Книга Лючия, Лючия онлайн - страница 3

Глава 3

Солнце так ярко светит в нашу «святая святых», что Рут набрасывает на почти законченный костюм из ярко-розового букле подкладочную ткань.

– Ничего не может быть хуже, чем заказать ярко-розовый костюм, а получить выгоревший на солнце, – говорит она.

– Давай я опущу шторы?

– Нет-нет. Я почти закончила. Если хочешь спрятаться в тени, пойди к Делмарру. Он до сих пор штор не раздвигал.

Сегодня я еще не видела Делмарра, поэтому стучу в дверь его кабинета. Он не отвечает, но мне и так ясно, что он там, потому что я чувствую запах дыма сигарет. Стучу снова.

– Уходи, – говорит он.

Я открываю дверь:

– Что-то случилось?

Закинув ноги на подоконник, Делмарр сидит спиной к двери и смотрит в окно на Пятую авеню.

– Меня снова надули.

– Как это?

– Я отнес то красное платье Хильде, а она встретилась с сестрами Макгуайр, которые, примерив его, заказали нам еще три таких же красных и три светло-зеленых.

– Но ведь это отличная новость!

– Для Хильды Крамер, для ее марки. Но я? Меня практически никто не знает как создателя одежды, с таким же успехом я бы мог работать посыльным, возить туда-сюда разные вещи.

– Однажды и у тебя будет своя марка, – сажусь я рядом с Делмарром.

Делмарр прав. В нашем деле модельер по найму вряд ли когда-то станет известным. Делмарр получает заказы от Хильды Крамер и должен следовать ее указаниям.

Хильда Крамер выглядит в точности так, как я себе представляла главного модельера лучшего магазина в городе. Ей где-то около шестидесяти, она высокая и худая, и в свое время была моделью. Хильду никогда не снимали для журналов, поскольку у нее нефотогеничное лицо: высокий лоб, длинный нос и тонкие губы. Ее черные с проседью волосы коротко острижены. Ей очень подходит должность управляющей отделом заказов, потому что она умеет убеждать и выглядит как аристократка, а еще воображает себя то Паулиной Триджери, то Хэтти Кармайкл, то Нети Розенштейн^[16] – создателями особого утонченного стиля в одежде. Но ни для кого не секрет, что Хильда не брала в руки иголку со времени Великой депрессии. Она подставное лицо, но, несмотря на лишь отдаленное сходство с портретом на гербе Б. Олтмана, руководит она нами как императрица. И мы вынуждены подчиняться. Нам известны правила: это мир моды, поэтому главное – марка, под которой было создано платье, а какое количество человек принимало в этом участие, не имеет никакого значения.

– Она уже старая, Делмарр.

– Не слишком. Еще лет двадцать мне придется быть ее невольником. Она ни за что не уйдет на пенсию.

– Она хотя бы поблагодарила тебя?

– Ты знаешь, как от удовольствия у нее глаза на лоб лезут? В общем, она их выпучила, взяла у меня платье и буркнула: «Я опаздываю». – Делмарр убирает ноги с подоконника, встает и разворачивает стул. – Как бы хорошо я ни делал свою работу, я никогда не стану знаменитым. Никак в толк не возьму, как талантливый человек становится известным? Как это удалось Хильде?

– Большие амбиции.

– Этого недостаточно. Она разгадала секрет, как получать большую прибыль в этом деле, ей что-то такое известно. Или, может, она знает все. Как ты думаешь?

– Не знаю.

– Мое звание главного модельера – липа. На самом деле я просто слуга Хильды Крамер.

– Я думаю, тебе следует это с ней обсудить.

– И что же я ей скажу? «Прочь с дороги, старая вешалка?»

– Нет, просто скажи ей, что ты хочешь встречаться с заказчиками самостоятельно, чтобы учитывать все их пожелания при изготовлении платья…

Я замолкаю, потому что вижу, как лицо Делмарра становится такого же белого цвета, как рулон плотной хлопчатобумажной ткани, что прислонен к его столу.

– В самом деле, мисс Сартори? – слышится от двери глубокий голос Хильды. – С каких это пор швея советует мне, как руководить отделом?

Мисс Крамер держит в руках пару алых туфель, украшенных бисером. В первую секунду я поражаюсь, как это она помнит мое имя, но тут же чувствую, как желудок съеживается от ужаса, и прижимаю руку к животу. Я смотрю на Делмарра – он продолжает стоять, но глаза его зажмурены.

– Вон, Сартори, – командует Хильда и поворачивается к Делмарру: – Мне нужно поговорить с вами.

Я спешно ретируюсь из кабинета и подхожу к своему столу. Рут говорит мне из-за ширмы:

– Когда я увидела, как она входит, было уже слишком поздно предупреждать тебя. Видела ее костюм? Это от Скиапарелли.

Невероятно, что в такой ситуации Рут способна думать о моде.

– Она ведь уволит Делмарра, – шепчу я. – А следом и меня.

– Не уволит. Кто тогда станет работать? Знаешь, как трудно найти настоящий талант? Она не так глупа и знает, что мы соберем свои булавки и уйдем к Бонвиту, не успеет она выговорить «прострочить».

– Сартори. Каспиан. Зайдите ко мне, – из своего кабинета объявляет Делмарр.

Хильда отодвигает его и выходит из отдела.

– Прошу прощения, – говорю я Делмарру. – Она все слышала?

– Последнюю часть.

– Я уволена, да? – Мысль о том, что я потеряла работу, подобна смерти.

– Нет, все в порядке. Но ради бога, когда вы чувствуете запах «Жё ревьен»^[17] – значит, Хильда где-то рядом, поэтому прекращайте всякие разговоры.

