,
До того, как
Вернул юность и
Смех ее глазам...
Она хотела,
Чтобы он понял,
Пока не поздно,
Что она все еще
Его любит,
Все еще...
Но не сложилось —
Он не выбрал время.
И она освободилась
Для новых мечтаний,
Для замков на песке,
Для летних планов,
Таких милых,
Таких сладких,
Таких новых,
Таких старых...
И вот
Сказка сказана,
Дело сделано.
Любовь пришла,
Но жить ей
Лишь столько,
Сколько будет
Длиться лето.
 

Д. С.

Глава 1

Утренний свет, пробившись из-под шторы, осторожно проник в комнату. Динна Дюра открыла один глаз и посмотрела на часы: 6.45. Если встать прямо сейчас, то у нее будет целый час – а то и больше – времени, которое она может посвятить только себе. Час тишины и покоя, когда Пилар не будет дерзить и огрызаться, когда никто не позвонит Марку-Эдуарду из Брюсселя, Лондона или Рима. Драгоценное время, когда она сможет побыть одна и спокойно подумать. Динна осторожно выскользнула из-под одеяла, поглядывая на Марка-Эдуарда. Он спал на другой стороне кровати. Очень далеко от Динны. Вот уже несколько лет они спали каждый на своей половине кровати, на таком расстоянии друг от друга, что между ними можно было бы положить еще одного человека, а то и двух. Не то чтобы они вообще больше не встречались посередине, встречались – иногда. Когда Марк-Эдуард не был в отъезде, не был слишком усталым, приходил домой не очень поздно... Словом, время от времени.

Динна бесшумно достала из стенного шкафа длинный шелковый халат цвета слоновой кости. В раннем утреннем свете она казалась юной и очень хрупкой, ее блестящие темные волосы ниспадали на плечи, как соболья накидка. Динна наклонилась за шлепанцами, но их не оказалось на месте. Наверное, их снова позаимствовала Пилар. Ничто в доме не было неприкосновенным, даже шлепанцы – во всяком случае, ее шлепанцы. Улыбаясь своим мыслям, Динна босиком прошла к двери, толстый ковер поглощал звук шагов. В дверях она еще раз оглянулась на мирно спящего Марка. Во сне он казался невероятно молодым, почти таким же, как девятнадцать лет назад, когда они познакомились. Динне вдруг захотелось, чтобы он проснулся, протянул к ней руки и пробормотал с сонной улыбкой, как много лет назад: «Reviens, ma cherie. Вернись в постель, ma Diane. La belle Diane»^[1].

Уже тысячу лет она не была для него «прекрасной Дианой». Для Марка, как и для всех остальных, она была теперь просто Динной. «Динна, ты пойдешь со мной на обед во вторник? Динна, ты знаешь, что дверь гаража стала плохо закрываться? Динна, кашемировый пиджак, который я только недавно купил в Лондоне, после химчистки совсем потерял вид. Сегодня вечером я улетаю в Лиссабон (или в Париж, или в Рим)». Иногда Динна спрашивала себя, помнит ли Марк те, прежние, времена, когда она была для него Diane, те месяцы перед их свадьбой, когда они так неохотно покидали кровать, много смеялись и пили кофе в ее каморке или нежились на солнышке у нее на крыше. То были золотые деньки. Как-то они тайком удрали на выходные в Акапулько, а в другой раз провели четыре дня в Мадриде, делая вид, что она – секретарша Марка... Динна мысленно перенеслась в те далекие времена. Почему-то раннее утро обладало странным свойством напоминать Динне о прошлом.

«Diane, mon amour, может, вернешься в постель?» Стоило Динне вспомнить эти слова, как ее глаза заблестели. Ей тогда было девятнадцать, и она всегда была рада вернуться в постель к Марку. Она была застенчивой, но очень влюбленной, влюбленной в Марка. Каждый час, каждая минута ее жизни были тогда наполнены чувствами. Это отражалось и в ее живописи, ее картины буквально излучали сияние любви. Динне вспомнились глаза Марка, когда он сидел в ее студии, наблюдая, как она рисует. Он и сам работал – у него на коленях лежали бумаги, в которых он время от времени делал какие-то пометки. Иногда он хмурился, читая, а потом поднимал взгляд от бумаг, улыбался своей неотразимой улыбкой и говорил:

– Ну что, мадам Пикассо, может сделаем перерыв на ленч?

– Еще минутку, я почти закончила.

– Можно взглянуть?

Марк делал вид, будто собирается обойти мольберт и посмотреть, что на нем, ожидая, что Динна, как обычно, вскочит и попытается ему помешать. Она всегда так и реагировала, пока не понимала по глазам Марка, что он шутит.

– Прекрати, ты же знаешь: пока я не закончила картину, смотреть нельзя!

– Но почему? Ты что, рисуешь шокирующую обнаженку?

Ослепительно голубые глаза Марка лучились смехом.

– А если и так, это бы тебя расстроило?

– Очень. Ты еще слишком молода, чтобы рисовать шокирующую обнаженную натуру.

– Неужели?

Иногда Динна воспринимала его слова всерьез, и тогда ее большие зеленые глаза становились просто огромными. Марк во многих отношениях заменил ей отца, стал для нее олицетворением мужского авторитета, силой, на которую она полагалась. Смерть отца совершенно ошеломила Динну, и когда в ее жизни появился Марк-Эдуард Дюра, ей показалось, что он послан ей Богом. Оставшись без отца, Динна жила поочередно у разных тетушек и дядюшек, но никто из них не горел желанием принять ее в свою семью. Наконец в восемнадцать лет, после года скитаний по родственникам матери, Динна стала жить самостоятельно. Днем она работала в бутике, а по вечерам училась в школе искусств. Именно учеба поддерживала ее дух и давала силы жить, только ради нее она и жила. Ей было семнадцать лет, когда отца не стало. Он умер мгновенно, разбился на своем самолете, на котором так любил летать. Отец, по-видимому, считал себя не просто неуязвимым, но вообще бессмертным, потому что он никогда не строил никаких планов относительно будущего Динны. Ее мать умерла, когда девочке было всего двенадцать, и в течение нескольких лет в ее жизни не было никого, кроме отца. Родственники по материнской линии, живущие в Сан-Франциско, были забыты, всякое общение с ними было прекращено этим экстравагантным и эгоистичным человеком, которого они считали виновным в смерти жены. Динна плохо понимала, что произошло, она только знала, что «мамочка умерла». Мамочка умерла. Эти слова, сказанные отцом в одно унылое холодное утро, навсегда запечатлелись в ее памяти. Не стало мамочки – мамочки, которая заперлась с бутылкой в спальне, спряталась и от внешнего мира, и от собственного ребенка, которая всякий раз, когда Динна стучала в дверь, неизменно отвечала: «Чуть позже, Дорогая». Это «чуть позже» затянулось на десять, а то и на все двенадцать лет. Динна одна играла в своей комнате или в коридоре, а ее отец в это время летал на своем самолете или неожиданно отправлялся в деловую поездку с друзьями. Было трудно сказать, то ли отцу не сидится дома, потому что мать пьет, то ли она пьет, потому что его никогда нет дома. Как бы то ни было, Динна оставалась одна. До маминой смерти. После этого отец завел нескончаемый разговор на тему «что, черт подери, делать». Потому что, «видит Бог, я ничего не смыслю в воспитании детей, тем более маленьких девочек». Отец хотел отослать Динну в школу, в закрытый пансион, «чудесное место, где очень красиво, есть лошади и много новых друзей». Но Динна была в таком отчаянии, что отец в конце концов смягчился. Дочь не хотела ехать ни в какое «чудесное место», ей хотелось остаться с ним. Волшебный папа на самолете, человек, привозивший ей подарки из разных дальних мест, он заменял ей любое самое расчудесное место. Теперь, когда женщины, вечно скрывавшейся в спальне, не стало, у Динны не осталось никого, кроме него.

