Страницы← предыдущаяследующая →
Наука и знаки – неотъемлемы друг от друга, поскольку наука даёт в распоряжение людей все более надежные знаки и представляет свои результаты в форме знаковых систем. Человеческая цивилизация невозможна без знаков и знаковых систем, человеческий разум неотделим от функционирования знаков – а возможно, и вообще интеллект следует отождествить именно с функционированием знаков.
Ч.У. Моррис
Разработка и презентация лингвистических основ проблемы терминологической деривации языка современной научной прозы (функциональный и метаязыковой аспекты) требуют также адекватной интерпретации и системного параметрирования феномена – и понятия – язык науки, или язык научного стиля изложения. Ретроспективный подход позволяет отметить в этой связи в истории вопроса значительный разброс мнений, вплоть до диаметрально противоположных концепций, в отношении правомерности, механизма и принципов выделения, статусирования конституирующих признаков и системной организации языка науки как целостного лингвистического объекта (например, работы В. Уэвелля, Дж. Ст. Милля, А. Пуанкаре, А.Я. Климовицкого, В.П. Петушкова, Л.B. Успенского, В.М. Жирмунского, Л. Ольшки, Г.В. Степанова, Ю.С. Степанова, Р.А. Будагова, Н.Д. Андреева, П.Н. Денисова, К. Гаузенбласа, О.Б. Сиротининой, Л.Л. Кутиной, В.М. Лейчика, В.А. Звягинцева, О.Д. Митрофановой, В.П. Даниленко, А.В. Суперанской, Н.Б. Гвишиани, Л. Дрозд, С.В. Гринева, А.И. Комаровой и др.).
В начале XXI в. усиливается интерес к проблеме языка науки в философии (см. Чепкасова 2006; Иванеско 2007 и др.). Так, Е.В. Чепкасова при рассмотрении языка науки как предмета философского анализа отмечает, что цельный философский анализ языка науки включает в себя философско-лингвистический, философско-логический и философско-семиотический подходы. «Философско-логический подход подразумевает понимание языка науки как понятийного состава науки, то есть выражает логико-понятийный аспект семантики языка науки, причём считается, что семантико-синтаксические свойства логической системы не зависят от конкретной языковой формы выражения. Язык науки рассматривается с точки зрения его возможностей прояснения содержания научных теорий, анализируется природа и гносеологический статус языка науки как предмета логического исследования, гносеологический статус принципов и методов, используемых при анализе и реконструкции языка науки. Философско-лингвистический подход включает в себя генетическое рассмотрение языка науки, то есть объяснение необходимости возникновения последнего; анализ особенностей языка науки, то есть того, каким образом свойства, структура и функции естественного языка преобразовались в рамках языка науки; исследование взаимоотношений естественного и искусственного уровней, взаимосвязь с естественной языковой основой, причины выделения в языке науки особого формализованного языкового фрагмента; гносеологические и мировоззренческие основания взаимовлияния и взаимопроникновения обыденного, художественного и научного сознаний, так как помимо терминов в языке науки всегда присутствуют эмоциональные и оценочные компоненты» (Чепкасова 2006: 4) (выделено нами. – Л.Б.). Исследователь констатирует далее, что философско-семиотический подход включает в себя объяснение природы знака и знаковой деятельности, их гносеологическое и социальное обоснование; рассмотрение естественных и искусственных знаков, каждый из которых имеет определённое значение и выполняет специфические функции; анализ соотношения означающего и означаемого внутри естественных и искусственных знаков в языке науки (там же). Е.В. Чепкасова интерпретирует языка науки как «постоянно изменяющееся явление»; представляя его как «систему естественного и искусственного языков, которая отличается по своей структуре, функциям, служит для выражения научных понятий, законов и явлений» (Чепкасова 2006: 5). Релевантен вывод о том, что конкретные проявления языка науки преобразуются в зависимости от конкретных научных целей и позволяют описать конкретные типы языков науки, их особенности и взаимосвязь (там же).
В целом в терминоведении различным аспектам проблематики языка науки посвящена обширная научная литература, детальный анализ которой мы оставляем за рамками нашего исследования[1].
В то же время необходимо представить методологически значимые, фундаментальные позиции в этом вопросе для аргументации избираемого ракурса проблемной ситуации в лингвистической теории, так как «само исследование языка науки (как, впрочем, и функциональная стилистика в целом) не имеет еще четкого определения в аспекте лингвистического статуса этого направления. Пока ясно то, что диапазон подходов к исследованию этой проблемы в XX в. был довольно широким. От отрицания профессиональных языков (в том числе языка науки) через признание, как минимум, стилистических особенностей научной литературы до утверждения или научного стиля изложения, или его расчленения на отдельные подъязыки» (Татаринов 1995: 50).
Как показывает материал и логика исследования, целесообразно рассматривать лингвистическую модель развития концепции языка науки (и формирование понятия) через соотношение с моделью вертикальной спирали, состоящей, по нашему мнению, из трех витков (этапов).
Развитие как гносеологический процесс осуществляется по принципу «от простого – к сложному», для него характерна спиралевидная форма.
Всякий отдельный процесс (виток, этап) развития концепции имеет начальную и конечную стадии, а завершение каждого его цикла (этапа) кладет начало новому, в котором неизбежно повторяются – уже на более высоком когнитивно-гносеологическом основании – некоторые особенности предыдущего цикла, содержащего имманентные тенденции, реализующиеся на новом витке спирали развития научного знания.
Формирование понятия «язык науки» в ракурсе рассматриваемой концепции является результатом (продуктом) развивающегося познания соответствующего лингвистического феномена. Это познание, «поднимаясь с низшей ступени на высшую, резюмирует на основе практики добытые результаты во все более глубоких понятиях, совершенствует, уточняет старые и формирует новые понятия» (ФС 1972: 321). В силу этого формирующееся понятие «язык науки» параметрируется как не статичное, не окончательное, не абсолютное, а находящееся в состоянии развития, изменения, прогрессируя в сторону адекватного отражения лингвистической экзистенции, действительности, составляя сущностно концентрированную основу ее качественной специфики.
При анализе формирования понятия «язык науки» в контексте развития концепции языка науки следует исходить из положения о том, что любое понятие имеет содержание и объем, которые коррелируют друг с другом. Адекватность и достаточность логиколингвистического параметрирования феномена и понятия «язык науки» детерминируется в этом аспекте уровнем исследования и познания его содержания и объема, его связей с другими понятиями терминоведения и шире – лингвистики – с учетом их гибкости, корреляции, взаимосвязи, а также отношений между смежными и дистанцированными понятиями и точности их дефиниций, определений.
Эти позиции, в свою очередь, обусловливают и предполагают коррекцию, конкретизацию, формирование и презентацию адекватного понятийного аппарата данной сферы (зоны) лингвистического континуума, что релевантно в аспекте «общей тенденции совершенствования понятийного аппарата. Здесь имеется в виду стремление к эволюционному изменению аппарата, то есть к переходу некоторых гипотез в ранг законов науки» (Лихин 1974: 41).
Логико-лингвистический подход к понятию как важнейшей форме мышления, отражающей объекты (предметы) в существенных свойствах и признаках, дает основания трактовать его как систему знаний – совокупность как основных, так и производных признаков, мыслимых в концепте, а также как специфический «способ связи частей содержания мысли, ее строение, благодаря которому содержание существует и отражает действительность» (Кириллов, Старченко 1982: 9).
Как система, репрезентирующая множество элементов, находящихся в отношениях и связях между собой, понятие может в то же время входить в качестве элемента (компонента) в систему других понятий или включать последние в свое понятийное пространство.
Отмеченные аспекты позволяют объективно определить содержание и место каждого понятия, имеющего методологическую и когнитивно-концептуальную значимость, в понятийной системе функциональной терминологической дериватологии как самостоятельной области знания. Логическая системность детерминируется понятийной взаимосвязью, отражающейся в классификации, и определяет статус отдельного понятия в соответствующей системе. Лингвистическая системность реализуется в деривационном, метаязыковом и семантическом аспектах и является «отражением» отношений, существующих между терминами как единицами терминологической системы данной области знания (науки).
Перспективность и результативность комплексного исследования проблем терминологической деривации языка науки с позиций когнитивного, философского, логического, гносеологического, лингвистического подходов обусловлены и тем, что «большой интерес к структурам представления знаний и специфике такого представления в сфере языка связан с распространением в современной науке когнитивного подхода, диктующего необходимость объединить данные разных научных дисциплин. Исследования в этой области, осуществляемые совместными усилиями философов, логиков, лингвистов, психологов, специалистов по информатике… способствуют углублению теоретических представлений о скрытых механизмах языковой коммуникации, общих закономерностях интеллектуальной деятельности людей» (Панкрац 1995: 403). Приходится признать, что, «как мы видим, проблема „языков науки“ – проблема сложная и многоаспектная. Она одинаково интересна и лингвистам, и представителям всех других наук, которые сознательно или бессознательно имеют с ней дело» (Будагов 1976: 252).
Избираемый многоаспектный подход, методы и принципы исследования развития концепции языка науки имеют в данной работе универсальный характер и экстраполируются в основном на все изучаемые объекты.
На первом, начальном, витке развития лингвистическая концепция языка науки традиционно формировалась, как правило, в одномерном классификационном пространстве, с позиций терминологического, терминоведческого подхода: «рассмотрение термина может быть начато и от анализа его соотношения с системой терминов, его места в терминологии… или даже несколько шире – от языка науки (языка для специальных целей)» (Гринев 19936: 26). При таком осмыслении иногда наблюдается определенный изоморфизм, сближение понятий «язык науки» и «терминология», которая в этом аспекте квалифицируется как «общая совокупность специальных наименований разных областей науки и техники, функционирующих в сфере профессионального общения» (Даниленко 1977а: 3), а язык науки выступает «средством профессионального общения специалистов разных областей знания…» (там же: 13).