– Ладно, что она сказала? – спрашивает Рут.

– Хм, мы должны сшить платья для сестер Макгуайр. А потом… нам придется сделать двадцать семь монашеских сутан для послушниц Святого Сердца в Бронксе.

– Нет! – театрально прислоняется к стене Рут. – Она пытается уморить нас.

– Точно. Грубая шерстяная ткань и белый воротник-стоечка.

– Она случайно услышала мои слова и решила нас проучить, – бормочу я.

– Нет, – говорит Делмарр, но его голос звучит скорее вымученно, чем утешительно. – Помните, что земля, на которой построен универмаг, арендована у Святой Римской Церкви, поэтому мы обречены принимать заказы на пошив сутан.

– Но мы шили для них в прошлом году, – смотрю я на Рут. – Простите, это моя вина.

– Нет, этому совсем другое объяснение, – говорит Делмарр. – Это я виноват. Сестры Макгуайр в курсе, кто на самом деле шьет платья.

– Они знают, что это ты их моделируешь?

Я поражена. Хильда, наверное, в таком бешенстве, что смогла бы разорвать шерстяную ткань голыми руками.

– Кто им сказал?

– После работы я пошел в «Эль Марокко» выпить коктейль. С собой прихватил альбом с эскизами. И вот сижу я в баре, а одна симпатичная и любопытная девушка, подруга моих приятелей, поинтересовалась, как я зарабатываю на жизнь. Я показал ей свои рисунки.

Оказалось, что эта красотка не кто иная, как парикмахерша Филлис Макгуайр. Она-то и рассказала сестрам Макгуайр обо мне, и когда Хильда пришла на встречу с Филлис, та ей заявила, что хочет увидеть одно из платьев Делмарра.

Мы с Рут переглядываемся и визжим. Какая удача! Какое счастье, что Филлис Макгуайр запомнила имя Делмарра и смогла повторить его Хильде.

– Дамы! Успокойтесь, – говорит Делмарр, хотя сам не может не улыбаться. – Итак, монашеские сутаны нам заказали затем, чтобы поставить меня на место.

Мы с Рут возвращаемся к своим столам. Я смотрю на нее и знаю, что она думает то же, что и я: Хильде Крамер не удастся долго удерживать Делмарра при себе, скольким бы монахиням в Бронксе ни требовалась новая сутана.

Первое правило большой семьи гласит, что обязательно у кого-нибудь случаются неприятности. Но именно поэтому они и забываются быстрее. Когда я расстроила помолвку, мама не разговаривала со мной какое-то время, но потом смягчилась, и теперь мы живем почти так же, как и прежде. Помогает и то, что каждая женщина нашего прихода говорит, что ее сын – мой поклонник, и все что мне нужно сделать – выбрать наиболее подходящего. Маме не терпится, чтобы я поскорее нашла себе достойного мужа, и когда я слышу, как она плачет на кухне, мне больно от мысли, что эти слезы она проливает из-за меня.

– Мама, что случилось? – спрашиваю ее я и обнимаю.

Она разбивает яйцо в миску с тертым сыром рикотта и бросает щепотку соли.

– Я плохая мать. – Она отворачивается и медленно всыпает муку, помешивая массу вилкой. Она делает пасту.

– Кто тебе это сказал? Неправда, – беру я у нее миску и заканчиваю всыпать остатки. Мама посыпает мукой кухонный стол и со шлепком кладет на него тесто.

– Это правда. Твой брат Роберто женится. – Мама месит тесто, досыпая муку на стол, чтобы тесто стало более плотным.

– Как?

Роберто не приводил к нам на воскресный обед ни одной девушки, да и сам он никогда не бывал на обеде в другой семье. Он ни разу не упоминал о серьезных намерениях в отношении кого-нибудь.

– Мама, ты ничего не напутала?

– Нет. Завтра. В нашей церкви Святой Девы Марии из Помпеи. В задней части, – мама вся трясется. – В ризнице, – раскатывает она тесто большим кругом, потом берет нож и нарезает тесто длинными полосками.

– Господи! Ты серьезно? – сажусь я.

Мама что-то бормочет. Как говорят в кино, это вынужденная свадьба. А в нашей церкви правила таковы, что, если девушка того не заслуживает, то обряд венчания не может проводиться у главного алтаря.

– И кто невеста?

– Розмари Ланселатти. – Мама разрезает полоски теста маленькими прямоугольниками.

– Почему он выбрал ее?

– Она беременна. Роберто сообщил сегодня утром. Нам оставалось только молча согласиться.

Двумя пальцами мама начинает катать из прямоугольников тонкие колбаски. Готовые кавателли^[18] она складывает в кучу. Я катаю пасту вместе с ней. Как много дней я провела именно так, вдвоем с мамой, делая макароны. Есть в замешивании, раскатывании и придании формы тесту нечто успокоительное.

– У меня нет слов, Лючия. Просто нет слов.

Я тоже не знаю, как к этому известию относиться. С одной стороны, здорово, что самый старший из сыновей Сартори наконец-то обзаведется семьей. Но какой это плохой пример для остальных братьев. Хотя, конечно, они уже не дети. Они мужчины, но иной раз ведут себя как подростки. Ни один еще не остепенился. Им это не нужно. Братья заняты в семейном деле, питаются дома, их сестра стирает для них. Они приходят и уходят, когда им вздумается, задерживаются неизвестно где допоздна, им даже не нужно это никому объяснять. Мама заботится о них с таким усердием, словно они до сих пор дети: она готовит, убирает и следит, чтобы все ходили к воскресной мессе. И, несмотря на чрезмерную опеку, братья свободны; они практически никогда не обсуждают с родителями своих дел. Однажды они говорили о каком-то свидании, но когда я случайно вошла в комнату, сразу же замолкли. Жаль, что Роберто ничего нам не рассказывал. Возможно, нам бы удалось как-то это предотвратить. Ужасно. 1950 год. Я не знакома ни с одной такой же расчетливой девушкой.

