Книга В скобках онлайн - страница 5

5

«Придет или не придет?» – гадал Эдвард. Взгляд его опять скользнул по циферблату. Она запаздывала на пять минут. А он все пытался представить себе, как поведет ее по залам Собрания Уоллес на Манчестер-сквер, знаменитого хранилища картин, мебели и старинного оружия. Днем раньше он послал Саре Хендерсон записку с приглашением вместе посетить этот музей в субботу, в три часа дня. Она заглянула к нему перед уходом и сказала, что это будет просто замечательно.

Пауэрскорт благословил Эдварда на это свидание и взял с него слово, что они с Сарой непременно зайдут к нему на чай в дом номер восемь на той же Манчестер-сквер. Он сказал, что недавно купил новую пишущую машинку и хотел бы показать ее настоящему специалисту.

Сара вовсе не собиралась опаздывать. Однако миссис Хендерсон, едва дочь оделась, объявила, что у нее кончились пилюли. Правда, она тут же добавила, что потерпит свои страшные боли до понедельника, но – если бы у Сары все же нашлось время сходить за нужным лекарством сейчас… Конечно, когда речь шла о здоровье матери, Сара могла нарушить любое обещание. Спеша, волнуясь, задыхаясь и поминая недобрым словом сестру и брата, которые взвалили на ее плечи заботы о больной матушке, она побежала к аптекарю, однако как ни торопилась, потратила пятнадцать минут на дорогу туда и столько же обратно. Мать тут же заметила, что Сара уже опоздала и, наверное, теперь нет никакого смысла ехать. Кто же станет ждать так долго? Не лучше ли остаться дома, отдохнуть, почитать вслух какой-нибудь воскресный еженедельник? Ласково улыбнувшись, Сара заверила мать, что время для этого у них еще найдется, и упорхнула.

Может возникнуть вопрос, почему же она нарушила свой принцип не общаться с коллегами вне службы и согласилась на свидание с молодым, хотя и очень молчаливым, юристом из Куинза? Это нетрудно объяснить. Сара решила, что в колледже ее предупреждали об опасностях, исходящих от мужчин в возрасте, женатых и с детьми, а Эдвард ни под одну из этих опасных категорий не попадал. Ну и вообще он же такой безобидный.

После пятнадцати минут ожидания Эдвард начал серьезно волноваться. «Еще пять минут, и я ухожу», – решил он. Но назначенный срок подошел и прошел, а юноша оставался на месте. В Куинзе ходили слухи (правда, ничем не подтвержденные, а значит, не давшие бы патронам Эдварда оснований использовать их как свидетельство в суде), что мать Сары тяжело больна и, как многие в ее положении, склонна к капризам.

Прошло полчаса. Уходить было очень обидно, тем более что Эдвард явился в музей за два часа до назначенного времени, чтобы подготовиться к свиданию. Он внимательно выслушал историю коллекции и самых знаменитых картин, причем, к собственному удивлению, даже осмелился дважды задать вопрос по поводу одной из композиций Фрагонара. Сейчас он занимал себя тем, что украдкой поглядывал на дом Пауэрскорта и пытался представить, что там происходит. Возможно, сегодня ему покажут и второго из близнецов. Вот только что о нем сказать?

– Простите, Эдвард, я так виновата! – наконец услышал он, и запыхавшаяся Сара протянула ему руку. – Как я рада, что вы меня дождались.

Всю дорогу она гадала, как они будут общаться, ведь Эдвард не отличался разговорчивостью и даже на свидание пригласил ее запиской. Однако, к удивлению Сары, юноша заговорил:

– Присядьте, пожалуйста, – сказал он, подводя ее к скамье у входа. – Вам надо отдышаться, а картины мы посмотреть успеем.

Сара была просто изумлена. В Куинз-Инн от Эдварда за целый день, а то и за неделю не слыхивали и десятка слов подряд. А сейчас он произнес такую длинную фразу…

– Вы уже бывали тут раньше, Эдвард? Знаете что-нибудь об этой галерее?

Ему потребовалось время, чтобы собраться с мыслями.

«Интересно, он прикидывает, сколькими фразами ограничиться сегодня, или полагает, что мы будем любоваться живописью в полном молчании?» – промелькнуло в голове у Сары.

– Галерея названа в честь сэра Ричарда Уоллеса. Он внебрачный сын и наследник четвертого герцога Хартфорда, – отчеканил Эдвард. – Все Хартфорды были коллекционерами. Уоллес умер. Оставил все жене. Жена прожила еще семь лет. Была известна пристрастием к черным сигарам. Завещала все государству. Не сигары, а все картины и предметы искусства. Теперь это музей.

Сару особенно впечатлили черные сигары. Где только он выискал эту информацию? Впрочем, помощник юриста докопается до чего угодно.

– Ну что ж, пойдемте? Только уж вы ведите меня, Эдвард.

