Книга Властитель душ онлайн - страница 2

2

Клара, жена Дарио, лежала в крошечной отдельной палате больницы Пресвятой Девы вместе с новорожденным сыном; кругом чистота, окно приоткрыто, ноги счастливой матери заботливо укутаны теплым одеялом.

Вошла монахиня и спросила:

– Может, вам что-нибудь нужно?

Клара благодарно улыбнулась сестре милосердия в белоснежном чепце, однако покачала головой робко и с достоинством:

– У меня все-все есть. Чего ж мне еще?

Наступил вечер. Посетителей больше не пускали. Но Клара ждала Дарио; сестры знали, что он врач, и разрешали ему приходить в любое время.

Они не виделись со вчерашнего дня. Клара жалела, что муж не согласился, чтобы ее поместили в общую палату. У нее никогда не было подруги. Не было доверительных теплых отношений с другой женщиной. Она застенчива, боится людей… Ей странно и страшно в чужих городах. Она и по-французски говорит с трудом. Теперь кое-как освоила провансальский, но все равно дичится, так уж привыкла. Когда Дарио рядом, ей никто не нужен; сейчас она не расстается с малышом, о ком, казалось бы, тосковать, но Клара иногда ловила себя на мысли, что ей не хватает женской дружбы. Она слышала, как весело смеются в общей палате; и любопытно было бы взглянуть на других младенцев… Конечно, ни один не сравнится с ее сыночком, маленьким Даниэлем, ни у кого нет такого ладного тельца, крепких ножек, проворных ручек, никто не сосет грудь с такой жадностью и силой. Дарио позаботился, чтобы Клара лежала в отдельной палате, в тишине и уюте, – неслыханная роскошь! Любимый, как же он бережет ее! И думает, что жена ни о чем не догадывается… Не знает, скольких трудов и тревог стоил ее комфорт… А ведь она сразу заметила, как он устал: руки дрожали, голос срывался, Дарио все спешил, волновался, суетился.

И успокоился только с рождением малыша. Клару удивила его умиротворенность. Но не встревожила. В сердце, переполненном благодарностью Богу, нет места тревоге. Она тихонько приподнялась, придвинула поближе – ближе, еще ближе – колыбельку и склонилась над ней. Не видя сына, она прислушивалась к его дыханию. Потом с трудом, превозмогая боль, опять откинулась на спину. Осторожно ощупала набухавшую грудь: в час вечернего кормления молоко стремительно прибывало, подступало жаркой волной.

Под плотно натянутой простыней тела Клары почти не было видно, такая она маленькая, худая и плоская. Лишь лицо выглядывало. На самом деле ей за тридцать, хотя по виду не то девочка, не то старушка. Взглянешь на выпуклый низкий лоб без единой морщины, гладкие веки, великолепные ровные белые зубы – кроме зубов, ей нечем хвалиться, – и Клара покажется совсем юной. Но спутанные пряди курчавых распущенных волос отливали серебром, вокруг детских мягких губ залегли горькие складки, в темных глазах застыло скорбное выражение: они пролили много слез, видели смерть близких, не смыкались долгими ночами, с мужеством глядели в лицо нужде и с надеждой – на дорогу.

Ушли последние посетители, монахини развозили на тележках скромный ужин. Женщины готовились к вечернему кормлению. Плакали разбуженные младенцы. Вошла сестра, дюжая, грубоватая, толстощекая и румяная, помогла Кларе сесть и положила ей на руки сына.

Некоторое время обе молча смотрели на пушистую вспотевшую головенку – младенец искал грудь и всхлипывал; потом послышалось тихое довольное чмоканье, и вскоре малыш успокоился: то посасывал, то засыпал. Женщины стали вполголоса разговаривать.

– Ваш муж еще не навещал вас сегодня? – спросила сестра. Она была из Ниццы и потому говорила слегка нараспев.

– Не навещал, – ответила кормящая с грустью.

Муж, конечно, еще придет. Может, у него нет денег на трамвай? А путь сюда от центра города неблизкий.

– У вас хороший муж, – сказала сестра и хотела взять уснувшего малыша, чтобы взвесить после кормления.

Но тут младенец открыл глазки и пошевелился. Мать покрепче прижала его к себе.

– Подождите. Не уносите пока. Он еще голодный.

– Хороший муж и заботливый отец, – продолжала сестра. – Каждый день спрашивает, не нужно ли вам чего-нибудь принести, всего ли хватает. Уж так он вас любит! Ну все, теперь хватит. – Она поднялась и решительно направилась к кормящей.

Клара ее насмешила, когда инстинктивно заслонила сына и не сразу решилась его отдать.

– Вы его перекармливаете, малыш, чего доброго, заболеет.