И отец оставил Динну при себе. Он брал ее с собой в поездки, а когда не мог взять, оставлял у друзей. Он приобщил ее к миру, в котором обитали богатые и знаменитые: отель «Империал» в Токио, «Георг V» в Париже, «Сторк-Клуб» в Нью-Йорке... В последнем Динна не просто побывала, не только посидела на табурете в баре и выпила коктейль «Ширли Темпл», но и разговаривала с этой Ширли Темпл, как взрослая. Папа вел удивительную жизнь. Динна тоже какое-то время. Она за всем наблюдала и, как губка, впитывала впечатления. Танцы в «Эль Марокко», поездки на выходные в Беверли-Хиллз, мир холеных женщин и интересных мужчин – ко всему этому ее приобщил отец. В свое время он успел побыть кинозвездой, потом был автогонщиком, во время войны служил пилотом. Он был игроком по натуре, страстно любил жизнь, женщин и все, на чем можно было летать. Он и Динну хотел обучить этому, ему хотелось, чтобы она узнала, каково это – смотреть на мир с высоты в десять тысяч футов, летать в облаках и жить мечтами. Но у Динны были свои собственные мечты, не похожие на отцовские. Она мечтала о тихой, спокойной жизни, о постоянном доме, о мачехе, которая бы не пряталась в вечно запертой спальне, отделываясь этим «чуть позже, дорогая». В четырнадцать лет Динне надоел «Эль Марокко», а в пятнадцать ей надоело и танцевать с друзьями отца. В шестнадцать она ухитрилась окончить школу и собиралась поступить в колледж Вассара или Смита. Но отец уверял, что это было бы очень скучно. Тогда Динна занялась рисованием. Она рисовала в блокнотах и на холстах, которые возила с собой повсюду. На юге Франции она рисовала на бумажных скатертях, на обратной стороне конвертов писем от друзей отца – своих друзей у нее не было. Динна рисовала на всем, что попадалось ей под руку. В Венеции владелец одной галереи похвалил ее работы и сказал, что, если она задержится подольше, он сможет их выставить. Но отец, естественно, не задержался. Через месяц они уехали из Венеции, еще через два – из Флоренции, в Риме провели полгода, в Париже – месяц и наконец вернулись в Штаты, где отец пообещал, что у нее теперь будет настоящий дом и, может быть, даже с настоящей мачехой в нем. В Риме отец познакомился с американской актрисой. «Она тебе понравится», – пообещал он, пакуя чемоданы для поездки на уик-энд на ранчо актрисы где-то в Калифорнии.

На этот раз он не позвал Динну с собой, он пожелал лететь один. Динну он оставил в Сан-Франциско, в отеле «Фэрмонт». Он дал ей четыре сотни долларов наличными и пообещал вернуться через три дня. Но вышло иначе. Через три часа отец погиб, и Динна осталась совсем одна. На этот раз навсегда. Она вернулась к тому, с чего начинала, – оказалась одна и с нерадостной перспективой «замечательной школы» на горизонте.

Только теперь угроза попасть в закрытую школу маячила перед Динной не долго. На пансион, как и на что-либо другое, просто не было денег. Зато остались долги и гора неоплаченных счетов. Динна позвонила родственникам матери, с которыми давным-давно не общалась. Они приехали за ней в отель и увезли ее к себе. «Но только на несколько месяцев, Динна, ты же понимаешь, мы не можем взять тебя навсегда. Тебе придется найти работу, а когда встанешь на ноги, подыщешь себе жилье». Какая работа? Что она умеет делать? Рисовать? Но это только мечта. Какая теперь разница, что она побывала и в Лувре, и в галерее Уффици, что она провела несколько месяцев в галерее «Же де Пам», что она видела, как ее отец укрощает быков в Памплоне, танцевала в «Эль Марокко» и останавливалась в отеле «Ритц»? Кому какое дело до этого? Никому и никакого. На протяжении трех месяцев Динна успела пожить у двух родственниц – сначала пожила у кузины, потом переехала к тете.

«Это временно, ты же понимаешь». Динна понимала; теперь она знала, что такое боль, что такое одиночество, и сознавала всю серьезность содеянного ее отцом. Он растратил свою жизнь впустую. Теперь Динна поняла и другое – что именно случилось с ее матерью и почему. На какое-то время она даже возненавидела человека, которого так любила, – он оставил ее одну на свете, испуганную, никому не нужную.

Провидение явилось в виде письма из Франции. Во французском суде рассматривалось одно небольшое дело, совсем незначительное, но решение было принято в пользу ее отца. Речь шла о шести или семи тысячах долларов. Динну спрашивали, не соблаговолит ли она поручить своему поверенному связаться с французской фирмой?

«Какой еще поверенный?»

Динна позвонила адвокату из списка, который ей дала одна из теток, и тот порекомендовал ей обратиться в международную адвокатскую контору. В понедельник, в девять часов утра, Динна пришла в офис этой фирмы в маленьком черном платье от Диора, которое отец купил ей во Франции, с черной сумочкой из крокодиловой кожи, которую отец привез ей из Бразилии, и с ниткой жемчуга на шее. Эта нитка – все, что досталось ей в наследство от матери. Диор, Париж, Рио – все это не имело для Динны значения, а обещанные шесть или семь тысяч долларов казались ей целым состоянием. Она мечтала бросить работу и посвятить все время – и день, и вечер – учебе в школе искусств. Динна надеялась, что за несколько лет сумеет сделать себе имя в мире живописи. А пока, по крайней мере в течение ближайшего года, она могла бы жить на эти шесть тысяч. Наверное, могла бы.

С этой мыслью она вошла в огромный просторный кабинет, стены которого были обшиты деревом, и впервые увидела Марка-Эдуарда Дюра.

– Мадемуазель...