Он не знал, бывала ли Сара в подобных местах раньше, и планировал показать ей наиболее эффектные и интересные для новичка полотна. Оружие он решил проигнорировать, а мебель оставить под конец. Ему до смерти надоели шкафы, шкафчики, секретеры, комоды и трюмо.

Они прошли через холл в бывшие покои хозяйки.

– Посмотрите, – зашептал он, – какой драматичный сюжет. Французский романтизм. Художник Делакруа. Картина называется «Казнь дожа Марино Фальеро».

Перед ними был внутренний двор великолепного дворца. На высокой беломраморной лестнице толпились богато одетые вельможи. Мавр с оранжевой лентой нахмурился, будто в ожидании больших неприятностей. На верхней ступеньке стоял сенатор, подняв окровавленный меч. У подножия лежало обезглавленное тело.

– А почему этому бедняге отрубили голову? – спросила Сара.

– Венецианский дож – правитель конституционный. Как наш английский король Эдуард. Власть его ограниченна. Но дож Фальеро хотел отменить конституцию и стать тираном. Придворные раскрыли его интриги. Ему отрубили голову. У Байрона есть стихи об этом. Байрону нравились кровавые сюжеты. Живописец, видимо, читал его стихи. Сам он тоже любил изображать трагические сцены. Может, даже больше, чем Байрон.

От такой длинной речи у Эдварда на лбу выступили капельки пота. Сара даже забеспокоилась, не повредит ли такая разговорчивость его здоровью.

– Теперь посмотрим что-нибудь более мирное о той же Венеции.

И Эдвард направился в гостиную, где висели два огромных холста Каналетто с видами на канал Джудекка. Первое изображало панораму от устья канала в сторону здания Таможни и церкви Сан Джорджо Маджоре, шедевра Палладио, второе – от ступеней этой церкви к устью. Сияла зеленоватая вода, по голубому небу тянулись пушистые облачка, крытые гондолы перевозили купцов и тюки товаров, куда-то уплывали парусники, на причалах группы венецианцев обсуждали свои дела. Великие символы Венеции, Дворец дожей и большой барочный купол собора Санта Мария делла Салюте, служили своеобразными ориентирами. И такой безмятежный покой излучали оба пейзажа, словно Венеция веками жила в добром согласии со всем миром и так будет вечно.

Сара осторожно тронула Эдварда за локоть.

– Как красиво! – восхищенно вздохнула она. – Мне захотелось побывать в Венеции. А вам?

Он кивнул.

– Какой-то богатый англичанин купил эти полотна Каналетто и привез их домой, словно фотографии с курорта, только цветные, – сказал он.

Эдвард надеялся, что Сара не догадается, почему он показывает ей ту или иную картину. Пожелай она остановиться перед Ватто или Грёзом, он просто растерялся бы. Сейчас он подвел ее к Фрагонару.

– «Качели», – тихо пояснил Эдвард. – Фрагонар. Французский живописец восемнадцатого века.

На фоне густой, пышной листвы взлетала на качелях юная кокетка, вся в волнах розового шелка. Качели раскачивал стоящий позади, в тени пожилой джентльмен – видимо, супруг. А несколько поодаль, скрытый кустами от глаз мужа, тянул руку к чаровнице молодой кавалер с цветком в петлице нарядного камзола. Качели, взлетая, открывали взору ножки дамы. Соскользнувшая туфелька парила в воздухе.

– Эдвард! – хихикнула Сара. – Вы поглядите, куда смотрит тот молодой человек! Неужели вы так же легкомысленны, как эта озорная барышня? Могли бы показать мне что-нибудь более приличное!

– Напрасный упрек, Сара, – улыбнулся в ответ Эдвард. – Мне кажется, здесь нет легкомыслия. Скорее, мечта, игра воображения.

Поднявшись на второй этаж, они оказались в мире фантазий Франсуа Буше. В нем не было места законам притяжения и реальности, времени и пространства. Обнаженные боги мчались по небу на колеснице, богини рассыпали пунцовые розы среди облаков. Художнику не было резона одевать своих героев, и детали туалета он использовал лишь ради живописного эффекта. Множество прелестных пухлых ангелочков шаловливо прыгали в облаках или водили хороводы на морской пене. Повсюду царило обнаженное женское тело. В композиции «Суд Париса» художник изобразил богинь в разных ракурсах. На полотнах Буше нагие красавицы резвились на волнах, богиня любви Венера ласкала своего супруга Вулкана, бога огня и оружейника богов. Суровые языческие мифы поэтов оживали на полотнах, переливающихся розово-голубыми и прозрачно-зелеными тонами, на этих очаровательных фантазиях в стиле рококо.

– Боже ты мой, – ахнула Сара, – какое чудо! Я не решилась бы признаться в этом маме, но, Эдвард, мне все так нравится, очень нравится. А тут есть другие его картины?