– Ваша правда, мадам. – Клара так и не привыкла называть сестрами монахинь, что ухаживали за ней. – Просто я так рада, что могу кормить его вволю. Мой первенец умер оттого, что у меня не хватало молока и не на что было его купить.

Сестра склонила голову в знак участия и сострадания, но в спокойных глазах читалось: «Думаешь, милая, тебе одной солоно пришлось? Скольких несчастных я повидала, и не сосчитать…» А Клару впервые не мучил горький стыд, неразлучный спутник нужды, ей захотелось довериться сестре; выражения глаз, скрытых под крахмальными сборками чепца, она не уловила.

Клара ни с кем никогда не говорила о своем первом ребенке. Она принялась рассказывать вполголоса поспешно и сбивчиво:

– Перед войной муж уехал. Я осталась в Париже одна. Он уплыл на пароходе в колонии. Думал, что найдет там работу. Мы эмигранты, так что привыкли скитаться и жить в разлуке. Он сказал тогда: «Клара, здесь мы умрем с голоду. Я уезжаю. У нас нет денег, и я не могу взять тебя с собой. Я заработаю и вышлю тебе на дорогу». Так вот, он уплыл, а я сразу же заболела. Потеряла работу и осталась без гроша. К тому же узнала, что беременна. Денег не было совсем. Потом мне говорили: «Вам нужно было попросить помощи там-то и у того-то». Но у меня не было ни друзей, ни знакомых. Я думала, мне никто не поможет. Маленький умер с голоду.

Клара потупилась и стала судорожно перебирать кисти вязаной шали.

– Ну-ну, не надо, второй ваш сын выживет, – успокаивала ее сестра.

– Он такой красивый, правда?

– Красавчик!

Сестра прикоснулась к ступням Клары:

– Милая, у вас совсем ледяные ноги! Закутайтесь получше. Сейчас я принесу грелку. Все плохое позади. Забудьте. Теперь ваш муж рядом и заботится о вас.

Клара с трудом улыбнулась:

– С тех пор, конечно, я стала старше, обжилась, попривыкла, мы ведь во Франции уже пятнадцать лет. Теперь мне нечего бояться. А тогда была дурочкой и совсем растерялась… Я…

Она вдруг умолкла. К чему жалобы, да и кто ее тут поймет? Монахини помогли многим несчастным женщинам из далеких деревень, которые умирали в нужде и нищете на улицах Ниццы, и все-таки Кларе казалось, что ее доля тяжелее: она чужестранка, и ее отгоняли от каждого дома, от каждой двери, каждый камень, казалось, кричал ей: «Вон отсюда! Иди, откуда пришла! У нас у самих бед хватает, чужачка!»

Сестра подложила ей под ноги грелку, ласково улыбнулась и направилась к двери. На пороге она обернулась:

– Пойду принесу вам поесть. А вот, милая, и ваш муж!

Клара распахнула объятия.

– Дарио! Ты пришел! Наконец-то!

Она не выпускала его руки, целовала ее, прижимала к щеке.

– Я и не надеялась повидать тебя. Сейчас уже ночь! Ты утомился! Не нужно было приходить.

Дарио не отвечал; Клара понимала, что у него язык не ворочается от усталости. Он присел на край постели; жена обхватила его руками, тесно прижалась, положила ему голову на грудь. Наконец он спросил:

– Ну как ты? Как малыш? Все в порядке? С вами точно ничего не случилось?

– В порядке. А что могло случиться?

Они говорили на странной смеси французского, греческого и русского. Клара все гладила его по руке.

– Что могло случиться, милый?

Он молчал.

– Что с тобой? У тебя дрожат руки.

Зная, что расспрашивать бесполезно, она умолкла. Только согревала его руки в своих, и понемногу дрожь унялась.

– Ты здорова? – В его голосе по-прежнему звучала тревога.

– Здорова. Благополучна и счастлива, как королева. У меня есть все, о чем только можно мечтать. Но мне бы хотелось…

– Чего?

– Хотелось бы поскорее вернуться домой, к тебе.

Она заметила с жалостью, что взгляд мужа выражает полное изнеможение и растерянность, лицо осунулось, рубашка измята, костюм не вычищен, на пиджаке не хватает пуговицы, галстук завязан небрежно.

– Дарио, а себя ты не забываешь? Ты говорил, что у тебя много пациентов. Это правда?

– Правда.

Сестра принесла на подносе ужин.

– Поешь, – заволновался Дарио. – Какой чудесный суп! Ешь скорей, не то он остынет.

– Мне не хочется.

– Ты должна. Чтобы у маленького было молочко.

Дарио стал кормить ее с ложки, она засмеялась и сама, разохотившись, поспешно доела суп.

– А как же ты? Ты поел?

– Да.

– Дома? Прежде чем пришел ко мне?

– Да.

– Так вот почему ты опоздал!

– Ну конечно! Не беспокойся, все хорошо.

