Книга Заговор онлайн - страница 4

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сумерки на Тверском бульваре. – Судак по-польски, приправленный моими слезами. – Я еще придумаю, как расшевелить полицию. – Эрик Августович Штюрмер, присяжный, поверенный. – Мы можем договориться как благородные люди. – Не торгуйтесь, вы не на аукционе. – Краткое, но точное определение. – Скверная штука выходит…

Подняв воротничок пальто, чтобы защититься от ветра, я вышла по Малому Гнездниковскому на Тверской бульвар и не спеша побрела в сторону дома.

Темнело уже рано. Начав прогулку в сумерках, я и оглянуться не успела, как оказалась в сгущающейся темноте, расцвеченной мутными желтками бульварных фонарей. Деревья под фонарями бросали на землю кружевные тени, но кружево это редело на глазах – в воздухе парили желтые листья, медленно двигаясь вниз, где мокрые кучи их облетевших собратьев сиротливо жались к бордюрному камню.

Мое лицо после визитов к полицейским чинам, вероятно, вполне соответствовало унылой природе поздней осени. Какой-то участливый господин, заглянув мне в глаза, вдруг вознамерился оказать грустной и одинокой даме посильную помощь, и мне стоило немалых трудов от него отвязаться.

Только глядя на его обескураженную физиономию, я вспомнила, что Тверской бульвар как раз тем и славится, что здесь в неверном лунном свете прогуливаются по вечерам одинокие дамы, любительницы получать посильную помощь со стороны мужчин, а у завсегдатаев окрестных кофеен существует устойчивая привычка приставать ко всем встреченным в этих местах женщинам без риска получить какой бы то ни было отпор…

Прибавив ходу, я вышла к Никитским воротам и взяла извозчика до Арбата. Неизвестный доброхот рассмеялся мне вслед противным коротким смешком.

Дома, в гостиной, освещенной мягким огоньком настольной лампы и пламенем из камина, Михаил, раскинувшись на диване, читал иллюстрированный еженедельник, претендующий на некоторую интеллектуальную изысканность.

В ногах у моего благоверного сладко спал свернувшийся клубком кот Мурзик. На столике у дивана стояли слегка початый графинчик коньяка, пузатая рюмка и тарелка с тонко нарезанным лимоном, а под столиком – блюдечко с молоком для кота.

Картина была такой мирной, что у меня почему-то навернулись слезы. Подбежав к столику, я молча налила себе рюмку и хлопнула ее одним духом.

Муж отложил журнал в сторону и посмотрел на меня именно тем взглядом, о котором журнальные беллетристы пишут: «В нем застыл немой вопрос».

Мне, конечно, следовало бы что-нибудь объяснить, но вместо этого из моих глаз выкатились еще пара-другая слезинок.

– Такие закаленные судьбой женщины, как ты, обычно не дают воли слезам, если только не перенесли эмоционального шока, – заметил Михаил. – Может быть, ты все же расскажешь, что случилось? Я, правда, не ужинал, ждал тебя, но если хочешь, давай поговорим до еды…

У мужчин есть удивительное свойство – сворачивать на разговор о еде практически в любой ситуации, о чем бы только речь ни зашла. Но сейчас и вправду лучше было бы приступить к ужину, чтобы мерзкое чувство, вынесенное мной из полицейских кабинетов, немного притихло.

Не могу сказать, что судак в польском соусе доставил мне большое удовольствие, более того, куски рыбы (кстати, весьма недурно приготовленной) буквально застревали в горле. Я никогда прежде не слышала, что общение с полицией может довести человека до горловых спазмов, но все на свете когда-нибудь случается впервые. Слезы так и стояли в моих глазах и грозили вот-вот пролиться, сделав соус в моей тарелке излишне соленым.

Вообще-то плакать женщины могут двумя способами – изысканно или по-простому. При изысканном плаче хрустальные капли слез омывают большие, невыразимо грустные глаза, потом стекают с длинных ресниц (если на ресницах имеет место краска, ее ни в коем случае нельзя потревожить!), и наконец, упав на щеку, слезинка должна медленно и красиво скатиться, оставляя влажную дорожку, оттеняющую румянец. Такой виртуозный плач производит неизгладимое впечатление на мужчин, и дамы, овладевшие этим искусством, обычно используют его как грозное оружие.

Простой (можно даже сказать – вульгарный) плач гораздо менее эстетичен. От глаз очень быстро остаются малоприметные заплывшие щелочки, зато красный нос раздувается в пол-лица, губы кривятся и дергаются, а жидкости вытекает столько, что успокоившись, можно выжать и высушить три, если не четыре, платка.