– Она все подстроила, – словно прочитав мои мысли, говорит мама.

– О, мама, может, и нет. Может, это вышло случайно… Со стуком мама ставит на стол миску.

– Твой брат безответствен. Сколько раз я говорила ему быть осторожнее. В мире полно девушек, которые хотели бы устроиться в таком доме, как наш.

– Давай не будем ее подозревать, пока во всем не разберемся.

– Почему? Мы и так знаем, кто она такая, Лючия.

– Но он совсем не обязан на ней жениться. Иногда нужно поступать вопреки правилам.

Как бы я хотела рассказать маме о мире, который находится вне дома 45 по Коммерческой улице. О мире, где полным полно разных новых законов и традиций, где образованные люди принимают свои собственные решения, как им жить, не спрашивая разрешения приходского священника, но это тема, которую я никогда не отважусь с ней обсуждать.

– Не обязан? Что это значит? Твоему брату лучше знать. Не жениться на ней в таком положении – грех! Надеюсь, что с тобой такого не произойдет…

– Не беспокойся, мама.

Но она слишком рассержена, чтобы слушать:

– Мне так стыдно за него. Я гордилась им. Первый из Сартори, который воевал за свою страну. Он был таким отличным примером своим братьям. Орландо и Анджело отправились вслед за ним. Даже Эксодус ушел на фронт, когда стал совершеннолетним, потому что хотел быть как Роберто. Твой брат все испортил.

– Мама, ничего он не испортил. Он ведь женится на ней.

Мама не слушает; она просто не хочет ничего слышать и продолжает свою тираду:

– Я так много сил приложила, чтобы вырастить из вас порядочных людей, у которых есть мораль, принципы, которые будут ответственными и… рассудительными. Будьте начеку, говорила я твоим братьям. Сначала узнайте девушку получше. Кто ее родители? Откуда они? Будьте осторожны, сицилианцы не все одинаковы. И как он себя повел? Нашел сицилианку и сделал ей ребенка!

– Я уверена, что он не хотел досадить нам, – перекладываю я кавателли с доски на поднос, накрытый промасленной бумагой.

– Слишком поздно! – кричит она. – Эта история уже обошла весь Бруклин. Все знают, потому что дурную весть невозможно скрыть. От нее, как от трупа, слишком дурной запах.

– Мама, это скоро забудется.

– Нет, нет, никогда. Как можно вернуть назад доброе имя, Лючия? Никак! Оно утрачено безвозвратно.

Мама открывает выдвижной ящик стола и достает оттуда ложки, искусно вырезанные из дерева, и перебирает их.

– Что сказал папа?

– Он плакал, – трясет головой мама. – Роберто подвел его. Отец никогда ему этого не простит.

– Она, по крайней мере, хорошенькая? – спрашиваю я, и тут же исправляюсь. – Хорошенькая – не то слово. Она хорошая женщина?

– Как она может быть хорошей женщиной?

– Не знаю. Может, она просто симпатичная девушка, которая совершила ошибку.

– Чушь! Думай, прежде чем говорить такое. – Мама закрывает ящик и садится за стол.

– Они будут жить с нами?

– А где еще?

Последний раз, когда семья Сартори шла процессией в церковь Святой Девы Марии из Помпеи, а мама плакала, был день похорон бабушки Анжелы Сартори. Сегодня свадьба Роберто, но наше шествие такое же мрачное, как и тогда, когда мы предали нашу бабулю земле. Сейчас три часа дня. Сложно выбрать худшее время для свадьбы. Мама уже заметила, что в это же самое время в Страстную пятницу Иисуса распяли на кресте.

Папа одет в хороший костюм из темно-синего габардина; белая рубашка и шелковый темно-синий галстук. Мама в черном: простое, расклешенное книзу платье с застежкой на спине. Я решила не рядиться в траур, поэтому на мне светлый парчовый костюм с отложным воротником. Узор на ткани осенний: маленькие золотые листочки, украшенные вышивкой зелеными петлями. Мои туфли на низком каблуке – из золотого атласа, а в сумочке лежит маленькая орхидея, которую мама отказалась приколоть к своему платью.

Мама говорит, что даже название нашей церкви как нельзя лучше подходит к этому случаю. Она убеждена, что семья Сартори обречена и что Роберто погибнет в муках страшнее тех, в которых погибли жителей Помпеи, сгоревшие заживо и погребенные под лавой Везувия.

Мне нравится наша церковь, которая расположена на углу улиц Кармин и Бликер в самом центре итальянского квартала. Над величественным зданием высится крест, а внутри – стены из белого мрамора с едва различимыми прожилками, высокие потолки, статуи святых, со смыслом взирающие на прихожан в мерцающем пламени свечей. Отец Абруцци пожалел папу и постарался сделать в наших обстоятельствах все, что было в его силах. Я заметила, что духовенство становится добродетельным и может утешить только тогда, когда уже что-то стряслось.

Я гляжу в сторону бокового входа в церковь, пытаясь увидеть Роберто, но там нет ни души. Мама, папа, Анджело, Орландо, Эксодус и я в подавленном настроении молча стоим рядом с купелью со святой водой и ждем. Мама уставилась в пол, словно в надежде на то, что, когда она поднимет глаза, все окажется дурным сном, и мы вернемся домой, будем слушать пластинки и есть посыпанное сахарной пудрой печенье, которое мы печем каждую пятницу.