Марку еще не доводилось работать с такими делами, как дело Динны. Он специализировался на корпоративных клиентах и обычно занимался сложными международными вопросами, но, когда секретарь изложил ему суть дела Динны, Марк был заинтригован. А когда он ее увидел – нежное создание, хрупкую молодую женщину, похожую на испуганного ребенка, – то был совершенно очарован. Динна вошла в кабинет с удивительной грацией, ее глаза, обращенные к Марку, казались бездонными. Он предложил ей сесть по другую сторону письменного стола. Виду него был самый серьезный, но уже после часа разговора с клиенткой глаза его сияли. Марктоже был в восторге от галереи Уффици, он тоже однажды провел в Лувре несколько дней кряду. И тоже бывал в Сан-Пауло, в Каракасе и Довиле. Динна вдруг поняла, что неожиданно для себя впустила его в свой мир и открыла перед ним окна и двери, которые считала намертво запечатанными. Она рассказала ему об отце, рассказала всю свою грустную историю с начала до конца. Марка поразили ее зеленые глаза – самые большие, какие ему только доводилось видеть, а ее хрупкость тронула его сердце. Ему тогда было тридцать два, в отцы ей он явно не годился и чувства испытывал далеко не отцовские. Однако он взял ее под свое крыло. А три месяца спустя она стала его женой. Скромная церемония бракосочетания состоялась в здании муниципалитета. Медовый месяц они провели в доме матери Марка на мысе Антиб, а затем еще две недели прожили в Париже.

И лишь тогда, уже задним числом, Динна поняла, что она сделала: она вышла замуж не только за человека, но и за страну. За определенный образ жизни. Отныне ей придется быть безупречной во всем, понимающей... и бессловесной. Она поняла, что должна быть милой и обаятельной с друзьями мужа, но, когда он будет уезжать, ее ждет одиночество. А еще ей пришлось отказаться от мысли сделать себе имя в искусстве. Марк этого не одобрял. В период ухаживания ее занятия живописью его забавляли, но живопись как работа для жены его не устраивала. Динна стала мадам Дюра, и для Марка это значило очень много.

С годами Динне пришлось отказаться не только от этой мечты, но и от многих других, зато у нее был Марк. Мужчина, который спас ее от одиночества и нищеты. Мужчина, который завоевал ее признательность и ее сердце. Мужчина с безукоризненными манерами и безупречным вкусом. Мужчина, который дал ей чувство защищенности и одел в соболя... Мужчина, который постоянно носил маску.

Динна знала, что Марк ее любит, но он очень редко выражал свои чувства открыто – так, как это бывало раньше.

– Открытое выражение привязанности – это для детей, – объяснял Марк.

И это тоже пришло. Своего первого ребенка они зачали меньше, чем через год после свадьбы. Как Марк хотел того ребенка! Тем самым он лишний раз показал Динне, как сильно он ее любит. Мальчик. Это должен был быть мальчик. Потому что так сказал Марк. Он был совершенно уверен в этом, и Динна тоже поверила. Его сын. Она хотела, чтобы так и было, ведь этим она могла завоевать уважение Марка, а может быть, даже и страсть на всю жизнь. Сын. И их сын родился – крошечный мальчик с пороком сердца. Священника вызвали к нему в первые же минуты после родов, он крестил младенца и нарек его Филиппом-Эдуардом. Через четыре часа малыш умер.

На лето Марк увез Динну во Францию и предоставил заботам своей матери и теток. Сам он провел лето, работая в Лондоне, но на выходные возвращался, крепко обнимал жену и осушал ее слезы. Наконец она снова забеременела. Второй ребенок – второй мальчик – тоже умер. Иметь ребенка от Марка стало для Динны навязчивой идеей, она мечтала только об одном – об их сыне. В то время она даже перестала рисовать. Когда Динна забеременела в третий раз, врач прописал ей постельный режим. Марк в тот год вел дела в Милане и Марокко, но он регулярно звонил, присылал цветы, а когда бывал дома, сидел у ее постели. Он снова пообещал, что она родит сына. Но на этот раз Марк ошибся, долгожданный наследник оказался девочкой, но зато здоровой. Это было прелестное создание с облаком белокурых волос и голубыми, как у отца, глазами. Для Динны это было дитя ее мечты. Даже Марк смирился и очень скоро полюбил крошечную белокурую девочку. Они назвали ее Пилар. Вскоре после рождения девочку повезли во Францию, чтобы показать бабушке. Мадам Дюра очень сожалела о неспособности Динны произвести на свет мальчика, но Марка это не расстраивало. Малышка была его ребенком, его плотью и кровью. Он уже решил, что она будет говорить только по-французски и каждое лето станет проводить на мысе Антиб. В Динне порой просыпался страх, но в конце концов ее полностью захлестнуло счастье материнства.

Марк проводил с Пилар каждую свободную минуту, он с гордостью показывал ее своим друзьям. Маленькой она часто улыбалась и смеялась. Свои первые слова Пилар сказала на французском. К десяти годам она считала своим родным домом скорее Париж, чем Штаты. Книги, которые она читала, одежда, которую она носила, игры, в которые играла, – все это было заботливо привезено Марком из Франции. Пилар четко знала, кто она такая – она Дюра – и где ее место – во Франции. В двенадцать ее отправили учиться в Гренобль, в закрытый пансион. К тому времени непоправимый ущерб уже был нанесен: Динна потеряла дочь. Для Пилар Динна стала иностранкой, объектом гнева и недовольства. Именно ее Пилар винила в том, что они не живут во Франции, это она виновата, что Пилар разлучена со своими друзьями, это из-за нее папа не может жить в Париже с Grandmare^[2], которая по нему очень скучает. И в конце концов они победили. Снова.

Динна тихо спустилась по лестнице, шаги ее босых ступней почти полностью заглушала персидская ковровая дорожка, которую Марк привез из самого Ирана. Динна по привычке заглянула в гостиную: полный порядок. Как всегда, все вещи на своих местах. На зеленой шелковой обивке кушетки – ни единой морщинки, стулья в стиле Людовика XV стоят ровно, словно часовые на своих постах. Обюссонский ковер цвета морской волны с орнаментом приглушенно малинового цвета выглядит, как всегда, изысканно. Серебро, как ему и положено, сияет, пепельницы безукоризненно чисты, портреты предков Марка висят строго под нужными углами, занавески на окнах обрамляют идеальный вид на залив и мост «Золотые Ворота». В этот час на воде не было видно яхт и в кои-то веки не было тумана. Стояло прекрасное июньское утро. Динна немного постояла, глядя на воду, у нее возникло искушение просто сесть и полюбоваться видом. Но примять обивку на кушетке, потревожить ворс ковра, даже дышать в этой комнате казалось святотатством. Проще было пройти мимо и уйти подальше, в свой собственный мирок, в студию в глубине дома, в то место, где она рисовала и где нашла свое убежище.

Мимо столовой Динна прошла, даже не заглянув туда, затем завернула за угол и бесшумно пошла по длинному коридору в глубину дома. Чтобы попасть в студию, ей нужно было только подняться на половину лестничного пролета. Темное дерево под ее босыми ступнями было прохладным. Дверь, как всегда, открылась с трудом. Марку надоело напоминать Динне, чтобы она что-то сделала с этой дверью, и он перестал об этом говорить. Марк пришел к заключению, что по каким-то причинам такое положение Динне даже нравится, и он был прав. Дверь с трудом открывалась, но зато она всегда быстро захлопывалась, оставляя Динну в ее маленьком красочном коконе. Студия была ее бесценным личным мирком, островком музыки и цветов, которые словно прятались здесь от удушающей сдержанности остального дома. Ни обюссонских ковров, ни серебра, ни мебели в стиле Людовика XV. Здесь, в студии, все было живым, ярким – краски на ее палитре, холсты на мольберте, нежно-желтый цвет стен, большое удобное кресло с белой обивкой, принимавшее Динну. Динна села, огляделась по сторонам и улыбнулась. Вчера утром она оставила студию в полном беспорядке, но ее это вполне устраивало. Студия была ее счастливым уголком, где она могла работать. Динна отдернула цветастые занавески, распахнула французские окна и вышла на крошечную террасу. Яркие плитки пола показались ей ледяными.