Казалось бы, это вам не пара-тройка поддельных слезинок, однако у мужчин при помощи подобного плача можно вызвать лишь глухое раздражение.

Я всегда, исключительно из любви к красоте и искусству, пытаюсь плакать первым, аристократическим способом, но почему-то совершенно непроизвольно скатываюсь на второй. Поэтому лучше все-таки не дать слезам пролиться, чтобы избежать пошлых сцен в собственном доме.

Муж несколько раз озабоченно заглядывал в мое лицо, но все же, изнывая от любопытства, предпочел в молчании завершить трапезу. Увы, даже самые лучшие представители сильной половины человечества, выбирая между вкусным ужином и женской истерикой, предпочтут ужин, и тут уж ничего не поделаешь, приходится воспринимать этот факт как данность…

Будучи по понятным причинам не в силах наслаждаться судаком, я слегка отодвинула от себя тарелку с недоеденной рыбой и окончательно погрузилась в грустные размышления, чем подвергла страшным мукам своего кота. Заметив, что ароматная, соблазнительная рыба, которой по непонятным причинам побрезговала хозяйка, осталась без присмотра, кот не смог противиться искушению, презрел свое воспитание и благородные манеры и стянул кусок судака прямо со стола, разбив от жадности тарелку и обрызгав соусом скатерть.

Я с тоской проводила глазами метнувшуюся к двери серую шубку – кот удирал со всех ног, унося свой трофей в зубах.

Муж посмотрел на меня странным взглядом, ибо логично было в такой ситуации ожидать моего дикого крика: «Мурзик, мерзкая обжора, вот я тебе задам, только покажись!» или еще какого-нибудь замечания педагогического характера в этом же роде, ибо я не имею привычки потакать дурным манерам. Но на этот раз я встретила гнусную кошачью выходку с полным непротивлением.

За чаем терпение насытившегося Михаила все-таки лопнуло.

– Леля, ты так ничего и не расскажешь? Почему ты весь вечер давишься слезами и ни на что в доме, включая нас с котом, не обращаешь внимания? Неужели с твоей пропавшей барышней все-таки случилось несчастье?

– Пока не знаю. Но она так и не вернулась и не дала о себе знать.

– Да, теперь от этой истории уже трудно просто так отмахнуться.

– Позволь тебе напомнить, что я с самого начала не считала нужным отмахиваться от этой, как ты выражаешься, истории. Сегодня я даже сделала попытку обратиться за помощью в полицию…

– Ох, боюсь, ты презрела главную заповедь добропорядочного обывателя – никогда не связывайся с полицией сверх неизбежного. Это довольно тягостно…

– Но тут как раз тот случай, когда обращение к полицейским было именно что неизбежно.

– Ну, и каков же результат?

– Результат обыкновенный – глухая стена бюрократической осторожности, в которую я уперлась носом, и страстное желание полицейских пребывать в неведении и покое.

– Так вот чем объясняются твои слезы! Ты, насколько я тебя знаю, обычно не склонна терять голову, но общение с полицией – случай особый. Наши стражи порядка способны дестабилизировать психику даже человеку с железными нервами, а те, кто послабее, быстро начинают мечтать об уютной тихой палате в желтом доме, как только попытаются доказать свою правоту полицейскому приставу…

– Ну, от меня приставы этого не дождутся! Может быть, дома я и позволю себе две-три слезинки, чтобы дать выход своей досаде, но врагам и недоброжелателям моих слез не видать. Я ни за что не успокоюсь, пока не узнаю, что произошло с бедной девушкой, и если уж с ней и вправду беда – полиции вольно или невольно придется заняться ее делом! Я еще придумаю, как расшевелить полицейских… Им от меня так легко не отделаться!

– Вот это по-нашему! И даже слезки высохли… Узнаю свою супругу! Что ни говори, а печать эмансипации накладывает на характер женщины неизгладимый отпечаток. Феминистку узнаешь по первому же сказанному ей слову. Конечно, случается, что время и житейские невзгоды укрощают характер юной эмансипированной барышни, и она предает свои девические идеалы, но остановить зрелую эмансипированную даму, как следует поднаторевшую в борьбе, нельзя никакими силами. Полагаю, ты, моя дорогая, вполне способна самостоятельно узнать правду о пропавшей девице каким-нибудь окольным путем, а потом предъявить эту правду полиции, чтобы расшевелить стражей порядка и заставить их наконец заняться делом твоей протеже. Только, расшевеливая полицию, не переусердствуй, а то еще заподозрят в антиправительственной деятельности. У нас в России шагу не ступишь, чтобы в революционные дела не вляпаться.