Главная дверь со скрипом открывается и входит Роберто. На нем коричневый костюм. Он придерживает створки, пропуская внутрь свою новую семью. Невеста – очень хрупкая девушка, ей всего девятнадцать лет, у нее черные как смоль волосы, убранные в высокую прическу, и мелкие черты лица. Она хорошенькая, даже несмотря на то, что кусает губы и смотрит в пол. Ей просто недостает уверенности в себе. На ней бледно-желтый костюм (и где она такой нашла в это время года, не могу понять) и черные лакированные туфли. Ее глаза закрывает причудливая вуаль, прикрепленная к голове лентой. Позади нее стоят ее родители, такие же маленькие и хрупкие, как она, похожие на раненых птичек. С ними несколько маленьких детей. Самой младшей девочке около восьми лет. Очевидно, Розмари самая старшая, как и наш Роберто.

– Пап. Это мистер и миссис Ланселатти. А это Розмари, – говорит Роберто.

– Рада с вами познакомиться, – слишком громко говорит Розмари. Я вижу, как она напугана.

– Здравствуйте, – бормочет мама. Все, на что оказывается способен папа, это кивнуть в знак приветствия.

Сжимая в руках молитвенник, отец Абруцци идет по центральному проходу между рядами. Он приглашает нас в ризницу. Мы следуем за ним, и мне приходит на ум, что все собравшиеся думают одно и то же: «Плохо получилось». Хотя отец Абруцци и старается быть приветливым, но всем понятно, что ему не нравится это дело. Он любит правила, предписания, чувство единения в его приходе и придает большое значение тому, чтобы имена вступающих в брак были за полтора месяца до свадьбы напечатаны в еженедельном церковном бюллетене: еще одно негласное правило, которого мы не соблюли.

Священник одет не в красивую бело-золотую ризу, а в черную сутану (мы по-настоящему наказаны). Мама открывает молитвенник, и я беру ее за руку. Сейчас такой момент, когда только дочь может утешить мать – сыновья не в состоянии понять, что такое честь и добродетель, ими управляют более приземленные чувства, – поэтому, когда мама сжимает мою руку, я чувствую, что могу помочь ей в ситуации, кажущейся безнадежной.

Маленькие дети семьи Ланселатти собрались вокруг своих родителей. Им еще не скоро объяснят, что здесь происходит. Анджело осуждающе качает головой. Орландо пытается изо всех сил не засмеяться: это для него большая проблема с самого детства. А Эксодус обнимает папу так, словно говорит ему: «Не переживай, пап, такого больше никогда не повторится». Что ж, будем надеяться.

Бедный папа. Ему некому выговориться. Даже со мной он не может поговорить о случившемся, потому что подобный разговор предполагает обсуждение интимных отношений между мужчиной и женщиной – тема, на которую он никогда не решится заговорить с дочерью. Я знаю, что он разочарован, возможно, даже в большей степени, чем мама. Даже злясь и расстраиваясь, она говорит, что рождение ребенка – это самая удивительная вещь в мире, что Розмари будет помогать нам, и работы по дому станет меньше. Мама видит хотя бы что-то положительное в этой ситуации. Но папа – другое дело. Для него это словно признание несостоятельности его правил, их осквернение. Сколько раз он говорил братьям об уважении к женщине; разве его жизнь не прекрасный им пример? Сколько раз он наказывал их, пытаясь научить, что такое быть порядочным человеком? И вот все его благие устремления закончились этой историей с Роберто. Предполагается, что свадьба – это начало новой жизни и любви, но здесь ничего подобного нет. Розмари слишком молода, чтобы выходить замуж, и Роберто – незрелый, со скверным характером – станет самым плохим мужем в мире.

Своей перчаткой я вытираю слезы, и мне вспоминается объявление в нашем магазине: «Ее перчатки как ночь – становятся все длиннее». Меня всегда учили, что перчатки – это символ настоящей леди, а вот на невесте их нет. Она крепко сжимает скромный букет из желтых роз, как будто это спасительная веревка, с помощью которой она может выбраться из огромной ямы. Она понятия не имеет, во что ввязывается. Я прожила с Роберто двадцать пять лет. И скажу, это совсем не просто. У жены человека, чье настроение так часто меняется, никогда не будет ни одной спокойной минуты. Я чувствую на себе чей-то взгляд и поднимаю голову. Это мать Розмари. Ее глаза полны слез, но все же она слабо улыбается мне. Может, мама утешится тем, что она не единственная мать, которая скорбит о случившемся.

После церемонии папа ведет нас обедать в «Маринеллу», уютный ресторан на Кармин-стрит, которым владеет один из его приятелей. Я пытаюсь завести разговор с семьей Ланселатти, которые расстроены из-за Розмари так же, как мои родители расстроены из-за Роберто. Розмари что-то шепчет Роберто, но я вижу, что он совсем ее не слушает. Он смотрит на папу. Ему нужно его одобрение, но ему также понятно, что потребуется много времени, чтобы вновь заслужить его.

После ужина я переодеваюсь в свитер, юбку и легкие туфли. Мама и папа все еще слишком расстроены, чтобы показывать дом Розмари. Я была уверена, что ужин успокоит их, но после него все стало еще хуже. Мама поняла, что у ее старшего сына никогда уже не будет пристойного приема в большом зале с оркестром. Надеюсь, Роберто устроит все так, чтобы его жена чувствовала себя здесь как дома. Я спускаюсь в прихожую и вижу кучу вещей. Должно быть, это ее.