Динна часто выходила на террасу по утрам, иногда даже в тумане, глубоко вдыхая прохладный воздух, с улыбкой глядя на жутковатые очертания моста, смутно вырисовывающиеся над невидимым заливом, и слушая низкие гудки сирены, подающей сигналы судам. Но сегодня утро было ясное, солнце сияло так ярко, что Динна прищурилась. В такой денек неплохо бы покататься на яхте или поваляться на пляже.

При одной мысли об этом Динна чуть не рассмеялась. Если она уйдет, кто скажет Маргарет, какую мебель натереть, кто ответит на почту, кто объяснит Пилар, почему сегодня ей надо отменить свидание? Пилар. Сегодня день ее отъезда, она уезжает на все лето на мыс Антиб, в гости к бабушке, тетушкам, дядюшкам и кузенам – все приедут туда из Парижа. Динну бросало в дрожь при одном воспоминании об этой компании. Из лета в лето она терпеливо сносила удушающую атмосферу, пока наконец не набралась смелости сказать «нет». Извечный «шарм» родни Марка – вежливость сквозь зубы, невидимые шипы, вонзаемые в чью-то живую плоть, – был для нее просто невыносим. Динна так и не смогла завоевать их одобрение. Мать Марка этого даже не скрывала. Помимо всего прочего, Динна была американкой и к тому же слишком молодой, чтобы составить подходящую партию Марку. Но хуже всего то, что она была нищей дочерью некоего экстравагантного бродяги. Этот брак не прибавил Марку веса в обществе – не то что самой Динне. Его родные считали, что именно поэтому она за Марка и ухватилась. Они очень старались не упоминать об этом обстоятельстве вслух – во всяком случае, упоминать как можно реже. В конце концов Динна решила, что с нее хватит, и перестала совершать ежегодное летнее паломничество на мыс Антиб. Теперь Пилар ездила к родственникам одна, и ей это нравилось, потому что она была одной из них.

Динна облокотилась о перила и подперла рукой подбородок. В бухту медленно входило грузовое судно. Глядя на него, она невольно вздохнула.

– Мама, тебе здесь не холодно?

Голос дочери был таким же ледяным, как плитки пола. Пилар разговаривала с ней как с ненормальной, которой взбрело в голову выйти на террасу в халате, да еще и босиком. Динна бросила еще один взгляд на корабль и, улыбнувшись, медленно повернулась к дочери.

– Вообще-то нет, мне здесь нравится. Кроме того, я не нашла своих шлепанцев.

Обращаясь к дочери, Динна сохраняла на лице улыбку и смотрела прямо в ее сияющие голубые глаза. Пилар являла собой полную противоположность матери. У нее были белокурые волосы самого светлого золотистого оттенка и невероятно голубые, словно переливающиеся, глаза, а ее нежная кожа как будто светилась изнутри. Пилар была почти на голову выше матери и во всем, в чем только возможно, была копией Марка-Эдуарда. Однако она не обладала присущей ему аурой власти, это должно прийти позже, и если Пилар хорошо усвоила уроки бабушки и многочисленных теток, то она научится скрывать свою властность так же умело, как они. Марк-Эдуард был далеко не столь искусен в этом умении, да у него и не было в этом необходимости, ведь он мужчина. Но женщинам Дюра полагалось играть тоньше. Сейчас Динна уже мало что могла с этим поделать, разве что держать Пилар подальше от родных, но и это было бы бесполезно. И сама Пилар, и Марк, и бабушка – все они совместными усилиями устраивали так, чтобы девочка проводила почти все время в Европе. И сходство Пилар с бабушкой не было простым подражанием, оно основывалось на чем-то глубинном, что было у нее в крови. Динне оставалось только смириться с тем, чего она не в силах была изменить. Она и смирилась, но не переставала удивляться тому, насколько горько и болезненно ее разочарование. Не было ни единой минуты, когда бы она оставалась равнодушной, когда бы ей было все равно. Она постоянно остро чувствовала потерю Пилар. Всегда.

И вот сейчас Динна улыбнулась и посмотрела на ноги дочери – на них были те самые пропавшие шлепанцы.

– Я вижу, их нашла ты.

Динна шутила, но в ее глазах застыла непроходящая боль. Страдание, которое она старалась скрывать под маской юмора.

– Это что, юмор, мама? Мне положено засмеяться? – Было раннее утро, около половины восьмого, а на лице Пилар уже появилось воинственное выражение. – Я не нашла ни одного приличного свитера, а мою черную юбку, которую ты отдала портнихе, еще не принесли обратно.

Очень серьезное обвинение. Пилар отбросила назад длинные прямые волосы и сердито посмотрела на мать. Ее ярость всегда удивляла Динну, она не могла понять, что это. Подростковое неповиновение? Или девочка просто не желала делить с ней Марка? Если так, то тут Динна ничего не могла поделать. Во всяком случае, сейчас. Возможно, когда-нибудь позже, лет через пять, ей еще представится возможность вернуть дочь, стать ей другом. Динна жила этой мыслью, надежда все же не покидала ее.

– Юбку вчера привезли, она висит в гардеробе в холле. А свитера уже лежат в твоем чемодане. Маргарет вчера их упаковала. Ну что, это решает твои проблемы?

Динна говорила с дочерью мягко: несмотря ни на что, Пилар была и навсегда останется ребенком ее мечты, даже если эти самые мечты рассыпались в прах.

– Мама! Ты меня не слушаешь! – Динна на минутку отвлеклась, и Пилар тут же заметила это и пронзила ее взглядом. – Я спросила, куда ты дела мой паспорт.

Зеленые глаза Динны встретились с голубыми глазами Пилар и несколько мгновений удерживали их взгляд. Динне хотелось что-нибудь сказать, что-то правильное, но она ответила только:

– Твой паспорт у меня, я отдам его тебе в аэропорту.

– Я вполне в состоянии сама о себе позаботиться.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. – Динна вернулась в студию, избегая встречаться взглядом с дочерью. – Завтракать будешь?

– Позже, сначала мне нужно вымыть голову.

– Я попрошу Маргарет подать тебе завтрак в спальню.

– Отлично.

Пилар ушла. Унеслась, как яркая стрела юности, снова, в который уже раз, пронзив сердце Динны. Как мало нужно для того, чтобы причинить ей боль. Пилар не сказала ничего особенного, но Динну больно ранила пустота, которая стояла за ее словами. Она чувствовала, что должно быть что-то еще, не для того же люди заводят детей, чтобы в конце концов получить от них такое вот отношение. Иногда Динна спрашивала себя, как бы сложились ее отношения с сыновьями. Может быть, дело не в детях вообще, а конкретно в Пилар? Возможно, девочке оказалось не по силам разрываться между двумя странами, двумя мирами?