В контексте данного подхода релевантна и трехчленная корреляция концептов: термин – терминология – язык науки, где термин трактуется как единица, «имеющая специальное значение, выражающее и формирующее профессиональное понятие, и применяемая в процессе познания и освоения научных и профессионально-технических объектов и отношений между ними», а терминология определяется как «соотнесенная с профессиональной сферой деятельности (областью знания, техники, управления, культуры) совокупность терминов, связанных друг с другом на понятийном, лексико-семантическом, словообразовательном и грамматическом уровнях» (Головин, Кобрин 1987: 5). Язык науки в этой триаде «обеспечивает общение… в специально-профессиональной… сфере человеческой деятельности» (там же: 4).
В литературе вопроса, особенно в хронологических рамках вплоть до 70-80-х годов XX в., при всем естественном разнообразии и широком диапазоне формулировок и определений указанных аспектов и позиций в целом все же сохраняется их концептуальнопонятийное единство (тождество): «… терминология – это основа языка науки, и ее изучение не может быть обособлено от изучения языка науки» (Головин 1972: 57), а «когда мы говорим о том, что язык (науки) является средством фиксирования и сохранения накопленных знаний и передачи их… то имеем в виду в первую очередь терминологию» (Гринев 19936: 218).
Приоритетность данного аспекта на первом этапе развития концепции языка науки констатируется и в исследованиях конца 90-х годов прошлого века: «… с опубликованием книги Р.А. Будагова „Литературные языки и языковые стили“ стал очевидным факт закрепления в языкознании категории „терминология и научный стиль/язык науки“. Автор… говорит о недостаточности внимания со стороны исследователей к научному языку» (Татаринов 1995: 48).
Адекватность описания и интерпретации структурно-семантических и функциональных характеристик терминосистем, формирование ключевых положений в активно эволюционирующей общей теории терминоведения требовали в качестве своей предпосылки освещения фундаментальной методологической проблемы соотношения блока понятий более сложного яруса: язык науки и общелитературный язык; язык науки и научный стиль речи (изложения); язык науки и подъязык; язык науки – язык(и) для специальных целей, а также ряда смежных понятий.
В связи с этим второй виток (этап) эволюции концепции языка науки детерминируется уже потребностью его многоаспектного, многомерного изучения – с точки зрения филологического (условно противополагаемого терминоведческому), функционального и текстологического подходов как доминирующих в их единстве и взаимокорреляции, с учетом позиций предыдущего витка развития.
На современном этапе также актуально положение о том, что «в употреблении и квалификации понятия „язык науки“, к сожалению, нет желательной терминологической строгости. Создается впечатление, что термин „язык науки“ не обрел еще самостоятельного содержания, поэтому он легко применяется в лингвистической литературе то как синоним языка научной литературы, то как аналог научного стиля…» (Даниленко 1977а: 8). Этот синонимический ряд активно пополняется новыми единицами: язык научной прозы (Глушко 1982); общенаучный язык (Глушко 1974; Гвишиани 1986); язык научно-технической литературы; стиль научно-технической литературы (Митрофанова 1975); язык научного изложения; язык научного общения (Гвишиани 1986); научный язык (Гринев 19936); язык для специальных целей, язык научных произведений (Суперанская, Подольская, Васильева 1989) и т. д., что отражает сохраняющуюся концептуально-онтологическую дифференцированность и неадекватность репрезентируемого содержания аналогичных понятий у разных исследователей. В один понятийный «узел» при такой широкой интерпретации стянуты в основном разноплановые явления (объекты): язык (науки, прозы, изложения, общения), стиль (изложения, текстов; научный), речь (научная; научный стиль речи).
По проблеме соотношения понятий «язык» и «речь» в лингвистике (как в отечественной, так и зарубежной) выявляются разные точки зрения. Впервые на их взаимосвязь и взаимодействие указал Ф. де Соссюр: «Без сомнения, оба эти предмета тесно между собою связаны и друг друга взаимно предполагают: язык необходим, чтобы речь была понята и производила свое действие; речь же в свою очередь необходима для того, чтобы установился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку… Наконец, явлениями речи обусловлена эволюция языка… Таким образом, устанавливается взаимозависимость между языком и речью: язык одновременно и орудие и продукт речи» (Соссюр Ф. де 1993: 42).
Многие исследователи (О.С. Ахманова, А. Гардинер, Л.P. Зиндер, Т.П. Ломтев, А.И. Смирницкий и др.), опираясь на тезис Ф. де Соссюра о том, что «это две вещи, совершенно различные» (там же), разграничивают эти понятия по общеметодологическим и лингвистическим основаниям: система средств общения – реализация этой системы; совокупность элементов в парадигматическом пространстве – их совокупность в синтагматическом пространстве; сущность – явление; системное – несистемное; узуальность – окказиональность; средство – цель; код – обмен сообщениями и т. д. Отрицание различия между языком и речью, вплоть до отождествления и взаимной подмены этих понятий, постулируется в работах ученых иного направления (В.М. Жирмунский, Г.В. Колшанский, А.С. Чикобава и др.).
Представители третьего направления в подходе к данной корреляции понятий (В.Н. Ярцева, В.А. Звягинцев, Е.М. Галкина-Федорук, А.М. Моисеев и др.) жестко не противопоставляют и не отождествляют язык и речь, квалифицируя их как две стороны одного явления, характеризующиеся взаимодополняющими и взаимосвязанными свойствами: «язык – зависимая от речи система… В силу взаимообусловленности… не представляется возможным дать исчерпывающее и адекватное описание единиц языка или единиц речи без обращения к взаимной помощи… Язык тем и отличается от всех прочих… систем, что неразрывно связан с речью. Именно в силу наличия этой связи он наряду с семантикой и синтагматикой обладает еще и прагматикой» (Звягинцев 1967: 120).
Имеющее место в литературе вопроса представление отношений «язык» – «речь» как лингвистическая дихотомия (гр. trichaотдельно, врозь; на две части + tomé сечение) – «последовательное деление целого на две части…» (СИС: 176) – не является дихотомией в классическом смысле, когда происходит деление объема делимого понятия на два противоречащих понятия; к тому же не совсем ясно, объем какого концепта представляют в совокупности понятия «язык» и «речь».
Разные подходы к данной проблеме отнюдь не опровергают и не исключают друг друга, а взаимно дополняют и корректируют. Само существование явлений языка возможно постольку, поскольку существуют соответствующие явления речи, «ведь система языка, какой бы она абстрактной, постоянной и вневременной ни была, доступна нам лишь в своем речевом выражении, т. е. в определенной материальной реализации…» (Звягинцев 1967: 109).
Анализ, сопоставление и систематизация определений лексем «язык» и «речь», зафиксированных в нормативных академических изданиях («Русская грамматика», «Словарь-справочник лингвистических терминов» (CCЛT), «Учебный словарь сочетаемости слов русского языка» (УССС РЯ), «Лингвистический энциклопедический словарь» (ЛЭС), «Советский энциклопедический словарь» (СЭС), «Словарь русского языка» – в 4-х томах (СРЯ), «Учебный словарь синонимов русского языка» (УССРЯ), «Краткий словарь по философии» (КСФ), «Философский словарь» (ФС) и др.), а также извлеченных из фундаментальных монографических исследований (работы В.А. Богородицкого, В.В. Виноградова, Ф. де Соссюра, Р.А. Будагова, В.П. Даниленко, В.А. Звягинцева, П.Н. Денисова, А.И. Моисеева, А. Мартине, А.В. Суперанской и др.), показывает наличие в некоторых дефинициях корреляционных терминов разных дополнительных семантических компонентов, обусловливающих возможность употребления этих терминов и производных от них – как элементов соответствующих микросистем «язык» и «речь» – для обозначения нескольких дифференцированных понятий. Системно организованы как язык и речь в целом, так и их компоненты; характер и специфика связей и отношений между образующими эти системы (и субсистемы) элементами (конституентами) детерминируются взаимоотношениями как друг с другом, так и со средой (языковым контекстом, языковой действительностью, языковым пространством, коммуникативной реальностью). С другой стороны, исчерпывающе репрезентировать системные связи этих понятий ни одна дефиниция не может; функционально-эволюционная и прагматическая система координат этой целостности в единстве и корреляции элементов предопределяет условия ее перехода в качественно (онтологически, гносеологически) иную парадигму, в связи с чем даже максимально точное обозначение понятия (например, «язык», «речь», «стиль», «метаязык», «деривация» и др.) со временем становится не совсем адекватным, перестает вполне ему соответствовать (плюс пульсации явлений синонимии, полисемии, омонимии, дефиниционной синонимии, гипонимии, вариативности, субституции, паронимии, или, по определению Ш. Балли, «квазиомонимии», «псевдоомонимии» и т. п.).
С учётом этого следует признать, что «современные оценки научного познания и научности познания окружающей действительности все более активно выходят за рамки общепринятых в каждой области исследования анахронизмов и традиционно сложившихся методологий, а также методов и методик, порожденных архаичностью путей поиска. Особое место в ряду наук, подверженных коррекции возможностями человеческих достижений в системе эмпирически накопленных закономерностей, занимает дихотомия „язык – речь“. Каждый приближающийся к аксиоматическому блок (или компонент) реализации теснейшим образом связан с целым рядом традиций, зафиксированных в лингвистической литературе как процесс фразеологизаций» (Немец 1993: 7).
Задачи и рамки настоящего исследования не позволяют привести обширную лингвистическую «партитуру» и подчеркнуть нюансировку позиций по проблеме статуса и соотношения понятий языка и речи для иллюстрации всего вышеизложенного (автором проанализировано около 100 определений), однако есть необходимость выделить узловые, гносеологически значимые аспекты данного вопроса для обоснования собственного подхода, органично связанного с параметрированием концептуально обусловленного понятия «язык науки» и смежных с ним объектов, включенных в сферу исследования терминологической деривации.