– Розмари, – зову я.

– Я здесь, – отвечает она.

Я иду в гостиную и нахожу ее в полном одиночестве сидящую на краешке дивана. На ней все еще надето свадебное платье, но вуаль сползла на затылок.

– Не хочешь переодеться? – спрашиваю ее я.

– С удовольствием, но я не знаю, куда идти.

– А где Роберто?

– К ним в магазин что-то привезли.

– О, – улыбаюсь я, но на самом деле я рассержена. Не могу поверить, чтобы мой брат мог бросить свою невесту одну сразу после свадьбы. – Вещи в прихожей твои? – спрашиваю ее я. Она кивает. – Тогда пойдем отнесем их в твою комнату. Я веду Розмари в столовую и показываю ей кухню, потом сад, который ей очень нравится.

– Гостиную ты уже видела. Пойдем, – беру я чемодан и коробку и начинаю подниматься. Розмари пытается поднять другой чемодан, но я запрещаю ей: – Нет! Не поднимай!

Розмари улыбается мне.

– Спасибо.

– Я сама все принесу. Или Роберто, когда вернется, – оборачиваюсь я к ней с лестничной площадки. Отсюда она кажется еще тоньше, чем в церкви. – Понятно, что тебе тяжело, – ласково говорю я, – но все будет в порядке.

Розмари молчит и закрывает глаза, пытаясь не расплакаться.

– Время лечит! – подбадриваю ее я.

– Можно я возьму Фазула?

– Что за Фазул?

– Мой попугай.

Розмари стягивает с маленькой клетки платок, и, увидев хозяйку, зелено-желтый попугай начинает чирикать.

– Это и есть Фазул?

– Скажи Лючии «здравствуй», – наставляет Розмари питомца.

– Красотка! Красотка! – говорит птица.

– Так и быть, Фазул. Ты можешь остаться, – говорю я попугаю, и он вспархивает на перекладину.

Поднимаясь за мной на следующий этаж, Розмари смеется. Я показываю ей дверь в комнату родителей, расположенную в задней части дома. Дверь закрыта. Потом локтем толкаю другую дверь.

– Сюда.

Розмари входит в комнату, бежит к окну и выглядывает на Коммерческую улицу. Потом поворачивается и осматривает обстановку, одобрительно кивая головой. Это просторная комната, с двухъярусной кроватью, аккуратно застланной белыми покрывалами. Здесь есть большое зеркало и старое кресло-качалка. Мама освободила для Розмари шкаф.

– Роберто жил вместе с Анджело. Его мы переселили вниз к Орландо. Прямо над вами – комната Эксодуса.

– А где твоя комната?

– На самом верху. Это студия.

– Так высоко подниматься, – говорит Розмари, опускаясь на краешек кровати.

– Мне нетрудно. Вот ванная. К счастью, у вас отдельная, – показываю я ванную Розмари. – Она маленькая, но очень удобная. – На раковину мама положила несколько чистых белых полотенец.

– Папа хотел сделать от этой комнаты лестницу, чтобы можно было спускаться в сад. Но все произошло так быстро, не хватило времени… – я вдруг понимаю свою бестактность и замолкаю. – В общем, они скоро за это возьмутся, я уверена.

– Спасибо.

– Надеюсь, тебе здесь будет уютно.

Розмари начинает плакать:

– Я тоже надеюсь.

Мне так жаль мою невестку, что я заключаю ее в объятия:

– Не плачь. Сегодня был трудный день, но ты все сделала, как следует.

– Спасибо, – снова говорит Розмари.

– Знаю, я высоко забралась, но ты в любой момент можешь подняться ко мне в комнату, если тебе что-то понадобится или вдруг захочется с кем-то поговорить.

– Ладно.

– А сейчас давай, распаковывай вещи, обустраивайся, а я пойду. Каждую пятницу вечером мы стряпаем печенье. Это очень весело. Если Роберто задержится допоздна, я зайду за тобой.

– Здорово, – вытирает нос Розмари.

Я закрываю дверь. Фазул говорит:

– Красотка.

Я собираюсь подняться к себе, но вместо этого направляюсь к комнате родителей и стучу в дверь. Не дождавшись ответа, вхожу. Закрыв лицо руками, мама лежит на кровати.

– Мама? – шепчу я.

– Я не сплю, – даже не пошевельнувшись, говорит она.

– Я позвала Розмари стряпать вместе с нами печенье.

Она молчит.

– Мама?

– Надеюсь, тебе никогда не придется пережить подобное. Видела, как на нас смотрел отец Абруцци? От стыда я чуть не умерла, – жалуется мама.

– Разве отец Абруцци может знать, что для человека значит свадьба, у него ведь нет семьи.

Мама садится на кровати:

– Не смей ничего говорить против священника.

– Я и не говорю. Но как он может понять, через что тебе пришлось пройти. Ему не довелось растить четырех своенравных сыновей и дочь. Он ничего не смыслит в жизни. И кстати, разве добродетельные христиане могут судить обо всей семье, если один ее член ошибся? Какой вздор!

Мама отворачивается от меня. Споры о церкви я никогда не выигрывала. Но, по правде сказать, я просто хотела как-то утешить ее. Ей потребуется много времени, чтобы свыкнуться с этим, а у меня еще много дел, поэтому я встаю, чтобы уйти.

– Лючия! Ты права. Но не говори отцу, что я так думаю.