– Да уж, у нас кого угодно подозревают в антиправительственной деятельности, кроме террористов, беспрепятственно взрывающих губернаторов и министров. Но ты не волнуйся – террористические акции не по моей части, хотя общение с полицией и оказывает дурное воздействие на человека. У меня, правда, сегодня мелькнуло желание поджечь здание Сыскной полиции в Гнездниковском переулке, но усилием воли я это желание подавила. Так что с чистой совестью можешь перестать учить меня житейской мудрости.

Кот со сконфуженно поджатым хвостом появился в дверях.

– Скройся с глаз, бесстыжая морда! Видеть тебя не могу, – грозно произнесла я.

– Надеюсь, это ты не в мой адрес? – робко поинтересовался Михаил.

Наутро, за чашкой кофе, любуясь на бледную осеннюю зарю за окном, я размышляла, какие бы такие меры изобрести по части расшевеливания полицейских. Пообещать сгоряча просто, а вот как дойдет до практики…

Однако, хочешь не хочешь, а сидеть сложа руки невозможно – телефонный звонок в пансион только что утвердил меня в этой мысли, ибо от Лидии по-прежнему не было ни слуху ни духу.

Я так и не успела продумать свой стратегический план, когда горничная Шура доложила, что меня желает видеть некий господин. На его визитной карточке было обозначено: Эрик Августович Штюрмер, присяжный поверенный.

Ко мне пожаловал тот самый адвокат, в конторе которого служила приятельница и соседка Лидии по пансиону Лизхен Эрсберг. Так-так, дело явно принимает интересный оборот. Я попросила Шуру проводить господина Штюрмера в гостиную.

Мне пришлось наскоро переодеваться, так как принимать адвоката по-свойски в утреннем пеньюаре было бы неучтиво. Я и перед близкими друзьями не стала бы щеголять в неглиже, а знакомство с господином Штюрмером носило слишком поверхностный характер, чтобы позволить себе такие вольности.

Что ж, каждый человек, решившийся нанести визит даме в утренние часы, должен быть готов к тому, что его попросят подождать, причем ожидание может и затянуться.

Появившись в гостиной, я обнаружила адвоката сидящим на диване; пальцами он выстукивал по деревянному подлокотнику дробь с каким-то сложным музыкальным ритмом, и только это выдавало его нетерпение.

Одет был господин Штюрмер весьма элегантно, ухоженные рыжеватые бакенбарды источали дорогие парфюмерные ароматы, а золотая цепочка с брелоками на жилетном кармане добавляла респектабельности.

Лицо адвоката можно было бы назвать дружелюбным, если бы оно не было таким льстивым. Для начала он рассыпался в изысканных комплиментах, потом перешел к благодарности за мой недавний звонок по поводу опоздания Лизхен на службу (вот уж воистину – не стоит благодарности), и в конце концов оказалось, что господин Штюрмер мой давний поклонник и с восхищением следит за моей общественной деятельностью (меня от его комплиментов слегка передернуло – вспомнилось, что он большой любитель женского пола и не раз имел из-за этого неприятности; манеры потасканного казановы были в нем весьма неприятны).

– Елена Сергеевна, ваше имя и фотографии регулярно появляются на страницах газет, и поверьте, это – большое украшение для нашей прессы, – говорил адвокат, поглубже насаживая пенсне на свой довольно-таки выдающийся нос и посверкивая стеклами. – То в связи с вопросом женской эмансипации или благотворительности, то в прошлогодних репортажах о деле наследников графини Терской, то нынешним летом в сообщениях от петербургских корреспондентов, там была какая-то запутанная история со смертью врача, проживавшего под чужим именем, – и везде ваши портреты, везде вы в гуще событий.

Я всякий раз удивляюсь, когда мне напоминают о такой ерунде, как газетные фотографии. Может быть, мне и следовало бы ощущать себя знаменитостью после каждого мутного снимка на газетной странице и культировать соответствующий образ мышления, но, по-моему, это так глупо и пошло… Я давно отказалась от мысли, что из меня может получиться выдающаяся личность, и не претендую на особый блеск. Бог с ним, с блеском, зато я обладаю другими достоинствами.