Как отмечалось выше, на втором витке развития концепция языка науки формируется в условиях уже трехмерного классификационного пространства с учетом собственно филологического, функционального и текстологического аспектов как приоритетных. Этим трем аспектам, по нашим наблюдениям, соответствует трихотомия (гр. tricha — на три части + tomé сечение; ср. дихотомия) «язык – речь – стиль», имплицитно «сменяющая» традиционную конъюнкцию (язык и речь) – дизъюнкцию (язык или речь) языка и речи. Понятийное расщепление (деление) затрагивает в основном концептуальное пространство речи, увеличив его объем на основе семантического сближения признаков понятий речи и стиля и даже речи и текста, что условно можно рассматривать как проявление частного случая их конвергенции: например, интерпретация речи (дискурса) как «текста, взятого в событийном аспекте», или «связного текста в совокупности с экстралингвистическими… факторами» (Арутюнова 1990: 136); констатация факта, что «язык как деятельность находит свое воплощение в тексте, ставшем в настоящее время полноправным объектом лингвистического анализа…» (Яркина 1995: 4); признание, что «стилевая, т. е. по существу, речевая характеристика прилагается к системе языка» (Звягинцев 1967: 101) и т. д. Апелляция к текстам как уровням речи, репрезентантам гетерогенных функционально-речевых сфер, как речевым произведениям, «решающим единую коммуникативную задачу», имеющим «ярко выраженную функциональностилистическую однородность» (Денисов 1993: 190) и т. п. обнаруживает латентную тенденцию квалифицировать речь и текст в коммуникативнофункциональном осмыслении как понятийные корреляты, обладающие свойствами взаимной дополнительности, субституции и реляции (см. также: теория речевых актов; общая теория текста; подход к стилистике научных текстов как к самостоятельной дисциплине «речевой» ориентации; разработка классификации (типологии) текстов как речевых произведений, «принадлежащих к тому или иному функциональностилистическому регистру» в прикладных целях в исследованиях Г.А. Битехтиной и Л.П. Клобуковой и др.). При таком подходе релевантно определение слова как «основной единицы речи (текстов)… В системе „язык – речь“ слово едино, будучи диалектически противоречивым»; сама система – «лингвистическая абстракция»: «понятия максимальной лексической системы языка и генеральной совокупности текстов являются абстракциями, двумя основными формами лингвистической бесконечности, прямыми свидетелями того, что понятия языка и текста, языка и речи, как понятия научные, изучаемые в лингвистике языка и лингвистике текстов (речи), являются понятиями отвлеченными… Во всей конкретности эти вопросы должны изучаться при анализе речевой деятельности в связи с прочими видами человеческой деятельности…» (Денисов 1993: 13; 33). С учетом этого трихотомия «язык – речь – стиль» может быть скорректирована как «язык – речь/текст – стиль», – под эгидой языка как уникальной лингвосферы, что отражает (и детерминирует) возможность разносторонних подходов к определению языка науки через функционально-коммуникативную призму.
Примечательна следующая версия: «Если взять не только терминологию, а всю специальную речь в какой-либо области науки или техники, то в первом рассмотрении (место терминологии в лексике языка…
место специальной речи в общей массе речи) можно говорить о научно-техническом стиле, во втором (терминология как самодовлеющая система) – о языке науки» (Денисов 1974: 161). Аналогичная акцентуация в литературе вопроса характерна в целом для второго этапа развития данной концепции: «при текстовом анализе терминов решается ряд проблем функционирования текста и в первую очередь проблема соотношения терминов языка и терминов речи… Предполагается, что термины речи, в отличие от терминов языка, свободно производятся в речи для выражения новых понятий…» (Гринев 19936: 213) (деривационно-метаязыковой аспект языка науки).
Диалектическое триединство языка, речи и текста отмечается при семиотическом и функциональном осмыслении феномена языка: «Принципиально важно различать язык как средство общения, речь как процесс использования этого средства и текст как результат процесса использования этого средства (ср. у Л.В. Щербы)» (Кретов 1995: 268). Существенны эти корреляции при логико-математических подходах к анализу языка науки: «… речь (текст) нельзя рассматривать как простую реализацию языковых структур… речевая, или текстопроизводящая, деятельность рассматривается как рассуждение, вопрошание и отвечание, оперирование некоторой совокупностью знаний» (Попович 1987: 25–26).
Ряд позиций, характеризующих состояние научной разработки вопроса, позволяет отметить как недостаточную дискредитацию объекта в целом, так и невыявленность координационных отношений между характеристиками, доминирование терминов, используемых параллельно в широком и в узком смысле, чем также обусловлен значительный разброс мнений о понятии языка науки на втором этапе развития его концепции.
Анализ дефиниций терминов «язык», «речь», «стиль», извлеченных из сферы фиксации (словари, энциклопедии) и сферы функционирования (монографии, статьи, учебники и т. д.: см. выше), показывает, при общей гетерогенности их уточнителей (квалификаторов), сохранение традиции определять данные термины через «близкородственные», отражающие двустороннюю сущность языкового феномена (о многообразии подходов и аспектов отношений феноменов «язык» и «речь» см.: Серебренников 1970: 85–91 и др.).
В таблице 2 зафиксированы наиболее частотные детерминанты-квалификаторы рассматриваемых терминов.
Таблица 2
Как видно из таблицы 1, полностью идентифицируются концептуальные детерминанты по 7 позициям из 22 (эффект соразмерности понятий): и речь, и язык квалифицируются как 1) стиль; 2) система; 3) деятельность; 4) способ, манера…; 5) форма; 6) вид, разновидность…; 7) способность… По остальным пятнадцати видам наблюдается четкая дистрибуция, основанная на разнопорядковости их понятийных сущностей и отношении пересечения (перекрещивания) данных понятий (см. таблицу), когда объем одного понятия частично входит в объем другого при различном содержании каждого из них.
Отмечаются явления концептуально-терминологической субституции и взаимной идентификации, когда язык трактуется «через» речь, речь – через язык; речь – посредством стиля, стиль – посредством речи (ср.: в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. Даля определение речи посредством языка отсутствует).
В микропарадигме «язык», по нашим данным, максимальная корреляция (идентификация) зафиксирована с концептом «стиль» (26,4 % всех случаев из проанализированного фрагмента – блока дефиниций); с концептом «речь» – 18,7 %; «система» – 17,6 %; «средство» – 14,7 %).
В микропарадигме «речь» доминирует трактовка через «язык» – 26 %; определение через «форма» – 21,7 %), «стиль» – 19 %.
С другой стороны, в аспекте функционального подхода (как оппозиции формальному), связанного с развитием функциональной грамматики (С. Дик, В.Г. Гак, А.В. Бондарко, Г. Хельбиг и др.), с функциональным моделированием речевой деятельности (Г.М. Ильин, Г.С. Цейтин и др.), разработкой теории языка по оси «система – функция» (А. Мартине) и т. д., отсутствие в функциональной системе координат детерминанта-квалификатора «функция», на наш взгляд, несколько искаженно представляет современный уровень развития прагматики языка и речи и их реальный статус, т. н. лингвистический modus vivendi.
Резюмируя, следует признать, что не совсем корректно в логико-философском и языковедческом плане рассматривать язык в отрыве от речи: в реальном познавательном процессе они находятся в неразрывном единстве, составляют стороны, моменты единого процесса познания. Думается, уместно употребление составных обозначений типа «язык-речь», «языкоречевой» в ряде исследований по данной проблеме (см.: Павлов 1985: 8–9),
Перспективна идея о том, что «каждый факт имеет два сечения, две плоскости… Принимая положение о неразрывной связи отношения на принципе взаимообусловленности, мы не должны отказываться от тех методических преимуществ, которые дает в руки языковедов рассмотрение языка и речи как двух отдельных явлений. Это различение, бесспорно, создает условия для применения новых и необычных для языкознания методов, значительно расширяет традиционную научную проблематику, открывает новые аспекты в старых проблемах и дает возможность более глубокого и более точно дифференцированного познания изучаемых явлений» (Звягинцев 1967: 107). Особую актуальность сегодня данная позиция имеет при исследовании и определении понятия языка науки, соответствующего объективным фактам лингвистической реальности конца XX – начала XXI века.
Подача во многих словарях терминов «язык» и «речь» как многозначных, что обусловлено качественной природой слова и связано с законом его многозначимости, с «законом лексической полисемии» (Будагов 1972: 140), отражает сложность семантической структуры этих номенов и особенность характера внутрисловных семантических связей, специфику их семантической позиции. В этом разрезе язык и речь также рационально рассматривать как явления взаимно идентифицируемые, взаимозаменяемые, связанные отношениями субституции, являющейся как бы функциональным следствием полисемии.
Возможно, именно этими причинами обусловливается (и объясняется) многогранность и внешняя гетерогенность в интерпретации языка науки на втором этапе концептуальной эволюции.
Язык науки признается то как «функциональная подсистема общелитературного языка», «целостная и самостоятельная функциональная разновидность общелитературного языка» (Даниленко 1977: 10; 1986: 9), как функционально-речевая разновидность общелитературного языка или «научный стиль речи… как совокупность ресурсов общелитературного языка, получивших определенное функциональное назначение» (Митрофанова 1975: 13; 1985: 10) и т. п., то как «функциональная разновидность современного русского литературного языка, выходящая, подобно языку художественной литературы, за пределы общелитературного языка» (Денисов 1993: 174). Он квалифицируется уже «не в виде единого функционального стиля речи, а в виде ряда жанровых стилей…: стиль учебников и учебных пособий, научно-популярный стиль… и т. д.» (там же: 174); определяется и как «разновидность русской речи, входящая в русский национальный язык как в единую систему, объединяющую все разновидности речевого функционирования» (Головин, Кобрин 1987: 9).
С позиций «интеллектуализации языка» и «деформации единого (реального) языкового сознания под воздействием научной формы общественного сознания» «язык науки» выступает в некоторых работах «прежде всего как системы научных понятий в том виде, в котором они, взаимодействуя с высшими формами теоретического мышления, составляют план содержания многочисленных научных терминологий» (Денисов 1974: 80; 87). Развивая семиотический аспект данного положения, автор далее приходит к необходимости разграничивать: «…языки (концептуальные схемы) науки…» и «функциональные стили, имеющие тематические… прагматические, речевые… теоретико-информационные различия, проявляющиеся в противопоставлениях форм и уровней общественного сознания, видов деятельности, условий общения, форм и видов реализации языка в речи и т. д.» (ср.: дизъюнкция «язык – речь») – с последующим введением «третьего подразделения: языки и стили научно-технической литературы» (ср.: конъюнкция «язык и речь») (там же: 90; о разграничении понятий языка науки и функционального научно-технического стиля речи см.: Денисов 1970).