На письменном столе негромко зажужжал телефон. Динна вздохнула и села за стол. Звонок внутренний, наверняка это Маргарет – интересуется, не подать ли ей кофе в студию. Когда Марк бывал в отъезде, Динна часто ела одна в студии. Но когда он бывал дома, то совместный завтрак был своего рода ритуалом, а зачастую это был единственный раз за день, когда они ели вместе.

– Слушаю.

Мягкие нотки в голосе Динны придавали оттенок нежности всему, что она говорила.

– Динна, мне нужно позвонить в Париж, так что я спущусь к завтраку не раньше, чём через пятнадцать минут. Прошу тебя, напомни Маргарет, что я люблю яйца жареными, а не сгоревшими дочерна. Газеты у тебя?

– Нет, наверное, Маргарет положила их для тебя на стол.

– Ладно.

Ни «как дела, как спалось?., я люблю тебя», ни даже «доброе утро». Газеты, черная юбка, паспорт – только это их интересует. На глаза Динны навернулись слезы. Она быстро стерла их тыльной стороной ладони. Марк и Пилар ведут себя так не со зла, им так проще, вот и все. Но почему никого из них не интересует, где ее черная юбка, где ее шлепанцы, как продвигается еепоследняя картина? Закрывая за собой дверь студии, Динна с сожалением оглянулась на мольберт. Ее день начался.

Услышав шуршание газет в столовой, Маргарет вышла из кухни, как обычно, улыбаясь.

– Доброе утро, миссис Дюра.

– Доброе утро, Маргарет.

Как и всегда, все делалось вежливо и четко. Приказы отдавались приятным тоном и с улыбкой, газеты были аккуратно разложены в порядке важности, на стол был немедленно поставлен кофе в кофейнике лиможского фарфора, принадлежавшем раньше матери Марка, занавески были отдернуты, погода была оценена, каждый занял свое место и надел свою маску. Новый день начался.

Динна пила кофе из чашки в голубой цветочек и просматривала газету, потирая ступни о ковер, чтобы согреть их после холодных плиток террасы. По утрам, с распущенными волосами и с широко раскрытыми глазами, она казалась совсем юной, ее кожа была такой же чистой, как кожа Пилар, руки ее оставались такими же нежными, как и двадцать лет назад. Она не выглядела на свои тридцать семь, ей можно было дать лет на десять меньше. Ее манера поднимать голову во время разговора, блеск глаз, улыбка, которая появлялась на лице словно радуга на небе, – вот что помогало ей выглядеть моложе. В середине дня, в строгом костюме, с волосами, уложенными в элегантный пучок, с царственной осанкой, она будет выглядеть даже старше своих лет. Но по утрам, еще не обремененная ни единым символом, Динна просто была самой собой.

Шаги Марка Динна услышала раньше, чем его голос. Потом он весело переговаривался с Пилар, которая стояла с мокрыми волосами на лестничной площадке второго этажа. Марк говорил дочери что-то насчет ее пребывания в Ницце и о том, что в Антибе ей следует вести себя прилично. В отличие от Динны Марк в течение лета еще не раз увидит Пилар. Он будет несколько раз летать из Сан-Франциско в Париж и обратно, при любой возможности заезжая на выходные в дом на мысе Антиб. Старые привычки живучи, да и перспектива лишний раз повидаться с дочерью очень заманчива. Марк и Пилар всегда были близкими друзьями.

– Доброе утро, ma cherie.

«Ma chere, не ma cherie», – мысленно отметила Динна. «Моя дорогая, а не моя любимая». Буква «i» выпала из слова в его обращении много лет назад.

– Ты сегодня прекрасно выглядишь.

– Спасибо.

Динна с улыбкой поблагодарила мужа за комплимент, подняла взгляд и увидела, что Марк уже взялся за газеты. Комплимент был скорее формальным, чем искренним, и Динна это прекрасно знала. Известная французская галантность. Улыбка на ее лице погасла.

– Есть новости из Парижа?

– Я тебе сообщу позже. Завтра я уезжаю. На некоторое время.

Что-то в тоне Марка подсказало Динне, что за его словами кроется нечто большее. Впрочем, так бывало всегда.

– На некоторое время – это на сколько?

Марк посмотрел на нее со слегка насмешливым выражением, чем невольно напомнил Динне, почему она в него влюбилась. Он был невероятно красивым мужчиной – худощавое аристократическое лицо с сияющими голубыми глазами, с которыми не могли конкурировать даже глаза Пилар. Его волосы песочного оттенка не утратили прежнего цвета, седина лишь слегка пробивалась на висках. Он и теперь выглядел молодым и энергичным, и в его взгляде почти всегда сквозила легкая насмешка, особенно когда он бывал в Штатах. Марк вообще находил американцев «забавными». Его забавляло, когда он выигрывал в теннис или сквош, в бридж или триктрак, но особенно в зале суда. Марк работал так же, как играл, – он всегда выкладывался полностью и всякий раз достигал выдающихся результатов. Он был из тех людей, которым завидуют мужчины и перед которыми заискивают женщины. Он всегда побеждал. Победа была стилем его жизни. Поначалу Динне это его качество очень понравилось. Когда Марк впервые сказал, что любит ее, она сама почувствовала себя победительницей.

– Я спросила, на сколько ты уезжаешь.

В голосе Динны послышался едва уловимый намек на раздражение.

– На несколько дней, точно пока не знаю. А что, это имеет какое-то значение?

– Конечно.

Раздражение в ее голосе стало заметнее.

– У нас намечается что-то важное? – Марк удивился. Он сверился с ежедневником и ничего особенного не обнаружил. – Так что же?

«Нет, дорогой, ничего важного... только ты и я».

– Нет, ничего особенного, я спросила просто так.

– Я тебе позже скажу, сегодня у меня несколько встреч, после них я буду знать точнее. Кажется, в одном крупном деле о поставках возникли проблемы. Возможно, прямо из Парижа мне придется вылететь в Афины.

– Опять?

– Похоже на то. – Марк снова углубился в газеты. Только когда Маргарет поставила перед ним яичницу, он поднял голову и посмотрел на жену. – Ты отвезешь Пилар в аэропорт?

– Конечно.

– Будь добра проследи, чтобы она оделась прилично. Боюсь, если она снова выйдет из самолета в каком-нибудь экстравагантном наряде, мою мать хватит удар.

– Почему ты сам ей об этом не скажешь?

Динна посмотрела на мужа в упор. Марк и бровью не повел.

– Я считал, это твоя епархия.

– Что именно: дисциплина или ее гардероб?

Оба понимали, что следить и за первым, и за вторым – одинаково неблагодарное занятие.

– До некоторой степени и то, и другое.

Динне хотелось спросить: до какой именно степени – до той, где она еще способна справиться с задачей? Это Марк имел в виду? Но она промолчала. Марк продолжал:

– Кстати, я дал ей денег на поездку, так что ты можешь не давать.

– Сколько ты ей дал? Марк резко поднял голову:

– Что, прости?

– Я спросила, сколько денег ты дал ей? – очень тихо повторила Динна.

– А это важно?

– По-моему, да. Или мне полагается заниматься только дисциплиной и гардеробом, а в остальное не вмешиваться?