– Журналисты должны возблагодарить судьбу, что на свете есть столь эффектная дама, не чуждающаяся захватывающих приключений, – продолжал заливаться соловьем Штюрмер. – Сообщения о ваших безрассудных поступках поднимают тиражи… Публика ждет от вас героизма, волшебных чар, феерических приключений…

– Увы, у меня было немало приключений, которые можно назвать феерическими, – мне пришлось-таки его перебить, – пожалуй, на вкус некоторых, даже слишком много. Зато я знаю, что значит жить полной жизнью.

– Да-да, вы давно заслужили право остаться в анналах истории. Вы так очаровательны, мадам! Чрезвычайно приятно видеть вас живой…

Последний комплимент поверг меня в некоторое смятение своим двусмысленным звучанием. Любого человека приятнее увидеть живым, чем лежащим в гробу, однако редко кто высказывается на этот счет со столь обезоруживающей откровенностью. Я озадаченно замолчала.

Господин Штюрмер заметил это и поспешил поправиться:

– Я имею в виду – приятно видеть вас, так сказать, во плоти, а не бледный оттиск вашего фотографического портрета на газетной странице. Простите, мадам, мой русский язык далек от совершенства и порой выкидывает всякие штуки.

Однако, надо бы напомнить господину адвокату, что у него какое-то дело ко мне…

– Чему обязана вашим визитом, господин Штюрмер?

– Да-да, мадам, пора перейти к делу, простите, что занимаю ваше время пустой болтовней. От фрейлейн Эрсберг мне стало известно, что вы проявили определенную заботу о моей дальней родственнице…

Я удивилась. О какой родственнице говорит Штюрмер? Не помню, чтобы я заботилась о чьих-либо родственницах, кроме своих собственных…

– Я говорю о Лидии Танненбаум, – пояснил Штюрмер, – Она моя родственница, правда, весьма дальняя, но все же… Мне стало известно, что вы ее разыскиваете и даже побывали у нее на службе в конторе господина Крюднера.

Неужели еще хоть кто-нибудь решил поинтересоваться Лидочкиной судьбой? Да за одно это адвокату многое простится!

– Меня тревожит необъяснимое исчезновение Лидии, господин Штюрмер. Полагаю, у вас тоже есть основания для беспокойства, – я была готова обсудить эту тему с объявившимся родственником мадемуазель Танненбаум, но никогда не следует торопиться с выводами и откровенными разговорами…

– О, мадам, благодарю вас за заботу о моей родственнице, но уверяю вас, беспокойство совершенно излишне, – Штюрмер улыбнулся ослепительной улыбкой, демонстрирующей неплохие зубы. – Это дело семейное, я уже предпринял определенные шаги к возвращению Лидии, так сказать, на круги своя…

– Так стало быть, вам известно, где она находится? – я не смогла удержаться от вопроса.

Адвокат замялся.

– Видите ли, мадам, повторюсь – это дело семейное. Не сочтите за обиду, но мне не хотелось бы обсуждать его с посторонними…

Мой въедливый внутренний голос, и до того подававший некоторые сигналы тревоги, при последних словах адвоката взвыл как корабельная сирена, предупреждая меня об опасности.

– Кстати, мадам, мне стало известно, что вы осматривали личные вещи Лидии, – продолжал Штюрмер.

– И вы этим недовольны?

– Безусловно. Но главное, этим была бы весьма недовольна сама Лидия.

– Что ж, когда мне удастся ее разыскать, я готова принести барышне самые искренние извинения. Надеюсь, она простит мою бесцеремонность, вызванную крайними обстоятельствами.

– Я уже имел возможность заметить, что ситуация не так уж страшна, как кажется со стороны. И что, прошу прощения, мадам, вы надеялись найти на бельевых полках Лидии?

– Ничего особенного. Вещи человека порой бывают очень красноречивы. Я просто искала какую-нибудь подсказку, которая помогла бы мне понять эту загадочную ситуацию…

– Не стоило труда, мадам. Я, как близкий родственник девицы, сам приму необходимые меры…

– Так вы – близкий или дальний родственник? – невинно поинтересовалась я. – Это как-то запутанно звучит.

– Пардон. Из-за неидеального владения русским языком я порой нечетко, как уже было замечено, излагаю свои мысли. Я дальний родственник Лидии, весьма дальний, но ближе меня у нее все равно никого нет. Поэтому меня обеспокоил тот факт, мадам, что в ваши руки попали дневники и другие бумаги моей родственницы. Полагаю, вы сами, сударыня, хорошо понимаете, что это не совсем этично. Если позволите, мне было бы желательно забрать вещи и бумаги Лидии из чужих рук и сохранять их самому до ее возвращения.