На несформированность однозначной позиции при статусировании понятия языка науки, кроме уже отмеченных аспектов, указывает отсутствие единства и в принципиальном вопросе: континуум это или совокупность дискретных феноменов: язык науки (см.: Даниленко 1977; Рубашкин 1973; Кутина 1964; Гвишиани 1986; Моррис 1983; Чиныбаева 1984 и др.) – или языки науки (см.: Звягинцев 1967; Денисов 1969; 1970; Левитский 1971; Лихин 1974; Андрющенко, Караулов 1987 и др.); результат (продукт) ли это универсальной тенденции к интеграции (феномен центростремительности) – или следствие дезинтеграционных процессов (феномен центробежности).
Эволюция прикладного языкознания (особенно лингводидактический аспект) обусловила как в отечественной, так и в зарубежной лингвистике появление и функционирование соответствующих понятий: «подъязык» (с 1959 г.) (о теоретико-методологических основах см.: Андреев 1967; Городецкий, Раскин 1971; Левитский 1971; Лейчик 1979 и др.), «субъязык» (Звягинцев 1967), «микроязык», «подстиль научной речи», «подвид научной прозы» (Левитский 1971; Митрофанова 1985; Буянова 1989; 1991; 1992 и др.) и т. п. как конституентов более широкого концепта – язык специальности (термины отечественной русистики). Это детерминировалось разработкой научных основ современных интенсивных методов обучения русскому языку как одному из мировых языков (ср.: существовавшая до 1993 года номенклатурная единица по филологическим наукам – специальность 10.02.01 – Русский язык (как иностранный), охватывавшая широкий спектр теоретических проблем в русле разработки научных основ презентации русского языка как средства овладения той или иной специальностью, комплекснотипологического изучения функциональноструктурной дифференциации специализированного (профессионального) речевого общения, исследования возможности особого моделирования подъязыков специальности и т. п.).
Все эти линии объединяются в отечественном языкознании многоаспектным филологическим – с учетом коммуникативно-прагматических установок – подходом, ориентацией на приоритетное исследование языка науки – в пределах самостоятельных подъязыков, рассматриваемых как «набор языковых элементов и их отношений в текстах с однородной тематикой» (Андреев 1967: 23); как «жанрово-тематическая разновидность языка науки, ограниченная определенными учебными дисциплинами» (Левитский 1971: 3), «минимальный набор лексических и грамматических категорий и элементов, необходимых для общения в узкой сфере деятельности и описания определенной предметной области» (Митрофанова 1985: 16) и т. д.
До недавнего времени исследования в этой сфере проводились преимущественно с «дезинтеграционных» позиций с целью выявления специфики, различий между подъязыками. Современный этап развития русистики выдвигает актуальную задачу интеграции и обобщения результатов многолетних разработок среза «языка специальности», сближения теоретических исследований и прикладных инноваций в рамках общеметодологической проблемы онтологии (природы) языка науки как уникальной рефлексии целостной концептуально-языковой картины мира, существующей в единстве многообразия стратификационно-иерархических расслоений и дифференциации.
Тенденция к выделению подъязыков прослеживается, помимо сферы языка специальности, и в связи с созданием систем комплексной автоматизации и информационного обеспечения лингвистических исследований, опирающихся на достижения вычислительной и компьютерной технологий последнего поколения, и др. Исследователи этого аспекта языка науки признают, что «ныне в понятие литературного языка необходимо включать также и язык деловой и научно-технической письменности… Необходимо преодолеть отставание лексикографических трудов от реального содержания текстов научно-технической и производственной сферы общения, большинство слов и выражений которой не зафиксированы словарями» (Андрющенко, Караулов 1987: 7).
Понятие «подъязык» в последние десятилетия функционирует ещё в одной плоскости: терминологи, изучающие специфику профессионально ориентированной лексики (вплоть до профессионального просторечия), считают возможным ставить вопрос «о существовании в рамках общенационально языка некоторого количества автономных, более узких по объему и специализированных подъязыков, или языков для специальных целей» (Суперанская, Подольская, Васильева 1989: 56) (далее – ЯСЦ). Подъязыки в такой интерпретации являются областью существования специальной лексики, к которой «в полной мере приложимо понятие „лексическое поле“» (там же: 29), предложенное И. Триром (Trier 1931), и дифференцированное им от «понятийного» поля.
Понятие ЯСЦ для русской лингвистической науки конца XX столетия было сравнительно новым, представляя собой транспозицию возникшего в 70-е годы XX в. в германоязычных странах Европы концепта (и термина) «Language for special purposes (LSP)» «язык для специальных целей» (фр. «banque de Spécialité», нем. «Fach sprache»). В 1979 г. начинает выходить новый журнал «Fachsprache» (Австрия), постулирующий необходимость дальнейшей разработки основ теории LSP, «нормативной стилистики» LSP, создания банка данных морфемных, синтаксических и синтагматических единиц (структур), экстрагированных в процессе анализа научных (специальных) текстов, а также определения полного инвентаря техники словообразования для номинации новых понятий. Последнее подтверждает актуальность и перспективность исследования терминообразования языка науки в целом как в общетеоретическом плане, так и для развития прикладной лингвистики во всех отмеченных аспектах.
Первоначально понятия LSP и языка специальности были изоморфны: «„язык для специальных целей“ все более проникает в литературу по преподаванию языков», – отмечал теоретик LSP Рональд Маккей (Маскау 1975: 25). Постепенно функциональная амплитуда LSP увеличивается, он признается средством (компонентом) реализации функций общения, сообщения в различных сферах человеческой деятельности. В связи с этим, согласно Г. Рондо, вся совокупность лексики национального языка может дифференцироваться на общую и лексику языков для специальных целей; последняя занимает периферийное положение и делится на секторы в зависимости от специфики предметной субстанции (Rondeau 1980).
Релевантным и определяющим многие положения терии LSP в зарубежной лингвистике, как и в русистике, оказалось понятие функционального стиля, или регистра (термин англистики). По мнению Рондо, следует различать общий научно-технический стиль и частные научно-технические стили, дифференцирующиеся по специфике предметных областей и языковых уровней.
Существуют и полярные мнения по рассматриваемым проблемам. Так, Р. Хартли отвергает идею «специальных языков», или специальных разновидностей языков (как, например, «научный немецкий» и др.) с позиций существования соответствующих языков: немецкого, французского и др. – как таковых (целостность объекта) и многообразия регистров (Hartley 1969), В таком осмыслении прослеживается, на наш взгляд, весьма перспективная концептуализация: по логике Хартли, факт доминирования определенных конструкций в данном регистре (стиле) не дает оснований считать этот регистр специальным языком. То, на что обращается максимальное внимание при обучении языку (те или иные лексические единицы, грамматические формы и т. п.), является особенностью данного регистра использования языка (коммуникативнопрагматическая ориентация), но не «делает» сам язык специальным.
Анализ источников по проблемам языка науки и интернационального научного общения на основе английского языка как одного из мировых языков (работы P. Robinson, Т. Savory, R. Quirk, L. Selinker, L. Trimble, R. Vroman, J. Spenser, P. Strevens, C. Ogden и др.) позволяет сделать вывод о своеобразной понятийной интерференции и неадекватности содержания понятий ЯСЦ (русистика) и LSP (соответственно «подъязык»/«регистр»/«стиль»), с одной стороны, и понятий LSP и ESP (English for Special Purposes) – с другой. Постепенно в термине ESP адъектив special («специальный») заменяется на specific («специфический», «особый», «особенный»), характеризующий специфику целей изучающих различные регистры английского языка науки. При такой интерпретации на первый план выдвигается коммуникативно-прагматический аспект научного общения (ср.: понятие языка специальности в русистике), при котором релевантна ориентация обучаемого на выполнение определенной социальной роли, обусловливающей набор и степень ограничения («degree of restriction») инвентаря языковых средств.
Примечательно указание теоретиков ESP (Л. Трим, Дж. Манби, П. Стревенс и др.) на то, что «язык для специальных целей» логично рассматривать как соединение специального (профессионально ориентированного) лексикона (словаря) и слоя «общего ядра» языка, остающегося константным независимо от социальной/профессиональной роли коммуникантов научного общения.
С подобной трактовкой данного подвида английского «языка для специальных целей» коррелирует вывод ряда отечественных исследователей русского ЯСЦ: «Нетермины в языке для специальных целей – обычное явление, способствующее поддержанию коммуникации. Любой специальный текст… не может не включать слов общей лексики в их общепринятом значении» (Суперанская, Подольская, Васильева 1989: 66).
Для зарубежной (особенно английской) лингвистики характерна дифференциация понятия и феномена «язык для специальных целей» (LSP), сопровождающаяся соответствующим размежеванием терминов.
Помимо отмеченных выше, активно функционирует понятие «английский для академических целей» «English for Academic Purposes» (EAP), репрезентирующее использование английского языка в целях овладения профессиональными знаниями в области той или иной науки. Это предполагает углубленное проникновение в онтологию научной прозы; язык научного общения рассматривается как «открытая» система, постоянно взаимодействующая с национальным языком: изучение общенаучного языка и овладение им обусловливается осмыслением и представлением о национальном языке и особенностях его функционирования. Характерно, что различные концептуально-понятийные сферы научного континуума в профессионально ориентированных пособиях данного курса (ЕАР) представлены неравномерно. По данным библиографического указателя Британского Совета, максимально представлена в жанрах научной прозы коммерческая (36 %) и техническая информация (28 %); естественнонаучная сфера отражена в основном подъязыком (регистром) физики (17 %), медицины (около 9 %) и др. (см. Robinson 1980).