По пятницам Делмарр обычно устраивает «совещание», на котором передает нам заказы и в общих чертах рассказывает о последних тенденциях в моде. Мы отчитываемся, что успели сделать, и в соответствии с этим он распределяет объем работы – подшивка, подгонка, сборка одежды. Если мы справляемся раньше срока, то он берет нас пройтись по магазинам, посмотреть ткани и готовую одежду. Мы с Рут обожаем ходить с ним, потому что это всегда весело. После прогулки Делмарр угощает нас ланчем, а после работы ведет в какое-нибудь роскошное заведение вроде «Пьер-отеля» выпить коктейль.

Каждые две недели в пятницу из бухгалтерии приходит Максин Нил и вручает нам чеки. Вот и сегодня она входит в нашу «святая святых», отдает нам конверты и, улыбаясь, говорит:

– Поздравляю с прибавкой. Какая удача! У вас отличный начальник.

Максин накрасила губы помадой модного бледного красно-коричневого цвета. Такой помадой пользуются все девушки на главном этаже. У нее смуглая кожа, и обычно она одета в темно-синюю шерстяную юбку и белую блузку. А еще у нее всегда сделан маникюр.

Нам с Рут пришлось преодолеть множество препятствий, чтобы получить работу в магазине, но наши усилия ничто по сравнению с тем, через что пришлось пройти Максин.

Она закончила экономический факультет Сити-колледжа и никак не могла найти работу бухгалтера. Ее дядя, ответственный за доставку товаров в «Б. Олтман», рекомендовал Максин в наш бухгалтерский отдел. У нее недостаточно опыта, но я знаю, что она оправдает оказанное ей доверие.

– Почему бы тебе не перевестись в этот отдел и не начать работать вместе с нами? Здесь такое тепленькое местечко! – говорю ей я.

– Когда я начинаю шить, все просто валится у меня из рук, к тому же, я дальтоник. Все еще хочешь, чтобы я работала с вами?

Максин идет в кабинет Делмарра и кладет чек на его рабочий стол.

– Тебе не обязательно шить. Не надо! Ты могла бы считать деньги, – говорит ей Делмарр и наливает себе уже третью чашку кофе за это утро. – И когда мы пустим по ветру этот отдел, ты уйдешь отсюда вместе со мной, Макс. Мне понадобятся толковые работники, когда я открою собственное дело.

– По рукам, – смеется Максин.

– Мне приятно слышать, что я не единственная на свете девушка, которая любит работать, – подмигиваю я ей.

– О, я работаю не потому, что люблю работать, – говорит Максин. – Мне приходится. Если в шесть утра люди втискиваются в М-10, следующий в центр города, то они это делают вовсе не потому, что у них есть мечта. Видела бы ты, какие у них хмурые лица.

Максин уходит, чтобы разнести остальные чеки.

* * *

Рут, Виолетта, Элен и я обычно приносим еду с собой из дома. Если погода хорошая, то мы идем к открытой галерее Нью-Йоркской публичной библиотеки на углу Сорок второй и Пятой, или в Мэдисон-сквер на Двадцать третьей улице. Но сегодня день зарплаты, поэтому за ланчем мы встречаемся в кафе «Чарльстон-гарден» на шестом этаже «Б. Олтман». Обычно мы берем по куску пирога и кофе. Для сотрудников здесь есть скидки. Кафе оформлено в южном стиле, от пола до потолка украшено фресками, на которых изображены зеленые холмы Джорджии с редкими деревьями магнолии в цвету.

Нас четверо подруг. У нас, можно сказать, свой клуб, потому что все мы родились в 1925 году. И зовемся мы «Флэпперс»^[19]. Мы познакомились семь лет назад в школе секретарей имени Кэти Гиббс. Каждая нью-йоркская выпускница школы, которая хочет получить профессию и написать что-то более-менее пристойное в своем резюме, идет туда учиться. Заботами моей бабушки я хорошо научилась шить и этим могла зарабатывать себе на жизнь, но я ничего не смыслила в делах. В школе секретарей у нас было несколько предметов, включая работу на печатной машинке, ведение бухгалтерской отчетности и стенографию, которые помогли мне устроиться на работу в «Б, Олтман», потому что сюда предпочитают нанимать девушек с образованием. Я начала работать здесь самая первая; потом замолвила словечко за Рут, которая порекомендовала Элен; та в свою очередь устроила Виолетту.

– Трудно было? – спрашивает Элен. Ей не терпится побыстрее узнать все подробности свадьбы Роберто и Розмари.

– Ужасно. Бедная мама. Она все никак не может смириться, ведет себя так, словно наш дом – место боевых действий.

– Невероятно! Миссис Сартори так гордилась своей семьей, – качает головой Рут.

– Уже не гордится, – вздыхаю я. – Но я бы очень хотела, чтобы родители совладали со своими чувствами и были приветливее с девушкой. Что было, то было, – накалываю я на вилку кусочек салата-латука.

– Лучше уж покончить с собой, чем выходить замуж в таких обстоятельствах, – серьезно говорит Виолетта. – Я из католической семьи, и единственная наша родственница, которой пришлось выйти замуж, – это моя третья кузина Бернадетта. В наказание она сидела взаперти в цокольном этаже. И только после рождения ребенка ей позволили выходить во двор, да и то в четко установленное время.

– Как жестоко. – Рут ест черный хлеб вместо пирогов, о которых ей придется забыть до последней примерки свадебного платья. Бедняжка. – Если бы она спросила меня, я бы ей сказала, что никто не имеет права заставлять ее рожать ребенка, если она не замужем. Ей надо было поговорить с врачом и сделать операцию.

– Моя мама просто пристрелила бы меня, – возражает Виолетта. – Разве это не унизительно для твоих родителей? – спрашивает она меня.