Эге, а в этих бумагах, стало быть, есть что-то, что заставило господина Штюрмера суетиться. Это неспроста!

– Простите, господин адвокат, но бумаги, как и прочие вещи, были оставлены Лидией в пансионе «Доброе дело», хозяйкой которого я являюсь. Стало быть, я имею право по своему усмотрению принять меры по сохранению вещей отсутствующей жилицы пансиона вплоть до ее возвращения. Никаких письменных или устных распоряжений с просьбой передать что-либо из ее имущества родственникам от мадемуазель Танненбаум не поступало, да и то, что вы состоите с ней в родстве, не подтверждается ничем, кроме вашего голословного заявления. Вы адвокат, так что прекрасно знаете, как следует поступать, оставаясь в рамках закона. Я с удовольствием пойду вам навстречу, если мне будет предъявлено полицейское предписание или судебное постановление о выдаче вам имущества Лидии Танненбаум или хотя бы ее собственноручное письмо с подобным требованием, но ни в каком ином случае.

– Ей-богу, не ожидал от вас такого пристрастия к бюрократическим формальностям, мадам. Вы ведь известны как сторонница радикальных взглядов…

– Люди много болтают, и порой болтают лишнее, – холодно заметила я. – К тому же радикализм – это вовсе не желание полностью отвергнуть закон, не путайте его с анархизмом.

Штюрмер поторопился вернуть на свою физиономию выражение сердечности.

– Ну что ж, сударыня, я полагаю, в вопросе установления родства с фрейлейн Танненбаум вполне достаточно моего благородного слова. Что вы думаете по этому поводу? У вас ведь нет оснований усомниться в моих словах?

Что я думаю по этому поводу, я ему не сказала, все-таки как-никак в свое время мне дали приличное воспитание. Сохраняя невозмутимое выражение лица, я лишь многозначительно пожала плечами. Штюрмер предпочел этого не заметить.

– Мы можем договориться как благородные люди… Что-то адвокат уж слишком напирает на свое благородство, это неспроста.

– Вы, сударыня, имели много хлопот по поводу Лидии и ее легкомысленного поступка. (Все-таки я говорю с немцем – оборот иметь много хлопот по поводузвучит как перевод с немецкого…) Некоторая денежная компенсация поможет вам позабыть о бездарно потраченном времени и сделает дневники моей родственницы не столь уж большой ценностью в ваших глазах.

Штюрмер вытащил объемистый бумажник из свиной кожи и вытащил из него пять красных кредиток.

– Полагаю, пятьдесят рублей – достаточная цена за ваши моральные издержки? – поинтересовался адвокат каким-то особенным оскорбительно-вежливым тоном.

Мое лицо, надеюсь, недвусмысленно свидетельствовало о тщетности его потуг, но он так ничего и не понял. В его хитрых светлых глазах, блестевших за стеклами пенсне, застыло пытливое выражение игрока в покер, который в упор смотрит на своего противника, пытаясь разгадать, блефует тот или нет и какую карту припрятал в своей руке.

– Ну что ж, я знал, что вы – дама практическая и никогда не упустите верной выгоды. В таком случае, я полагаю, мы сможем договориться. Вот ваша выгода, Елена Сергеевна. Поверьте, больше вам никто не даст.

К пяти десяткам он присовокупил пятидесятирублевку и сотенную, рассчитывая, что сумма в двести рублей произведет на меня ошеломляющее впечатление.

Мне сразу же захотелось поставить адвоката на место, сказав ему что-нибудь вызывающе дерзкое или даже грубое. Смерив его взглядом, я медленно и четко произнесла:

– Не торгуйтесь, господин Штюрмер, вы не на аукционе!

Словом аукцион я ради благородства речи в последний момент заменила подвернувшееся поначалу на язык слово базар, хотя это и не совсем подходящая замена. Получилось не Бог весть как остроумно, но ничего лучшего в горячке мне как-то в голову не пришло.

Адвокат опешил от столь вульгарного заявления (хотя и украшенного словом аукцион) и замешкался с ответом.

В этот момент в гостиную вошел мой муж. Я про себя отметила, что появился он не из прихожей, а из смежной с гостиной столовой… Любезно поздоровавшись с гостем, Михаил выжидательно уставился на Штюрмера.