Данная тенденция сохраняется в целом до настоящего времени: приоритет в разработке и исследовании технического подвида научной прозы отмечается еще в одном стратуме LSP – в «языке науки и техники» – «English for SCIENCE and Technology» (EST), выполняющем двойственную функцию и служащем целям научного общения профессионалов и целям обучения конкретному научному предмету.
Итак, лингвистическое сканирование (т. е. упорядоченное поэлементное просматривание объекта) единой сферы языка для специальных целей (ЯСЦ/LSP/ESP/EAP/EST) и анализ ее соотношения с понятием языка науки как континуума, способного к дискретизации для оптимального языкового обслуживания любого стратифицированного научного субконтинуума (подъязыка, стиля/регистра, микроязыка, субъязыка и т. п.), обнаруживает гетерогенность разработки проблемы, неоднородность референтных характеристик и масштаба когерентности узкого и широкого понимания функционирующих терминов. Различные интерпретации концептов и термина(-ов) зачастую обусловлены разными сферами наблюдений и спецификой избранного подхода: «Множественность различных интерпретаций одного и того же гуманитарного факта является реальным и нормальным состоянием научного знания» (Кузнецов 1991: 144).
Концептуальное пространство ЯСЦ в русистике обнаруживает определенную изоморфность понятию «язык специальности», но не накладывается адекватно на стратификационную сетку обобщенного концепта LSP. В то же время и в последних терминоведческих работах встречаются случаи нерасчлененного (субституционно-тождественного) оперирования неравнозначными, на наш взгляд, терминами и понятиями, в результате чего иногда в качестве идентичных вычленяются разноаспектные концептуальные блоки: «язык специальности/терминология/LSP/специальный язык» (Алексеева 1994: 110–118); «ЯСЦ»/«LSP studies»/функциональный стиль/интеллективный функциональный стиль/регистр интеллективного функционального стиля» (Комарова 1994: 193–194);
«ЯСЦ/регистр функционального стиля/терминология/специальная лексика/интеллективный регистр» (Комарова, Лиигарт 1993: 24–26) и др. Подобная тенденция отражает также незавершенность формирования терминологического аппарата данной сферы исследования, возможность отрыва трансферируемого термина (LSP и др. на русскую «почву») от выражаемого им и присущего ему концептуального содержания: в отечественной концепции ЯСЦ//язык специальности превалирует коммуникативно-филологический подход, ставящий во главу угла сам язык (науки, научного общения).
В концепции LSP//ESP доминирует коммуникативно-прагматическая ориентация; приоритетны исследования самой специальной цели (научного общения, обучения и т. п.), в связи с чем констатируется, что «природа (онтология) языка для специальных целей, особенно в тех случаях, когда этот язык представляет собой… вполне развитую систему языковых средств, ограниченную лишь коммуникативным заданием данного функционального стиля, до сих пор остается неясной» (Гвишиани 1986: 228).
К.Я. Авербух выделяет 5 главных тенденций развития современных языков для специальных целей в 21 веке: интеграция, дифференциация, интернационализация, унификация, экономизация (закон экономии языковых ресурсов) (см. Авербух 2005: 9).
Полиаспектность, сложность механизма соотнесения (приложения, преломления) феномена языка науки с коррелирующими сферами, неоднозначность характеризации дискретных явлений и в прикладной плоскости обнажает еще одну грань соответствующего теоретического конструкта, который должен быть достаточно простым, но вместе с тем и достаточно широким, охватывающим результаты, полученные с разных позиций, и объединяющим их в единое целое в концепции языка науки. На втором этапе развития этой концепции не меньшую сложность и противоречивость обнаруживает функционально-стилевая интерпретация и обусловленность соответствующих ключевых понятийных блоков.
Несмотря на то, что большинство исследователей ссылается на приверженность основам теории функциональных стилей В.В. Виноградова (с учетом разработок Л.В. Щербы, Г.О. Винокура, Л.П. Якубинского, В.М. Жирмунского и др.), обнаруживается обилие мнений, вплоть до взаимно исключающих друг друга концепций, по проблеме функциональных стилей (об этом подробнее см.: Федоров 1971; Одинцов 1980).
Наиболее остро этот вопрос ставится в сфере терминоведческих исследований, где до сих пор дискутируются проблемы квантитативных и квалификативных параметров основных стилевых функций в коммуникативно-гносеологическом, когнитивном акте, соотношения с этими функциями базовых языковых (речевых) стилей; субстанциональности отдельных элементов научного языка как носителей стилистических функций; корреляции и/или идентификации концептов «стиль языка» ~ «стиль речи» ~ «стиль языка/речи» в преломлении к научной сфере и др.
Всё это актуально для новой исследовательской парадигмы, характеризующейся пристальным вниманием к коммуникативно-прагматическим аспектам реализации деятельностного принципа; к вопросам зон контактности прагматики и стилистики (научной речи); к прагматическим основам метаязыка научного стиля изложения и системы терминов как единого функционального «панно» и т. п.
При интерпретации стиля: 1) как разновидности языка, характеризующейся особенностями в отборе и организации языковых средств, обусловленных коммуникативными интенциями; 2) как применения, использования языкового стиля в данной речевой сфере (стиль речи: устной или письменной); 3) как системно и функционально организованной совокупности приемов использования средств языка для построения речи; 4) как «вида речи, употребляемого людьми в типовой общественной ситуации, называемого стилем речи или функциональным стилем речи…» (Степанов 1994: 15); 5) как функциональной разновидности литературного языка и т. п. – обнаруживаются обширные зоны синкретизма, базирующегося на фундаментальных языковых функциях и организующем принципе в специфичном отборе и применении элементов языка. Существенно, что в основе понятия «стиль» лежит особое, специфическое отношение средства (совокупности средств) выражения к выражаемому содержанию, имманентно представляющее его оценку. В этой связи релевантно указание на три важнейших стилистических фактора (маркёра): «исходный язык, авторская индивидуальность и функциональный объект» как целеустановка, связанная с условиями и адресатом речи (Матезиус 1967: 465–466).
Функциональные стили как жанровые стили определенных сфер человеческой коммуникации, в том числе и научной, рассматриваются некоторыми исследователями (Киуру 1995: 223) через концепцию речевого произведения (жанра), опирающуюся на его интерпретацию как «высказывание, ограниченное сменой речевых субъектов» (Бахтин 1979: 240). Актуально в данном разрезе исследование типов (жанров) текстов научных, которые «пересекаются» с функциональными стилями и выделяются по сходным признакам.
С учетом бесконечного разнообразия научных текстов и различий между разными видами научного изложения выделяется понятие «многостильности» научной речи и «становится возможным говорить о разных уровнях единого функционального стиля: научной речи» (Чаковская 1990: 17). С.В. Ракитина определяет научный текст как явление речевого характера, речетворческое произведение (2006: 14). Исследователь отмечает: «В отличие от научного текста как статического речевого образования, дискур соотносится с познавательным процессом, научной деятельностью, в рамках которой важное место занимают когнитивные образования (структуры)» (Ракитина 2006: 146).
Примечательно понимание корреляции, взаимозависимости аспектов теории функциональных стилей и концепции языков для специальных целей как «неких особых регистров в составе функционального стиля сообщения»; «терминологии как особой сферы регистра функционального стиля сообщения и, шире, специальной лексики в составе национальных языков» (Комарова, Липгарт 1993: 24–26). С данной позицией соотносится мысль о реализации типов речи «в одном из трех основных функциональных стилей: в функциональном стиле сообщения, в функциональном стиле воздействия и в прагматическом стиле учебного пособия» (Гвишиани 1986: 230). Релевантен тезис о том, «что язык науки на базе данного национального языка является одновременно и определенной разновидностью этого языка, и реализацией особого способа общения, соответствующего данному функциональному стилю…» (там же: 246).
Подчеркнем, что термины «функция сообщения» (реализуется в стиле научного изложения) и «функция воздействия» (реализуется в стиле художественной литературы), а также «стиль сообщения» и «стиль воздействия» в определенной мере условны и каждый из них может употребляться как в узком, так и в широком смысле: «язык и „распадается“ на отдельные стили и вместе с тем сохраняет свое единство» (Будагов 1989: 54).
Кардинальная дистрибуция функциональных стилей признается и в зарубежной лингвистике: «общепризнано, что бесконечное многообразие функциональных стилей может быть сведено к основной дихотомии: интеллективная функция (стремящаяся к передаче строгой информации о предмете) и функция воздействия, находящая наиболее полное выражение в художественном творчестве. Это деление может быть объяснено двумя основными тенденциями в развитии языка: информативно-коммуникативной тенденцией (язык науки) и эмотивно-оценочной тенденцией (язык художественных произведений)» (Ogden, Richards 1936: 149).
Различные версии учения о функциональных стилях обусловлены многогранностью и полиаспектностью его концепций и возможностью широкого подхода к их анализу и интерпретации с самых ранообразных позиций: функционально-семантических, функционально стилистических, коммуникативно-прагматических, ментально-коммуникативных, когнитивно-функциональных, функционально-семиотических, структурно-семантических и др. Случаи концептуально-стилистической дивергенции в процессе его познания коррелируют с явлениями конвергенции. Это обусловлено как презумпцией функциональной предопределенности языка и двуединой природы языка/речи вообще, отсутствием абсолютной противопоставленности научного и художественного способов познания и освоения действительности, идеей синкретизма лингвистики слова и лингвистики текста и т. п., так и общей тенденцией к интеграции подходов в языковедческих (гуманитарных) исследованиях.
Так, при изучении основ терминодеривации языка науки релевантной, на наш взгляд, является следующая позиция: «каждый язык можно рассматривать как некий код… который представляет собой не что иное, как нормы литературного языка и который разбивается на ряд субкодов – функциональные стили… Литературный язык – это инвариант общей языковой системы, а функциональные стили – язык художественной литературы, язык газеты, язык научной прозы… – являются вариантами этой общей языковой системы» (Гальперин 1981: 30) (выделено нами. – Л.Б.). Прослеживается когеренция данного понимания аспектов стилистики в классических параметральных дефинициях стилей речи: «…на первый план исследования выступают способы употребления языка и его стилей в разных видах… речи и в разных композиционных системах, вызванных или кодифицированных общественной практикой…» (Виноградов 1963: 14).