Она улыбнулась. В палате царил полумрак: чтобы глаза Клары не утомлялись, лампу заслонили листом голубоватой бумаги. И все равно она заметила, как Дарио потихоньку взял с подноса оставшийся кусок хлеба и с жадностью проглотил его.

– Ты голоден?

– Нет же, я сыт, сыт…

– Дарио, ты с утра ничего не ел!

– Что ты выдумываешь? – проговорил он ласково. – Полно. Не нужно волноваться. От волнения может пропасть молоко.

Тихо, почти не дыша, он склонился над колыбелькой.

– Знаешь, Клара, у нашего сына будут светлые кудри.

– Не могут они быть светлыми. У нас с тобой волосы иссиня-черные. А вот у наших родителей…

Стали припоминать, как выглядели родители. Он рано осиротел. Она в пятнадцать лет убежала из дому, влюбившись в беспутного бродягу по имени Дарио. В памяти всплывали неясные лица, словно бы едва различимые вдалеке в сумраке и в тумане: вот до времени состарившаяся женщина в черном платке, закрывающем лоб до самых бровей; вот другая, вечно пьяная, осыпающая проклятиями и бранью слабенького запуганного ребенка; вот отец Клары, старик с морщинистым лбом и длинной седой бородой; вот отец Дарио, нищий грек, бродячий торговец. Его-то нетрудно себе представить, сын похож на него как две капли воды.

– Наши родители тоже были черноволосы.

– А деды и бабушки?

– Кто ж их знает…

Своих бабушек и дедушек они никогда не видели. Дети уехали и расселились в чужих краях, а старики остались на родине: в Греции, в Италии, в Малой Азии. Для внуков они и вовсе не существовали. Возможно, среди безызвестных канувших в небытие предков-левантинцев и нашелся бы кто-нибудь, у кого в младенчестве был светлый пух и нежная розовая кожа. Вполне возможно!

– Клара! Откуда нам знать наших дедов? Или ты вообразила себя благополучной француженкой?

Посмеялись. Они с полуслова понимали друг друга. Их сроднила не только любовь, сделав единой душой и единой плотью, – они, словно брат с сестрой, родились в одном портовом крымском городе, вместе глодали черствую корку, вместе запивали ее водой.

– После родов ко мне заходила мать настоятельница. И спросила, полная ли у нас семья. Дарио, я слышу в часы посещений, как за стеной в соседней палате радостно восклицают бабушки и тетушки: «Он похож на деда! На двоюродного брата Жана! На твоего дядюшку, что погиб в четырнадцатом году!» Нам никогда не скажут, на кого похож наш сын. Они приносят кучу пакетов, перевязанных яркими лентами. Сестра сказала, что там конверты, платьица, кофточки, погремушки. Представляешь, они шьют распашонки из старых простыней, изношенных и мягких, – прибавила Клара совсем тихо.

Разговор утомил ее. Она говорила с трудом, часто останавливалась и переводила дух. Она не знала, как выразить изумление и восхищение тем, что есть семьи, где всю жизнь мирно спят из поколения в поколение на простынях, пока те не изнашиваются, так что можно выкраивать из них распашонки и пеленки для новорожденного, у колыбели которого умиляется толпа родственников.

– Я сказала монахине, что ухаживает за мной: «А у нас нет родственников. Мы всем чужие. Никто не обрадовался этому ребенку. Никто не оплакивал того». Она меня выслушала. Но ничего не поняла.

– Ну где же им понять, – вздохнул Дарио.

Усталость и странное возбуждение жены не на шутку его встревожили. Ему захотелось прервать разговор. Но Клара, продолжая говорить, уже спала, положив голову ему на плечо. Вошла сестра и бесшумно затворила ставни: в больнице Пресвятой Девы ночной воздух считали вредным.

Внезапно Клара открыла глаза и в тревоге залепетала:

– Дарио, это ты? Точно ты? Ты со мной? Малыш не умрет? О нем позаботятся? Его будут кормить? Он выживет?

Сказав: «Он выживет», – она совсем очнулась. И улыбнулась мужу.

– Дарио, миленький мой, прости, я вдруг задремала. Тебе пора. Правда, пора. Уже поздно. До завтра, миленький. Я тебя люблю.

Он наклонился и поцеловал Клару. Сестра выпроводила его, добродушно пожурив: время позднее, скоро девять. В коридорах погасили верхний свет и зажгли на всю ночь синеватые ночники; сестра расставляла их поближе к табличкам: «Соблюдайте тишину!», висевшим на дверях послеоперационной и палаты, где лежали тяжелобольные.

Был ясный весенний вечер; на улице Дарио глубоко вдохнул знакомый с детства запах жасмина, моря и пряностей. Так пахло и в Крыму, и на берегу Средиземного моря.