Эдвард улыбнулся.

– Нет. Думаю, их можно найти в Национальной галерее. А Буше здесь действительно великолепный.

Сара задержалась перед холстами, изображающими восход и закат солнца.

– У Буше был солидный покровитель, – шепотом комментировал Эдвард, – мадам де Помпадур, официальная возлюбленная какого-то из Людовиков. В конце жизни художник кормился тем, что рисовал картоны для королевской фабрики гобеленов.

– Куда мы теперь, Эдвард?

Постепенно направляясь к выходу, они миновали несколько сумрачных полотен Ван Дейка, великолепный парадный портрет Гейнсборо, роскошный пейзаж Рубенса и наконец остановились перед картиной Халса – изображением молодого человека с закрученными усами в широкополой черной шляпе с поднятыми полями. Уже в семнадцатом столетии живописцы демонстрировали разнообразную манеру письма: тесно-серый шейный платок, сборки гофрированного воротника и узорное кружево белевших из-под обшлагов расшитой куртки манжет были написаны виртуозно. На губах молодого человека играла неясная улыбка, словно его веселил некий забавный секрет, известный лишь ему и портретисту. Казалось, он позировал Халсу буквально вчера.

– Знаю, это «Улыбающийся офицер», – уверенно заявила Сара. – Его часто печатают в рекламных проспектах. Художника звали Франс, правильно?

– Правильно, – без улыбки подтвердил Эдвард. – Франс Халс, голландский живописец. Работа начала семнадцатого века. Но настоящее название портрета «Молодой человек».

– Почему же тогда все называют его «Улыбающийся офицер»?

– Портрет был создан на продажу, – сказал Эдвард, – но поначалу не вызвал особого интереса. Халса никто не знал. А потом им вдруг увлекся четвертый маркиз Хартфорд. И одновременно с ним – Ротшильд. Начались битвы на аукционах. Цена выросла в шесть раз от первоначально назначенной. Газеты упивались схваткой маркиза с богатым банкиром, а название «Улыбающийся офицер» звучало эффектнее, чем просто «Молодой человек». Но я считаю, что оно совершенно не подходит. Посмотрите сами.

Сара внимательно вгляделась в портрет.

– Что-то я не пойму, о чем вы, – растерянно сказала она.

– Ну как же, – стал объяснять Эдвард, – вы видите, разве он смеется? Он чуть заметно усмехается. А его одежда ничем не напоминает офицерский мундир. Но название прилипло к картине.

Сара огляделась: музей закрывался и в зале оставались лишь они двое, не считая дремавшего в углу смотрителя.

– И напоследок, Сара, вот это.

На той же стене, ярдах в десяти от «Улыбающегося офицера» висел еще один портрет. Красивый, бледный молодой человек в красном берете на каштановых кудрях смотрел не прямо на зрителя, а чуть в сторону. Выражение его лица было трудно разгадать: кто-то увидел бы в нем намек на слабую улыбку, а кто-то – глубокую задумчивость.

– «Титус», – торжественно объявил Эдвард, отходя, чтобы лучше видеть холст. – Титус Рембрандт. Печальная, трагичная история. Мать Титуса умерла. Рембрандт женился снова. Он не умел торговать картинами. Голландцам он не нравился и ни от кого не получал заказов. Господи, да это все равно как если бы англичане безжалостно бросили на произвол судьбы Шекспира. По правилам гильдии управлять производством его офортов и продажей холстов должны были Титус и вторая миссис Рембрандт. Ужасно.

Сара заметила, как плавно теперь течет речь Эдварда. Она еще никогда не видела его таким оживленным.

– А потом стало еще хуже. Гораздо хуже. Вторая миссис Рембрандт тоже умерла. Умер и Титус. Вот этот самый юноша на портрете умер раньше своего отца. Рембрандту пришлось хоронить собственного сына!

Саре показалось, что при этих словах в уголках глаз Эдварда заблестели слезы.

– Когда Рембрандт, один из лучших художников всех времен, умер, все его имущество составляли узелок старой одежды и кисти. Как это печально! В общем, Сара, когда говорят, что голландцы подарили миру великих художников, это правда. Но правда и то, что они равнодушно отвернулись от величайшего из них.

Десять минут спустя Эдвард и Сара уже сидели в столовой Пауэрскортов. На этот раз на чаепитии присутствовали Оливия, Томас и оба спящих близнеца. Оливия расспрашивала Сару о том, чем она занимается в Куинзе, Томас обсуждал с Эдвардом, который оказался настоящим знатоком футбола, последние матчи. Рассеянно слушая их оживленную беседу, Пауэрскорт задумался о парадоксальности своей профессии. Ведь получалось, что если он обеспечивает семью, расследуя убийства, то жизнь его близких зависит от чьей-то смерти. Например, сейчас – от смерти адвоката, которого отравили свекольным супом.