Функциональная система координат, в которой язык выступает как функциональная система единиц, предопределяет формирование «функциональной системности, в том числе стилистической, как системы более высокого порядка (чем многоуровневая система языковых единиц, строй языка), а именно: речевой системности, принцип организации которой основан… на собственно коммуникативных основаниях…» (Кожина 1986: 138).
Для концепции языка науки перспективна и существенна разработка функционально-семантического категориального аспекта, в частности стилистического.
Репрезентация аспекта функционирования языка вообще и его разновидностей, по мнению исследователей, позволяет выделить функциональные семантико-стилистические категории, например, «категорию смысловой акцентности», применительно к сфере научного общения рассматриваемую как систему языковых средств различных уровней, «выступающих в научных текстах в функции смыслового акцента и тем самым связанных между собой… функционально-стилистически… что обусловлено задачами коммуникации именно в этой сфере (в научном стиле речи)…» (там же: 141). С.В. Ракитина приходит к выводу о том, что «основу когнитивной деятельности составляет его когнитивный компонент, представляющий предметную область научного текста через денотативные и сигнификативные структуры. В когнитивном пространстве субъекта научного текста денотативные структуры составляют прежде всего научные знания о мире и языке; сигнификативные структуры – знания признаков и свойств денотативного производства, необходимые для деятельности, в том числе дискурсивной. В соответствии с таким подходом язык рассматривается как механизм, участвующий в преобразовании речемыслительной задачи в научный текст, как инструмент закрепления и представления результатов познания. Благодаря этой способности языка субъект познания (учёный), познавая окружающий мир, членит его сообразно структуре своего сознания» (Ракитина 2006: 19) (выделено нами. – Л. Б.). Таким образом, когнитивностъ языка науки эксплицируется и на его терминодеривационную систему, что необходимо учитывать при анализе специфики механизмов и закономерностей терминологической деривации в целом.
Функциональная парадигма языка как системной целостности предопределяет (и предполагает) функциональность всех его категорий. Без обращения к функциональной сущности нельзя понять ни их значений, ни их употреблений, так как процессы когеренции и взаимной обусловленности элементов (компонетов) языка представляют собой именно функционирование.
Парадигматические и синтагматические пространства (и свойства) определенным образом коррелируют, в связи с чем возможна экстраполяция феномена функциональности – как субстанции парадигматики – на синтагматику как действующую, динамичную систему.
Функциональный «каркас» языка составляют свыше 25 его функций (ЛЭС 1990: 565), однако только в 70-80-е гг. XX в. наметилась тенденция рассматривать языковые функции соотносительно с аппаратом их реализации в системе и структуре языка (см.: Халлидей 1978).
Сложность и противоречивость трактовки функционального подхода в лингвистике и соответствующих выводов (результатов) поддерживаются как традицией рассмотрения лингвистических явлений с позиций именно строя языка, так и неоднозначной интерпретацией концепта «функция» во всей полноте и достаточности его объема (функция как исполнение, осуществление; деятельность; явление; роль, назначение, значение; употребление; проявление сущности; внешнее проявление свойств какого-либо объекта в данной системе отношений; специфическая деятельность и др.) и содержания (семантические, лексические, деривационные стилистические признаки и др.).
В границах данного концептуального спектра обнаруживается возможность функционально детерминированных трактовок многих понятий (явлений) сферы язык/речь/стиль и в пространстве языка науки.
Единство аспектов языковых оппозиций репрезентируется на различных уровнях (ярусах) лингвистического анализа, что позволяет соотнести и сблизить позиции статики (онтология, субстанция, система, форма, значение и т. п.) и динамики (функция, проявление, деятельность, выражение, употребление и др.) при исследовании и концептуализации языка науки, или, в широкой трактовке, языка научного стиля изложения.
Изоморфизм концептов «стиль» и «функциональная разновидность языка» определяет функционирование понятий (терминов) «научный стиль» и «научная речь» как разновидность языка (науки).
Классификационное категориальное деление в лингвистике частей речи (не языка!) на служебные (сема «служащий для…» – т. е. функциональность) и знаменательные, самостоятельные (сема «обладающий самостоятельным значением», «значение – роль, назначение» = «функция – значение, назначение, роль» (СРЯ, т. 1: 617; т. 4: 587) – т. е. функциональность) опирается в целом на функциональное основание (приоритет функции).
В данном контексте речь (как целостность, состоящая из частей) может рассматриваться как фундаментальная, первичная функция языка, экзистенция которого обобщенно представляется в двух ипостасях: система (форм) и функция (системы и форм).
Представляется аргументированной позиция, что «функция языка как научное понятие есть практическое проявление сущности языка, реализация его назначения в системе общественных явлений, специфическое действие языка, обусловленное самой его природой, то, без чего язык не может существовать…» (Аврорин 1975: 34), – в аспекте рассматриваемой проблемы именно речь можно определить как эту функцию.
Итак, для второго этапа (и для третьего) развития концепции языка науки принципиален вопрос о его принадлежности сфере (предмету) функциональной стилистики (П.Н. Денисов, Р.А. Будагов, О.Д. Митрофанова, М.Н. Кожина, Г.П. Немец, М.С. Чаковская, О.Б. Сиротинина, М.А. Кормильцына и др.) или же континууму специальной лексики (функциональной разновидности общелитературного языка) (В.П. Даниленко, А.В.Суперанская, Н.В. Подольская, Н.В. Васильева, Л. Дрозд, Л.И. Скворцов, И.Н. Волкова и др).
Учитывая изоморфизм (иногда – синкретизм, идентичность) понятий «язык» и «стиль», не представляется убедительным оперирование понятием «функциональный язык» в противоположность концепту «функциональный стиль», как это отмечается, например, в работах Л. Дрозд (развитие ею идей пражской школы 30-х годов XX века; см.: Б. Гавранек о четырех функциональных языках – Havranek 1929). Отсутствуют, на наш взгляд, достаточные логиколингвистические основания и для дифференциации Л. Дрозд двух функциональных языков на подъязык техники и язык науки (Дрозд 1979): два языка логичнее стратифицировать на языки, а не на подъязык… и язык; к тому же не совсем ясны лингвистические признаки и критерии иерархичной, а не стратификационной противопоставленности и выделимости данных объектов (почему не язык техники или подъязык науки?).
Контрпозиция по проблеме статуса и предметной отнесенности аспектов языка науки представлена в работах А.В. Суперанской: «…мы полагаем, что разрабатываемая нами теория специальной лексики несовместима с теорией функциональных стилей (последнюю мы не признаем). Специальная лексика – это принадлежность отдельных подъязыков….
Таким же образом не принимаем мы и положение „о терминологической функции“ слов литературного языка….
Хотя термин принципиально внеположен стилистике, стилистика научных текстов все же может быть выделена как самостоятельная дисциплина…» (Суперанская, Подольская, Васильева 1989: 67–68).
Заметим в этой связи, что противопоставляемые понятия не находятся в отношении контрарности, а, наоборот, являются в определенной степени равнозначными, ср.: «специальная» (лексика) – сема «предназначенная исключительно для кого-, чего-л… имеющая особое „назначение…“ (СРЯ, т. IV: 222); „функциональный“ (стиль) – сема „прилаг. к функция в знач. значение, назначение, роль“ (там же: 587); „… зависящий от деятельности, а не от структуры, строения чего-н.“ (ТСРЯ: 846) (выделено нами. – Л.Б.). Думается, между понятиями „функциональный язык“ (Л. Дрозд), „специальная лексика“» (А.В. Суперанская) и т. п. и «функциональный стиль» (в общепринятой трактовке) нет никакого внутреннего противоречия и отношений принципиальной противопоставленности, противоположности: исследователи оперируют изоморфными, взаимно соответствующими, равнозначными концептами, используя для аргументации разные понятийные признаки.
Определенное совпадение рассматриваемых понятийных сфер опирается на изоморфность, корреляцию терминологических концептов «язык», «стиль», «лексика».
Термин «лексика» используется «и по отношению к отдельным пластам словарного состава… и для обозначения всех слов, употребленных к.-л. писателем… или в к.-л. одном произведении… В каждом языке лексика дифференцируется стилистически» (Кузнецов 1990: 257–258). Расширительное понимание лексики и как «совокупности слов, связанных со сферой их использования», и как «одного из стилистических пластов в словарном составе языка» (ССЛТ: 160), а также как «словарного состава языка, какого-н. его стиля, сферы…» (ТСРЯ: 316) (отношение подчинения, субординации) и т. п. в целом традиционно для отечественной лингвистики и эксплицирует не контрарность, а иерархичность/стратифицированность лексического и/или стилистического членения языкового континуума. В силу этого существуют коммуникативнолексические синонимы «специальный язык» и «функциональная лексика» («функциональный язык» и «специальная лексика»), обусловленные понятийной близостью определений «специальный», «функциональный», «стилистический».
Итак, для второго этапа (витка) развития концепции языка науки при всей многоаспектности подходов характерна внутренняя возможность их сближения и интеграции, так как лингвистические стратумы взаимосвязаны и взаимообусловлены, между ними нет неподвижных границ, резких разграничительных линий: это в целом противоречило бы теории и фундаментальному закону развития.
Для третьего этапа развития концепции языка науки характерны полиаспектное классификационное пространство, многомерность и увеличение числа категориальных характеристик языка научного стиля изложения, коррекция более или менее сформировавшихся представлений о его формально-содержательных, коммуникативно-прагматических параметрах и месте в системе общенационального русского языка.
Отмечается в этой связи динамичность реализации и эволюционность, иррадиация приоритетных тенденций и позиций первого и второго витков, но уже на качественно ином концептуальном уровне, что обусловливается и происходящей к концу XX столетия сменяемостью (и изменением) лингвофилософской и когнитивной парадигм гуманитарного знания[2] как проявлением общих закономерностей развития познания.