В голосе Динны теперь слышалось явное раздражение, подспудно копившееся все восемнадцать лет брака.

– Я этого не говорил. А насчет денег не волнуйся, ей хватит.

– Я беспокоюсь не об этом.

– Тогда о чем?

Голос Марка из приятного вдруг стал резким, и в глазах Динны появился холодный блеск.

– По-моему, ей не стоит давать на лето слишком много денег. Они ей не понадобятся.

– Пилар – очень ответственная девушка.

– Марк, но ей даже шестнадцати не исполнилось. Сколько же ты ей дал?

– Тысячу, – сказал Марк очень тихо, словно закрывая тему.

У Динны глаза на лоб полезли.

– Долларов? Это недопустимо!

– Вот как?

– Ты сам знаешь, что это так. И тебе известно, на что она истратит эти деньги.

– Думаю, на развлечения. Это вполне безобидно.

– Нет, она купит себе этот чертов мотоцикл, как ей давно хотелось. Я не могу допустить, чтобы это случилось. – Но ярость Динны могла сравниться только с ее же бессилием, и она это прекрасно понимала. Теперь, когда Пилар поедет «к ним», она окажется вне власти Динны. – Я не хочу, чтобы у нее было с собой так много денег.

– Не говори глупости.

– Ради Бога, Марк...

Как только Динна начала свою тираду всерьез, зазвонил телефон. Звонили Марку из Милана. На половину десятого у Марка была назначена встреча, и ему некогда было выслушивать жену. Он посмотрел на часы.

– Динна, не устраивай истерику. Ребенок будет в хороших руках. – Но это была тема для совсем другой дискуссии, а у него не было времени. – Увидимся вечером.

– Ты вернешься домой к обеду?

– Сомневаюсь. Доминик тебе позвонит и скажет, приеду я или нет.

– Большое спасибо.

Два коротких слова, произнесенных ледяным тоном. Динна смотрела, как Марк выходит и закрывает за собой дверь. Через несколько секунд на подъездной аллее заурчал его «ягуар». Она проиграла еще одну битву.

Динна снова затронула эту тему, на этот раз в разговоре с Пилар по дороге в аэропорт:

– Насколько я поняла, папа выдал тебе на лето довольно много денег.

– Началось. Ну, что еще?

– Ты прекрасно знаешь что. Речь идет о мотоцикле. Я тебе вот что скажу, дорогая: если ты купишь себе мотоцикл, я заставлю тебя немедленно вернуться домой.

Пилар хотелось сказать: «Как ты об этом узнаешь?» – но она не решилась дразнить мать.

– Ладно, я не буду его покупать.

– И ездить на мотоцикле.

– И ездить.

Но Пилар лишь механически повторяла за матерью ее слова, и Динне впервые за долгое время захотелось завизжать. На секунду отведя взгляд от дороги, она посмотрела на дочь и снова стала смотреть вперед.

– Ну почему так получается? Ты уезжаешь на все лето, мы с тобой не увидимся три месяца. Почему мы не можем провести последний день мирно? Почему мы все время спорим?

– Не я начала спор. Это ты заговорила о мотоцикле.

– А ты не догадываешься почему? Потому что я тебя люблю, потому что мне не безразлично, что с тобой будет. Потому что я не хочу, чтобы ты погибла. Как по-твоему, есть в этом смысл?

В голосе Динны слышалось сначала отчаяние, потом гнев.

– Да, конечно.

Дальше они ехали до самого аэропорта в молчании. Динна опять была готова расплакаться, но она не хотела, чтобы Пилар видела ее слезы. Для дочери она должна оставаться безупречной, она должна быть сильной. Таким был Марк, такими же притворялись все их французские родственники, будь они неладны, такой же хотела быть Пилар.

Динна затормозила у тротуара и оставила машину на попечение служащего со стоянки. Носильщик взял вещи Пилар, и они пошли за ним в зал регистрации. Когда клерк регистрационной стойки вернул Пилар ее паспорт и билет, она повернулась к матери:

– Ты будешь провожать меня до выхода на посадку? По ее тону можно было догадаться, что такая перспектива ее скорее раздражает, чем радует.

– Да, я бы хотела, а ты против?

– Нет, – буркнула Пилар.

Надутый, сердитый ребенок. Динне хотелось дать дочери пощечину. Порой она спрашивала себя: кто эта девушка, куда исчезла та маленькая золотоволосая девочка, которая ее любила? В кого она превратилась?

Погруженные каждая в свои мысли, Динна и Пилар пошли к выходу на посадку, их провожали одобрительными взглядами. Они и впрямь составляли поразительную пару. Темноволосая красавица Динна в великолепно сшитом черном шерстяном платье, с красным пиджаком, перекинутым через руку, с волосами, зачесанными наверх, и блондинка Пилар, излучающая сияние юности, высокая, стройная, изящная, в белом льняном костюме. Когда Пилар вышла в этом костюме на лестничную площадку, Динна сразу одобрила ее выбор. Даже бабушке наверняка понравится этот костюм, если только она не решит, что у него слишком американский покрой. Когда дело касается мадам Дюра, ни в чем нельзя быть уверенной.

Когда они подошли, посадка на самолет уже началась. У Динны было всего несколько мгновений, чтобы крепко сжать руку дочери.

– Пилар, насчет мотоцикла... это очень серьезно. Дорогая, прошу тебя...

– Ну хорошо, хорошо.

Но Пилар уже смотрела поверх плеча матери. Ей не терпелось идти к самолету.

– Я тебе позвоню. И ты мне тоже звони, если возникнут какие-то проблемы.

– Не возникнут, – заявила Пилар. В ее тоне звучала уверенность, казавшаяся странной для шестнадцатилетней девочки.

– Я тоже надеюсь, что не возникнут, – сказала Динна. Ее лицо смягчилось, она посмотрела на дочь и обняла ее. – Я тебя люблю. Желаю хорошо провести время.

– Спасибо, мама.

Пилар одарила мать короткой улыбкой и быстрым взмахом руки. И вот уже ее золотистая грива удаляется по проходу. Динна вдруг почувствовала, как на нее наваливается тяжесть. Пилар снова уезжает... ее девочка, ее золотоволосая малышка, дочурка, которая каждый вечер так доверчиво протягивала ручонки, чтобы ее обняли и поцеловали на ночь. Ее Пилар.

Динна осталась в зале ожидания и подождала, пока «Боинг-747» поднимется в небо. Наконец самолет скрылся из виду. Она встала и медленно пошла обратно. Служащий парковки подогнал машину Динны, она дала ему доллар на чай, и он почтительно дотронулся до козырька форменной фуражки. Глядя, как она садится за руль, гибким движением поднимая ноги в машину, служащий отметил про себя, что она чертовски хороша, и стал мысленно прикидывать, сколько же ей лет: двадцать девять, тридцать два, тридцать пять? Или все сорок? Ни за что не догадаешься. Лицо у нее молодое, но все остальное – одежда, манера держаться, взгляд – принадлежит явно немолодой женщине.