– Несомненно. А что поделаешь? Скоро родится ребенок. Так уж задумано матушкой-природой, – говорю я.

– Она тебе нравится? – интересуется Виолетта.

– Она такая молоденькая.

– Все они молоденькие, – затягиваясь сигаретой, заявляет Элен. – У Сартори два несчастья кряду. Сначала их единственная дочь отказалась выходить замуж за сына лучшего в городе пекаря, а потом старший сын привел домой беременную невесту. Что же дальше?

– Если спросишь маму, она ответит – конец света. Она уверена, что она плохая мать. Никто из ее детей не поступает так, как она хочет. И я чувствую себя виноватой, потому что, расстроив помолвку, именно я положила начало череде несчастий.

– Поверь мне, – утешает Рут, – твой отказ совсем не то, что беременность Розмари. Ты как думаешь, Виолетта?

Виолетта краснеет и молчит.

– Твоя мама считает, что Данте – отличная партия, – говорит мне Элен. – Он пекарь, поэтому у вас всегда будет достаток. Он занят в семейном деле, как и твои братья, в этом ваши семьи похожи. Но главное – он итальянец. Если бы мы и захотели, то вряд ли нам удалось придумать что-то более тебе подходящее. Мне продолжать?

Элен любит все расписывать, а еще ей нравится говорить правду. Сейчас она преуспела в обоих делах.

– Данте, несомненно, хорошая партия, но Лючия встретит лучшего, особенного парня, – защищает меня Рут.

– Это сложнее, чем… – начинаю я, но замолкаю.

Здравый смысл подсказывает мне попытаться все исправить и выйти замуж за Данте, потому что он обходителен со мной и обеспечен. Но это совсем не то, на что я рассчитываю. Мне хочется стать второй Эдит Хед^[20], которая шьет костюмы для кино, или Клер Маккарделл, конструирующей спортивную одежду для широкого потребления. Но моим подругам и так известны все мои планы. Хотя сами они, как и моя мама, и мысли не допускают, что можно совершенствоваться в своей профессии.

– Не могу поверить, что ты вернула кольцо, – вздыхает Виолетта. – Камень на нем был самым ослепительным и самым чистым из всех, что я прежде видела. Идеальный бриллиант, как искрящаяся льдинка.

– Меня не волнуют драгоценности, – говорю я, разглядывая свою руку, где еще вчера красовался бриллиант. Сейчас моя кисть кажется детской, особенно с этим колечком с гранатом – моим счастливым камнем.

– Должны бы волновать, – с осуждением говорит Рут. – Когда мужчина покупает тебе бриллианты, то он вкладывает в тебя деньги. Что с того, что у мужчин много денег, они ведь понятия не имеют, что с ними делать. Они не умеют выбирать. Единственный для них способ выбрать действительно стоящую вещь – это спросить женщину. Эти мужчины, они понятия не имеют, как сделать жизнь красивой. Им не приходит в голову украшать дом, готовить вкусную пищу, заботиться о своей внешности. Допустим, они любят машины. Но на что им еще тратить деньги? Поэтому что может быть лучше для нормального мужчины, чем жена, которая любит дорогие украшения?

– Если бы только мужчины всегда выполняли наши просьбы. Так трудно найти приличного парня, – сетует Виолетта и запихивает носовой платок в рукав своего темно-серого жакета. Потом, словно удивляясь чему-то, приподнимает брови: – Если бы мне однажды повстречался порядочный человек, и мы полюбили друг друга, я бы ни за что с ним не рассталась. Я бы попыталась видеть в нем только хорошее. Только вот моя мама уверена, что все хорошие парни погибли во время Второй мировой войны.

– Меня это даже как-то успокаивает, – кладу я сахар в свой чай со льдом.

– Не хочу поучать тебя, Лючия. Но по-моему, ты сделала большую глупость, – говорит Виолетта. – Данте Де Мартино – само совершенство. Думаю, ты еще будешь сожалеть, что рассталась с ним.

– Ради бога, Виолетта. Не буду. Когда мы обсуждали предстоящую свадьбу, мне казалось, словно кто-то невидимый взял меня за шею и начал душить.

– Это не человек-невидимка. Это была его мать, – отпивает Элен свой кофе. – После помолвки каждая девушка чувствует себя не такой свободной, как прежде. И у меня было такое же чувство. От многого приходится отказываться. Слава богу, муж разрешает мне работать, иначе я с ума сошла бы от безделья. Уборка квартиры у меня занимает всего полчаса, а чем заниматься в остальное время?

– Ты так неромантична, – говорит Виолетта Элен.

– Хорошо-хорошо, я говорю о замужестве, словно о тяжелой и скучной работе, но это совсем не так, – сдается Элен. – Замужество – это замечательно. Билл прекрасный муж. Пока мы не поженились, мне казалось, что я сойду с ума от беспокойства. Я думала: мне придется жить с этим мужчиной, и это меня немного пугало. Мне нравилось жить одной. Я любила встать посреди ночи и почитать что-нибудь. Мне казалось, этого у меня уже никогда не будет. Я даже составила список, что я приобрету и от чего мне придется отказаться в обмен на мужа. Знаете, список лишений был намного длиннее списка приобретений. Но когда я все же вышла замуж, все мои страхи развеялись. Теперь мне нравится возвращаться домой, где меня ждет муж. Он мне совершенно не мешает, если вдруг входит в комнату, где я чем-нибудь занимаюсь. Я люблю спать вместе с ним. Извини, Виолетта, я знаю, это грубо. Но все же. Он прижимает меня к себе всю ночь, словно куклу. И я чувствую себя в безопасности. Мне нравится это ощущение.