Многомерность классификационных репрезентаций понятия языка науки предполагает на третьем этапе интеграцию логического, когнитивного, гносеологического, семиотического, коммуникативно-прагматического аспектов как приоритетных, с учетом особенностей предыдущих витков развития данной концепции.
На современном этапе эволюции лингвистического познания адекватное параметрирование и описание языка науки как специфичного явления возможно лишь при таком – интегрированном – подходе, в единстве всех существенных признаков. Это обусловливается особым статусом данного объекта исследования, проявляющегося в его экзистенции как сложного, а не простого, по способу и корреляции связей и характеру организации в систему, а также в полиморфности признаков, свойств и функциональной динамики самого феномена, имеющего бинарную, а не униарную субстанциональность в силу специфичности его генезиса (генерации, порождения): язык науки, в первую очередь, – феномен (продукт и деятельность) языковой личности. В научном тексте «как единице общения находят выражение творческая рефлексия автора, используемые им средства построения текста, экспликация интенций, ориентированных на адресата» (Ракитина 2006:21).
При антропоцентрическом осмыслении и интерпретации языка науки как способа бытия научного сознания, как средостения человеческой сути неизбежно высвечивается комплекс взаимозависимостей и взаимосвязей иного плана, отражающих роль человеческого (личностного) фактора в языке.
Думается, пора убрать кавычки у словосочетания «человеческий фактор» в лингвистических работах (см.: Алпатов 1995: 17; Архипов 1995: 31; Николаева 1995: 382 и др.) и в самом прямом смысле учитывать его, особенно в сфере интегративных исследований научной коммуникации, а не противопоставлять систему языка языковой личности.
Учёные признают: «основные принципы лингвистических исследований с позиций роли человеческого фактора, естественно, укрепившиеся прежде всего в сфере изучения текста и речевой деятельности, оказались плодотворными и в области грамматики» (Архипов 1995: 31) (выделено нами. – Л.Б.).
Особо отметим совпадение нашей позиции в осмыслении онтологии, статуса, эволюции и принципов презентации языка науки с таким подходом к языку, когда его модель, основанная «на функционально-коммуникативной концепции», представляется как «гибкая объемная динамическая система, в центре которой стоит Человек, как интерпретатор внеязыковой действительности, причем эта интерпретаторская деятельность отражается как в системе самого языка, так и в речевых построениях» (Всеволодова 1995: 108).
Концептуально-когнитивное пространство языка науки структурировано и организовано; языковые механизмы, определяющие адекватность функционирования всех его уровней, когерентны и имплицитно детерминированы антропоцентрической природой языка в целом. Естественно, научное познание мира (предметно-пространственных и событийно-временных аспектов в их динамической изменчивости), невозможное вне языковой личности, что обусловливает гетерогенность спектра точек зрения на исследуемый объект. Язык науки как специфическое орудие познания предопределяет создание как целостной научной языковой картины мира и ее текстуры, так и субкартин (предметного, атрибутивного, квантитативного, каузального, локально-темпорального и др. миров).
Итак, возрождение и распространение антропоцентрического подхода в языкознании имеет особую значимость в терминоведческих исследованиях, связанных с проблематикой языка науки во всех аспектах: «…просто оказывается более плодотворным рассматривать развитие науки и познания в целом не как некий монолог разворачивающегося из самого себя аналитического ума, а как диалог – человека с природой и человека с человеком» (Попович 1987: 27). В контексте изучения основ терминологической деривации языка науки данный принцип может рассматриваться как один из главнейших: системы терминов как субстанциональная, материальная основа языка научного стиля изложения не даны априори – их создают: «создать – путем творческих усилий и труда дать существование чему-л….» (СРЯ, т. 4: 183); образуют в результате специфических терминотворческих, терминообразовательных актов субъекты научного познания (поиска) в целях обеспечения материального оформления мыслей, репрезентации и обмена интеллективной информацией между членами социума: «термины не образуются в собственном смысле этого слова, а „создаются“, „творятся“, „придумываются“ (Хаютин 1972: 55). Интерпретация терминообразования в антропологической, когнитивно-креативной и семиотической системе координат позволяет квалифицировать эту процессуальность как творческую, сознательную, целеустремленную мыслительную, духовную деятельность.
Синкретизм мыслительного и речевого актов осмысляется как деривационный (в широком контексте), текстообразующий процесс, продуцирующий терминологическую ткань научной прозы, в которой неизбежно – и закономерно – отражается своеобразие индивидуального или коллективного „я“, являющегося ее творцом и создателем.
Такой подход позволяет принципиально по-иному трактовать системность и функциональность терминологической деривации (и терминов) в теоретическом пространстве концепции научной языковой картины мира с позиций принципа антропоцентризма – в противоположность существующим почти на всех этапах развития терминоведения тенденциям анализа континуума специальной лексики и терминосистем в русле их механистического „препарирования“ отдельно, изолированно, вне языковой – творящей – личности. Именно в таком – безличностном – ракурсе актуальны и правомерны призывы к униации, упорядочению, стандартизации, нормализации и т. п. (систем) терминов; требования их моносемии, полнозначности, отсутствия синонимии, неэмоциональности, экспрессивно-стилистической стерильности и т. п.
Это существенно, например, при разработке и создании ГОСТов, нормативных спецификаций, номенклатурных списков (справочников), стандартов на термины, информационных тезаурусов, систем и т. д. (прикладной, практический аспект), когда данные терминологические единицы являются результатом элиминации, экстрагирования из сферы их жизнедеятельности (бытия) – языка науки как системы систем.
В то же время при этом происходит как бы транспонирование (переход) совокупностей терминов от автора, языковой личности-творца к языковой личности(-ям) – интерпретатору, что косвенно влияет на объективность, адекватность и эволюционность концептуализации терминосистем, их свойств, признаков, функций ввиду несовпадения интеллектуально-личностных, когнитивно-мыслительных и др. способов и форм восприятия и рефлексии действительности у „я“-творца и „я“-интерпретатора.
„Обезличенные“ требования к языку науки как к многоуровневой целостности несовместимы с его субстанцией, сущностью, статусом и приводят к нивелированию (а возможно, и уничтожению) индивидуально-творческого аспекта его генезиса и специфичности, что отрицательно сказывается на тенденциях и перспективах его развития и совершенствования. Вот как оценивает, например, требование моносемии в языке науки Р.А. Будагов: „…принцип „одно слово – одно значение“ для любого естественного языка – это не только не идеал, но гибель языка: превращение его в средство, совершенно не способное быть „непосредственной действительностью мысли““ (Будагов 1989: 49).
В защиту полисемии в языке научного стиля изложения выступают не только лингвисты, но и ученые – представители физико-математических, биологических, медицинских и др. наук (творцы), что особенно показательно. Так, видный американский специалист по компьютерной технике М. Таубе считает: „если бы каждое слово имело только одно значение и каждое его значение выражалось бы только одним словом, было бы невозможно описать словами, что любое данное слово означает“ (Таубе 1964: 39).
Противоположные взгляды на проблему довольно часто высказываются лингвистами (позиция интерпретатора): „наиболее существенными признаками термина являются: социально регламентированная, точно ограниченная сфера применения и точное соотношение слова и вещи (или явления). Субъективные реакции, отраженные в каждом слове обыденной речи, чужды термину – термин внеэмоционален и объективен. Термин не индивидуален, а социален…“ (Реформатский 1986: 165).
Думается, более пластична и объективна следующая позиция, релевантная для параметрирования языка науки в целом: „…подлинно большие ученые, в том числе, разумеется, и физики, и математики… всем своим творчеством доказывали противоположное – единство ресурсов языка в самом стиле научного изложения.
Разумеется, эмоциональность эмоциональности рознь. Хорошо написанный учебник по физике эмоционален иначе, чем учебник по истории или литературе. Но если учебник по физике создан талантливым физиком и с увлечением, то всякий тонкий ценитель характера изложения материала не пройдет мимо если не внешней, то внутренней эмоциональности изложения. В самой простоте и ясности можно обнаружить подобную внутреннюю эмоциональность изложения“ (Будагов 1989: 53). С позиций антропоцентризма выступает Р.А. Будагов против интерпретации стиля научного изложения как имеющего „антиэмоциональный“ характер, против ограничения „понятия языковой эмоциональности рамками лишь стиля художественной литературы“ (там же: 52).
Отмечающаяся в научной литературе гетерогенность трактовок сегментных единиц понятийного пространства языка науки обусловливается как интра-, так и экстралингвистическими факторами, избираемым подходом и приоритетными принципами исследования; ориентацией при анализе на термин – член языка (макрохарактеристика) или на термин – член терминологии (микрохарактеристика) (Реформатский 1986: 166); ролью и компетенцией творца – или ролью интерпретатора и т. д.
Подчеркнём, что „терминология и терминотворчество – такие области языка, в которых… сталкиваются вкусы и интересы профессионалов – специалистов, языковедов и… ревнителей чистоты и точности словоупотребления… здесь требуются совместные действия и единство позиций языковедов и специалистов отдельных отраслей науки и техники. К сожалению, ни о каком единстве пока, по-видимому, не может быть и речи…
Оценка… терминов проводится с разных позиций и обращена к разнородным явлениям“ (Скворцов 1971: 228).
Итак, третий этап развития концепции языка науки характеризуется как значительной переориентацией, переосмыслением принципиальных основ (позиций) первого и второго витков, так и их дальнейшим развитием, коррекцией в инновационном плане, с учетом реальности новой парадигмы гуманитарного знания.
Единство коммуникативно-прагматического и антропологического подходов постулируется многими лингвистами. „Соссюровская проекция языка на шахматную доску и уподобление знаков шахматным фигурам, правила движения которых предопределены их значимостями, оставляют в тени игроков. Перефокусировка внимания исследователя с шахматной доски на игроков выявляет иное направление в изучении языка, прагматическое, ставшее приоритетным в наши дни. Отношения не между шахматными фигурами, а играющими… интенции говорящего и интерпретационные возможности слушающего в их совместной речевой деятельности – объект современной лингвистики“ (Чернейко 1995: 550) (выделено нами. – Л.Б.).