* * *

Динна сидела перед туалетным столиком и расчесывала волосы. Она слышала, как Марк поднимается по лестнице. Часы показывали двадцать минут одиннадцатого, за весь день он ни разу не позвонил. Только Доминик, его секретарша, позвонила около полудня и передала Маргарет, что месье не вернется к обеду. Динна поела в студии, пока делала наброски, но мысли ее были далеки от работы. Она думала о Пилар.

Когда Марк вошел в комнату, Динна оглянулась и улыбнулась ему. Она действительно соскучилась по нему. Весь день в доме было непривычно тихо.

– Привет, дорогой. Ты сегодня поздно.

– День был трудный. А как прошел твой день?

– Спокойно. Без Пилар в доме очень тихо.

– Никогда не думал, что услышу, как ты это говоришь. Марк-Эдуард улыбнулся жене и сел возле камина в большое кресло, обитое голубым бархатом.

– Я тоже не думала. Как прошли твои встречи?

– Утомительно.

Марк был немногословен. Динна повернулась к нему:

– Твоя поездка в Париж не отменяется? Ты уезжаешь завтра, как собирался?

Марк кивнул и вытянул ноги. Динна продолжала наблюдать за мужем. Он выглядел совершенно так же, как утром, и, казалось, был вполне готов начать следующий рабочий день хоть сейчас. В действительности он жил этими, как он выразился, «утомительными» встречами. Марк встал и подошел к ней, улыбаясь одними глазами.

– Да. Завтра я улетаю в Париж. Ты уверена, что не хочешь пожить на мысе Антиб с Пилар и моей матерью?

– Абсолютно уверена. Почему бы вдруг мне захотелось туда ехать?

– Ты сама сказала, что без Пилар в доме слишком тихо. Вот я и подумал, что, может быть... – Марк остановился у нее за спиной и положил руки ей на плечи. – Динна, меня не будет все лето.

Ее плечи под его ладонями заметно напряглись.

– Все лето?

– Почти. Дело Салко об отгрузке слишком важное, чтобы я поручил его кому-то другому. Мне придется все лето летать из Парижа в Афины и обратно. Я просто не смогу быть здесь, с тобой. – Сейчас, когда Марк заговорил с Динной, его акцент стал заметнее, как будто он уже уехал из Америки. – Правда, у меня будет больше возможности присматривать за Пилар, что должно тебя порадовать. Но я не смогу видеться с тобой.

Динне хотелось спросить, не все ли ему равно, но она промолчала.

– Думаю, дело Салко займет у меня почти все лето, около трех месяцев.

Для Динны это прозвучало как смертный приговор.

– Три месяца? – переспросила она чуть слышно.

– Теперь ты понимаешь, почему я спросил, не хочешь ли ты пожить на мысе Антиб. Может быть, теперь ты передумаешь?

Динна медленно покачала головой:

– Нет, не передумаю. Там тебя тоже не будет, кроме того, я подозреваю, что Пилар не помешает от меня отдохнуть. Не говоря уже о... – Динна замолчала.

– О моей матери? – подсказал Марк. Она кивнула.

– Понятно. Но тогда, ma chere, ты останешься здесь совсем одна.

Почему, ну почему он не попросил ее поехать с ним? Вместе с ним летать из Парижа в Афины и обратно? На какое-то мгновение у Динны мелькнула шальная мысль предложить это самой, но она знала, что Марк не согласится.

Когда он работает, то предпочитает быть свободным. Он никогда не брал ее с собой.

– Думаешь, тебе не будет здесь плохо одной? – спросил он.

– Разве у меня есть выбор? Или ты хочешь сказать, что если я отвечу «будет», то ты никуда не поедешь?

Динна подняла голову и посмотрела Марку в глаза.

– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.

– Да, знаю. – Немного помолчав, Динна пожала плечами и улыбнулась. – Я справлюсь.

– Я так и знал.

«Откуда ты можешь это знать, черт побери? Откуда? А вдруг я не справлюсь? Что, если ты мне понадобишься? Что, если...»

– Динна, ты очень хорошая жена.

Динна не знала, поблагодарить Марка или дать ему пощечину.

– Что ты хочешь этим сказать? Что я не слишком много жалуюсь? Наверное, стоило бы.

Улыбка Динны скрыла ее истинные чувства и позволила Марку уклониться от ответа на вопрос, на который ему не хотелось отвечать.

– Нет, не стоило. Ты идеальна такая, как есть.

– Merci, monsieur. – Динна встала и отвернулась, чтобы Марк не видел ее лица. – Ты сам соберешь вещи или хочешь, чтобы я собрала?

– Я соберусь сам, а ты иди в кровать. Я тоже скоро приду. Некоторое время Динна слышала, как Марк деловито сновал по туалетной комнате, потом спустился вниз. «Наверное, пошел в кабинет», – предположила Динна. Она выключила свет в спальне и повернулась на бок. Когда Марк вернулся, она лежала очень тихо.

– Ты спишь?

– Нет.

Голос Динны прозвучал хрипловато.

– Хорошо.

«Хорошо? Почему? Какая разница, сплю я или нет? Может, он собирается поговорить, сказать, что любит и очень жалеет, что вынужден уехать?» Но Марк ни о чем не жалел, и они оба это знали. Он всегда делает именно то, что любит делать, – носится по свету, занимается своим делом, наслаждается работой и собственной репутацией. Он это обожает.

Марк лег в постель, и некоторое время они лежали молча, каждый думал о своем.

– Ты сердишься, что я уезжаю так надолго? Динна покачала головой:

– Я не сержусь, мне просто жаль. Я буду по тебе очень скучать.

– Это быстро пройдет.

Динна не ответила. Тогда Марк приподнялся на локте и всмотрелся в темноте в ее лицо.

– Динна, мне жаль, что так получилось.

– Мне тоже.

Марк нежно погладил ее волосы и улыбнулся. Динна медленно повернула к нему голову.

– Ты по-прежнему очень красива, Динна. Но ты ведь об этом знаешь, правда? Сейчас ты даже красивее, чем когда была девушкой. Ты прекрасна.

Но Динна не хотела быть прекрасной, она хотела быть его любимой женщиной, его Дианой.

– Пилар тоже когда-нибудь станет красавицей, – с гордостью сказал Марк.

– Она уже красавица, – бесстрастно заметила Динна.

– Ты ревнуешь?

Казалось, эта мысль Марку даже понравилась. Динна догадывалась, что, возможно, от этого он чувствует себя еще более значительным. Или молодым. Но она все равно ему ответила – почему бы не ответить?

– Да, иногда я к ней ревную. Мне хотелось бы снова стать такой же юной, такой же свободной, снова поверить в то, что жизнь должна обеспечить меня всем самым лучшим. В ее возрасте все кажется таким очевидным: ты заслуживаешь самого лучшего и получаешь его. Когда-то я тоже так думала.

– А сейчас, Динна? Жизнь дала тебе то, что должна была дать?

– В некоторых отношениях – да.

Динна встретилась взглядом с Марком, и он увидел в ее глазах грусть. Впервые за многие годы она напомнила ему ту восемнадцатилетнюю сироту, которая вошла в его кабинет в маленьком черном платье от Диора. Марк спросил себя: может быть, она в самом деле несчастлива с ним, если ей хочется чего-то еще? Но ведь он дал ей так много: драгоценности, машины, меха, дом. Обо всем этом мечтают большинство женщин. Чего ей еще желать? Марк долго смотрел на жену. В его взгляде был вопрос, задумчивость прочертила на его лице морщины. Может, он чего-то не понимает?