– Мой супруг, Михаил Павлович Хорватов, – на всякий случай представила я Мишу, вернувшись к вежливому тону. – Вы не знакомы?

– Как же, как же, имел честь, – пробормотал адвокат. Выражение его лица вновь стало искусственно льстивым. – Сердечно рад вас видеть, Михаил Павлович, в добром здравии. А мы с вашей супругой решаем маленький деловой вопрос…

– Михаил, господин Штюрмер желает приобрести у меня дневники и бумаги Лидочки Танненбаум и готов от щедрот своих выложить две сотни рублей. Как ты думаешь, не продешевлю ли я?

– Без сомнения продешевишь, душа моя! Мы-то с тобой знаем, что в ее бумагах можно найти кое-что преинтересное…

Во взгляде Михаила прыгали черти, и я поняла, что нужно ему подыграть.

– Как вовремя ты вернулся, друг мой. Я-то уж заколебалась – две сотенных на улице не валяются…

Я состроила плаксивую гримасу бедной просительницы, получившей аудиенцию у состоятельного благодетеля.

– Денежками-то нельзя расшвыриваться, – продолжила я унылым старушечьим тоном. – Расходы ведь, расходы неисчислимые… Этак-то разоримся, не ровен час, подчистую и по миру пойдем!

– Вот именно! – подхватил Штюрмер, почему-то не понимавший, что перед ним разыгрывают театральный этюд. – Ваша супруга, Михаил Павлович, рассуждает вполне здраво. От денег обычно никто не отказывается! Если вы рассчитываете нажиться на дневнике с секретами бедной девочки по-крупному, то можете ведь и просчитаться, и даже весьма сильно! Неужели вы думаете, что этот дневничок вам удастся продать за пять сотен? Это ведь абсурд! Дневник-то того не стоит… А двести рублей – хорошие деньги, очень, очень хорошие. Берите и прекратим этот дурацкий балаган!

– Ну, что ж, ваша правда, двести рублей – деньги очень хорошие, и раз уж вам, господин Штюрмер, нравятся подобные суммы, извольте принять и оставить нас с женой в покое! Вправду что, пора прекратить дурацкий балаган…

Михаил швырнул на стол перед Штюрмером две сотенные бумажки. На лице адвоката появилось обиженное выражение.

– И, кстати, если у вас вдруг появятся еще какие-нибудь бумаги, принадлежащие этой барышне, я их с радостью куплю. За пять сотен, а то и за тысчонку! Очень уж они меня заинтересовали…

При виде обозлившегося Штюрмера, я не смогла сдержать улыбки. Он холодно поклонился и молча вышел. Я услышала, как горничная захлопнула за ним входную дверь. Мы с мужем переглянулись.

– Браво, Мишенька! Для экспромта это было совсем недурно! Штюрмер, во всяком случае, шокирован.

– Учись. Хотя надо признаться, это был не совсем экспромт. Я, каюсь, грешен, позволил себе укрыться в столовой и подслушать оттуда часть вашего разговора.

– Я так и поняла по твоему появлению, что ты сидел в столовой и рассчитывал момент для наиболее эффектного явления на сцену.

– А что ты хочешь? В деловых кругах этот Штюрмер пользуется если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Случайно вернувшись домой, я узнал от Шуры, что этот напыщенный фат явился к тебе с визитом. Ясно же, что неспроста. Пришлось мне устроить засаду в столовой и вовремя вмешаться, пока вы с ним не вцепились друг в друга, как базарные торговцы…

– А ты полагаешь, что дама с вежливыми манерами не смогла бы самостоятельно обуздать этого наглого делягу?

– Не знаю, не знаю… Дамы с вежливыми манерами часто представляют собой всесокрушающую силу, но джентльмену все равно не к лицу бросать их в сложной ситуации. Ну, Леля, а как тебе этот Штюрмер показался при ближайшем рассмотрении?

– Я его особо не рассматривала, но достаточно одного беглого взгляда, чтобы понять, что он – совершеннейший негодяй.

– Удивительно точное определение. Краткое, но точное.

– И ты все еще уверен, что исчезновение Лидии связано с романтической любовной историей?

– Нет. И еще раз нет. Ты была совершенно права. Раз такой тип, как господин Штюрмер, разыскивает по Москве ее бумаги и готов за них платить, значит, эта история связана с какими-то грязными денежными делами и девочке нужна срочная помощь. Если, конечно, она еще жива, на что я очень надеюсь. Боюсь, скверная штука выходит с этим исчезновением маленькой бедной барышни из пансиона…