Проблема прагматической аспектуальности языка науки внутренне связана с аспектами прагматики метаязыковых образований, что латентно проецируется на терминообразовательную систему научного континуума и задает ее функционально-структурную перспективу, механизмы регуляции и саморазвития, параметральность производного как формы/функции производящего, обеспечивающей кодификацию наличия и общезначимость тех его понятийно-деривационных свойств, которые определяют условия функционирования дериватов при актуализации схем деривационного „высказывания“ в соответствующей ситуации (контексте, условиях) научной коммуникации.
Исследование прагматики языка науки и метаязыка определяется нами как эффективный способ (путь) совершенствования научного стиля языкового общения, что создает основу для продуцирования соответствующей стратификационной системы, отражающей субстанциональную сущность метаязыка и метаязыковую субстанциональность нелингвистической терминологии (например, генетики, вирусологии, экологии бактерий, биологии, гистологии, химии и т. д.), терминообразовательного яруса языка науки в целом.
Отмечается, что прагматика „в значительной степени отвечает требованиям принципа деятельности, и ее появление означает переход лингвистических устремлений в русло новой исследовательской парадигмы… Становление прагматики, вероятно, еще не завершилось. Остается немало дискуссионных вопросов… Это и вопросы об отношении прагматики и стилистики… Это, далее, вопросы, касающиеся понятия языковой личности“ (Сусов 1995: 487–488), а также языки науки и аспектов терминологической деривации (дериватологии).
Видение дифференцированности, спектральности феномена коммуникации порождает широкий прагматический диапазон анализа коммуникативной функции языка (и языка науки) в аспекте гносеологических, когнитивных, этических, эмоционально-психических, эстетических, ментальных, интенциональных и др. практически значимых отношений носителя языка к языку (науки). Актуально осмысление двуплановости модуса бытия языка науки как целостности – его системной представленности и речевой репрезентации: язык актуализирует явления и свойства, заложенные в нем или имманентно присущие ему.
В таком контексте коммуникативность как онтологическое свойство языка науки определяется через способность к передаче информации, сообщений, однако этот процесс возникает лишь в рамках какого-либо социума. Отношение „язык – социум“ (как совокупность индивидов), являясь важным методологическим основанием, подчеркивает необходимость включения в амплитуду исследований терминологической деривации языка науки аспекта не абстрактной языковой личности, а языковой личности-ученого, субъекта науки как особой сферы деятельности по выработке и теоретической систематизации объективных знаний о действительности, связанной с описанием, объяснением, прогнозированием изучаемых процессов, свойств и явлений. С учетом этого язык науки как „смысловое профессиональное общение“, реализующееся в особой лингвистической и социальной плоскости (Денисов 1993: 149), возможно трактовать и как личностную ауторефлексию, связанную с нормализаторской, кодификаторской, интеллектуализаторской и др. интенциями. Как признаёт С.В. Ракитина, „применение принципов когнитивно-дискурсивной парадигмы к научному тексту позволяет представить его как результат воображаемого (виртуального) коммуникативного акта, в котором проявляются особенности концептосеры личности учёного“ (2006: 25). В настоящее время актуально изучение проблем языкового онтогенеза в ракурсе формирования языковой личности с позиций бинарного подхода: 1) от психологии языка и речи – психолингвистического; 2) от научения языку – лингводидактического. „Третий же – от языка художественной литературы – … остается практически неразработанным“ (Базжина 1995: 36).
Добавим, что о возможности четвертого подхода – от языка научной литературы, языка науки – пока даже не упоминается, хотя его необходимость и перспективность обусловлена не только интра-, но и экстралингвистической реальностью: „если раньше вопросы выбора и применения терминов касались в основном ученых и специалистов, то наступающая компьютеризация всех областей человеческой деятельности заставляет все большее число людей сталкиваться с проблемами специальной лексики, составляющей подавляющее большинство слов современных языков“ (Гринёв 1996: 5).
Констатация информационного взрыва и его иррадиации, развитие теории информации, теории информационной цивилизации; расширение зон информационно-терминологического обслуживания (например, обучения, редактирования, перевода и др.), а также перманентные процессы дифференциации научного континуума и рождение новых наук, отраслей, дисциплин; разработка и создание систем искусственного интеллекта и машинной переработки знаний и многие другие факторы отражают качественно иной – более высокий – статус науки (как когнитивно-социальной системы) в конце XX века и ее непосредственное трансформационное воздействие на все сферы общественной жизни (социосферы), ее уникальную роль как проводника и транслятора инновационных идей и технологий, главного орудия социальной памяти нации и воплощения результатов научно-технического прогресса.
В этом контексте актуализирующим, репрезентирующим началом, своего рода общим знаменателем данных утилитарно-интеллектуальных стратумов, интеллективным „метасубъектом“ и выступает язык науки, непосредственно вплетенный в производственно-духовную коммуникацию людей.
Потребность в обмене все возрастающей научной информацией диктует необходимость развития, совершенствования, оптимизации языка научного общения, являющегося основой общечеловеческой языковой интеграции, поскольку „процесс интеграции/дезинтеграции является основной движущей силой любого развития“ (Миньяр-Белоручева 1994: 125).
В условиях меняющегося информационно-интеллектуального жизненного пространства, в рамках эпохи третьей „техно-лингвистической революции“… эпохи автоматизации форм коммуникации в обществе» (Бокадорова, Ору 1995: 62), современная языковая личность, выполняющая множество социальных ролей, объективно вынуждена в той или иной мере овладевать языком науки для заполнения образующихся концептуально-гносеологических ниш и для адекватной адаптации к новой реальности бытия.
С учетом изложенных оснований изучение языкового онтогенеза в аспекте формирования языковой личности и с позиций подхода от языка науки, языка научного общения – лингвокогнитивного, лингвогносеологического – представляется нам актуальным и перспективным во многих отношениях.
Коммуникативно-прагматический и семиотический аспекты исследования феномена языка науки также когеренты и объединены принципом антропоцентризма. В этой связи человек как языковая личность, располагающая установкой, намерениями (интенциональностью), явными и скрытыми целями (иллокуциями, «иллокутивными силами», по Дж. Остину), тактикой и правилами научной коммуникации, пресуппозициями, обусловливающими в комплексе достижение эффекта перлокутивности и адекватности локуции, может интерпретироваться в плоскости его рефлективной способности, указывающей способ дальнейшего языкового освоения мира (науки), в том числе и мира речевых произведений (язык науки, язык научного стиля изложения).
«Именно в дискурсивном взаимодействии человек вступает в контакт с миром и включается во взаимосвязи с другими людьми. В дискурсивном взаимодействии одна личность обращается к другой и дискурс становится значащим посредником, в котором личность реализуется… Личность нуждается в системе обозначений, в которой она существует… и именно в ней утверждает собственную реальность… Знаки интерпретируются и используются для проявления и самоопределения личности – и эти каскады сообщений должны быть поделены на составляющие элементы и проанализированы с точки зрения внутренних значений и качественных связей между ними» (Перинбаньягам 1990: 66–67). Данная трактовка в лингвофилософском плане созвучна интегративной концепции языка науки, отражая прагматичность и коммуникативность знака языка и релевантность семиотического аспекта разработки основ терминологической деривации языка науки: «но так как ничто нельзя изучать без знаков, обозначающих объекты в изучаемой области, то и при изучении языка науки приходится использовать знаки, указывающие на знаки… Многим сейчас стало ясно, что человек – в том числе человек науки – должен освободить себя от сплетенной им самим паутины слов и что язык – в том числе язык науки – остро нуждается в очищении, упрощении и упорядочении» (Моррис 1983: 39).
Знаковая и метаязыковая субстанциональность термина как материального субстрата языка науки предполагает неординарность прагматики и специфичность деривационных аспектов в процессе реализации метаязыковых образований.
При анализе параметров деривационного пространства языка науки принципиально положение о том, что «язык, репрезентирующий понятие, которое обозначается текстом, тоже гносеологичен… коммуникативен. Будучи кодифицированно репрезентативным, гносеологичным, он в то же время является средством обеспечения общения, он способен нести информацию и способствовать человеку в обмене информацией» (Немец 1993: 95). Синергетизм (синергизм) антропологического и семиотического измерений феномена языка науки и его деривации дает основания интерпретировать семиотический процесс как «деятельность по организации знаков», которая осуществляется в актах, «инициированных мыслящим существом во множестве других процессов. Поскольку не существует познания, не детерминированного предшествующим познанием, то отсюда следует, что мышление есть длящийся знаковый процесс. В свете сказанного формирование знаков и их трансформацию нужно считать сознательной деятельностью» (Перинбаньягам 1990: 83).
Когнитивно-эпистемическая установка научной ситуации общения, скорректированная экспликацией процессуальной, интеракциональной природы научного текста/дискурса – как продукта, результата познавательной деятельности языковой личности, – предполагает выявление также имплицитных компонентов, тенденций (интуиция, интроспекция, рефлексия, терминологическая иодтекстуальиость и др.) в коммуникации, детерминированных прагматико-функциональными, личностно-ролевыми, конвенционально-субъективными и др. факторами.
Феномен научной коммуникации характеризуется свойствами и признаками интертекстуальности, интеробъективности, диа/полилогичности в эксплицитной или имплицитной форме; адресностью: 1) интерсубъективной – как коммуникативно-прагматической направленностью кванта информации на коммуниканта-реципиента и 2) интертекстуальной, интеринформационной – как концептуально-прагматической корреляцией информационного кванта (блока, текста) с другими. «Эти действия уникальны и индивидуальны и выражают „Я“-личность, какой бы коллективный и общепринятый язык ни использовался» (Перинбаньягам 1990: 70).
Страницы← предыдущаяследующая →
Расскажите нам о найденной ошибке, и мы сможем сделать наш сервис еще лучше.
Спасибо, что помогаете нам стать лучше! Ваше сообщение будет рассмотрено нашими специалистами в самое ближайшее время.