– Динна? – Марку не хотелось спрашивать напрямик, но внезапно он почувствовал, что просто обязан это сделать. Слишком уж много всего он прочел в ее взгляде. – Ты несчастлива?

Динна посмотрела на него в упор. Ей хотелось ответить «да», но она боялась. Если она скажет «да», то потеряет Марка, он уйдет, и что тогда? Она не хотела его терять, наоборот, ей хотелось, чтобы он принадлежал ей больше, чем сейчас.

– Так ты несчастлива? – повторил Марк.

Он вдруг с болью осознал, что знает ответ. Динне не нужно было облекать его в слова, все и так стало ясно. Даже ему.

– Иногда – да. Иногда – нет. Большую часть времени я об этом просто не задумываюсь. Но я скучаю по прежним временам, по тем дням, когда мы только познакомились, когда мы были молодыми, – наконец очень тихо проговорила Динна.

– Динна, мы повзрослели, этого не изменишь. – Марк наклонился к ней и коснулся пальцами подбородка, как будто собирался ее поцеловать. Но оставил эту мысль и убрал руку. – Ты была очаровательным ребенком. – Он вспомнил, что чувствовал много лет назад, и улыбнулся своим вост поминаниям. – Я ненавидел твоего отца за то, что по его вине ты оказалась в таком положении.

– Я тоже. Но такой уж он был человек, по-другому он не умел. Я давно примирилась с этим.

– Правда? Динна кивнула.

– Ты уверена?

– А почему ты в этом сомневаешься?

– Потому что иногда мне кажется, что ты до сих пор на него в обиде. Думаю, именно поэтому ты продолжаешь рисовать. Только для того, чтобы доказать самой себе, что ты способна делать что-то самостоятельно, если вдруг возникнет такая необходимость. – Марк присмотрелся к Динне повнимательнее и нахмурился. – Но тебе не придется зарабатывать на, жизнь самой, ты же знаешь. Я никогда не оставлю тебя в таком положении, в каком тебя оставил отец.

– Об этом я не беспокоюсь. И ты ошибаешься, я рисую, потому что мне это нравится, потому что живопись – это часть меня.

Марк никогда не верил, что для Динны искусство – часть ее души. Некоторое время он молчал, глядя в потолок и прокручивая мысли в голове. Наконец он спросил:

– Ты очень сердишься из-за того, что я уезжаю на все лето?

– Я же тебе сказала, что не сержусь. Я буду заниматься живописью, отдыхать, читать, встречаться с друзьями.

– Ты собираешься вести активную светскую жизнь? Казалось, Марк встревожился, и Динну это позабавило.

«Кто бы спрашивал!»

– Не знаю, глупенький. Я дам тебе знать, если меня куда-нибудь пригласят. Наверняка будут званые обеды, благотворительные вечера, концерты и прочее в том же духе. – Марк кивнул, ничего не говоря. – Марк-Эдуард, неужели ты ревнуешь? – Глаза Динны заискрились смехом. Всмотревшись в его лицо, она расхохоталась. – Так и есть, ты ревнуешь! Но это же глупо! После стольких лет!

– Более удобного случая не придумаешь.

– Дорогой, не говори глупости. Это не в моем стиле. Марк знал, что это правда.

– Я знаю, но, как говорится, on ne sait jamais – никогда не знаешь заранее.

– Да как ты можешь такое говорить!

– А что, у меня красивая жена, в которую нормальный мужчина просто не может не влюбиться, если он не полный идиот. – Давно уже, многие годы, Марк не обращался к Динне со столь развернутой речью. Она не скрывала своего удивления. – Ты думала, я этого не замечаю? Динна, ты – молодая и прелестная женщина.

– Хорошо, тогда не улетай в Грецию.

Динна снова улыбалась ему, как молоденькая девушка. Но на этот раз Марк не улыбнулся в ответ.

– Не могу, ты ведь знаешь, что я должен.

– Хорошо, тогда возьми меня с собой. – В голосе Динны появились непривычные нотки, полушутливые-полусерьезные. Марк не отвечал очень долго. – Ну? Можешь взять меня с собой?

Он отрицательно покачал головой:

– Нет, не могу.

– Ну что ж, тогда, наверное, тебе просто придется ревновать. – Уже много лет они вот так не поддразнивали друг друга. Предстоящий отъезд Марка на три месяца пробудил к жизни целую гамму очень странных чувств. Но Динна не хотела перегибать палку. – Если серьезно, дорогой, тебе не о чем беспокоиться.

– Надеюсь, что так.

– Марк! Прекрати! – Динна подалась к нему и взяла его за руку, он не возражал. – Я тебя люблю, ты это знаешь?

– Да. А ты знаешь, что я тоже тебя люблю? Динна посерьезнела и посмотрела ему в глаза.

– Иногда я в этом не уверена.

Очень часто Марк бывал слишком занят, чтобы показать свою любовь к ней, да это было и не в его стиле. Но сейчас что-то подсказывало Динне, что ее слова попали в цель, и, наблюдая за мужем, она была ошеломлена. Неужели Марк не понимал, что он сделал? Неужели не замечал, что он возвел вокруг себя стену из бизнеса, работы и прочих дел, уезжая от Динны на недели, а теперь и на месяцы и видя своим единственным союзником Пилар?

– Извини, дорогой. Наверное, ты меня любишь. Но иногда мне приходится напоминать себе об этом.

– Но я действительно тебя люблю! Ты должна это знать.

– Наверное, в глубине души я это знаю.

Чтобы поверить, что Марк ее любит, Динне нужно было вспоминать счастливые моменты, которые они пережили вместе, какие-то жизненно важные вехи из прошлого, подтверждавшие его любовь. Наверное, из-за этих воспоминаний она и любила его до сих пор.

Марк вздохнул.

– Но тебе нужно гораздо больше, правда, дорогая? – Динна кивнула, вдруг сразу почувствовав себя молодой и смелой. – Тебе нужны мое время, мое внимание. Тебе нужно... enfin^[3], тебе нужно то, чего у меня нет, чего я не могу тебе дать.

– Неправда, ты вполне мог бы уделять мне больше времени. Мы могли бы что-то сделать вместе, как это было раньше. Серьезно, могли бы!

Динна чувствовала, что стала похожа на жалкого ноющего ребенка, и ненавидела себя за это. Она сейчас снова была похожа на девочку, которая упрашивает отца взять ее с собой. Но ей была ненавистна сама мысль, что она вновь может так сильно в ком-то нуждаться, неважно в ком. Динна много лет назад дала себе клятву, что такое больше не повторится.

– Извини, я все понимаю.

Она опустила глаза и отодвинулась от Марка. Он очень пристально наблюдал за ней.

– Ты действительно понимаешь?

– Конечно.

– Ах, ma Diane...

Он привлек ее к себе и обнял, в его глазах была тревога, но Динна этого не заметила – ее собственные глаза застилали слезы. Наконец-то Марк произнес эти слова: «Ma Diane».