– Все это хорошо, но разве не здорово засыпать вечером в воскресенье с мыслью о том, что завтра понедельник, когда ты сможешь снова взяться за любимую работу?

В ответ все молчат. Спустя некоторое время Виолетта говорит:

– Здесь хорошо. До того, как Элен устроила меня сюда, я работала в компании «Карастан», торгующей коврами. Ужасная была работа. Во-первых, я там даже сама собой не была. Меня звали Энн Брюстер, как девушку, которая до меня занимала эту должность. Так вот, она собралась выходить замуж, ее мысли были далеко от работы, поэтому все счета и бумаги, которые ей приходилось по долгу службы вести, пришли в полный беспорядок. Когда Энн, наконец, вышла замуж и уволилась, то босс придумал вместо того, чтобы постоянно переоформлять бумаги с одного бухгалтера на другого и тем самым тратиться на бумажную волокиту, давать новой сотруднице то же самое имя. Так и получилось, что Энн и по сей день продает ковры. Если бы однажды я пала жертвой преступления или вышла замуж, то мистер Заран нанял бы новую Энн Брюстер вместо меня. Каков выдумщик! Каждый день я молилась богу, чтобы он поскорее послал мне человека, в которого бы я влюбилась и вышла бы за него замуж, потому что мне хотелось пойти в кабинет мистера Зарана и сказать: «Найдите себе другую Энн Брюстер!» Так или иначе, вскоре мои мольбы были услышаны, и Элен предложила мне работать вместе с вами закройщицей. Возможно, не так уж я и люблю свою работу; просто она мне нравится больше, чем предыдущая, – вздыхает Виолетта.

– Как можно сравнивать работу с мужчиной, – недоумеваю я. – За ужином мои будущие свекор и свекровь так меня разглядывали, что я просто уверена: мать Данте все время думала о том, насколько хорошо я умею гладить, а его отец – смогу Ли я вести учетную книгу и снимать по субботам кассу в его пекарне. У них на лбах это было написано. И вот тогда мой внутренний голос сказал мне: «Не выходи за него. Неважно, что он безумно похож на Дона Амичи. Эта жизнь не для тебя!» Виолетта смотрит на меня со всей серьезностью:

– Если бы твой внутренний голос был с тобой честен, он бы сказал: «Лючия Сартори, тебе уже двадцать пять лет. Самое время выходить замуж, потому что когда ты наконец надумаешь обзавестись семьей, может случиться так, что свободных мужчин уже не останется.

– Господи, Виолетта, ты такая пессимистка! – Рут гладит меня по спине, словно я манекен в витрине. – Только посмотри на Лючию. Найти мужчину для нее не составит никакого трудна.

– В любом случае не разговаривай с незнакомцами на улице, – предупреждает меня Виолетта. – Однажды моя сестра Бетти разговорилась с мужчиной на улице, он завел ее за угол, ударил и отнял сумочку.

После ланча у нас остается немного свободного времени, поэтому мы с Рут идем в отдел «Украшения для дома» и начинаем мечтать, как бы мы жили, если бы с нашими комнатами поработали профессиональные дизайнеры, если бы у нас была мебель, принадлежащая какой-нибудь прошлой исторической эпохе, и предметы искусства. Рут останавливается около накрытого для приема по всем правилам обеденного стола Людовика XVI: на бежевых салфетках искусно расставлены предметы бледно-желтого китайского сервиза, украшенного по краям маленькими синими птичками.

– Какой роскошный сервиз, – взволнованно говорит Рут.

– Как ты думаешь, вино становится вкуснее, если его налить в хрустальные бокалы? – Я беру бокал и кручу его над головой, рассматривая в свете люстр. – Так просто должно быть, если бокал стоит восемь долларов, – отвечаю я на собственный вопрос. – Мне нравятся красивые вещи, – говорю я, а про себя думаю: «Неужели мне придется выйти замуж, чтобы у меня были все эти прекрасные вещи?»

– Мне тоже, и вот то, что я хотела бы заполучить, – Рут тянет меня к витрине и показывает на выставленный в ней сервиз. – Видишь, там? Вон тот, с лютиками. Такими цветами короли украшали свои гербы…

– Настоящее серебро. Только посмотри, как искусно выполнен узор.

– Мама говорит, что такое серебро очень трудно чистить, но по мне так ничего. К тому же, на них золотое напыление в двадцать четыре карата.

– Для девушки, которая совсем не в восторге от того, что она станет миссис Гольдфарб, ты даже слишком беспокоишься о сервизах.

– Я пытаюсь быть оптимисткой.

Рут идет к угловой этажерке посмотреть разложенные на ней льняные скатерти. А я замираю перед огромным, от пола до потолка, зеркалом, обрамленным в раму. Верх рамы украшен вырезанной из дерева и позолоченной корзиной с цветами, оплетенной лентами, которые ниспадают на стекло. Это зеркало подошло бы для фойе какого-нибудь дома на Парк-авеню с полами из черно-белого мрамора. На секунду мне кажется, словно я стою у входа одного из таких домов и приветствую прибывающих гостей.

– Присмотрели зеркало? – с иронией говорит мужской голос.

– Нет, сервиз, потому что я лучшая посудомойка в Гринвиче.

Мужчина от всей души смеется, а я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на владельца этого голоса.

– О… здравствуйте…

Если бы я шла, то, наверное, запнулась бы, но я стою на месте, поэтому начинаю что-то бормотать, пытаясь подобрать слова, пока не обнаруживаю, что просто не могу вымолвить ни слова.