Книга Поход онлайн - страница 2

II
1886 год

Наступал вечер; холмы синели, тени деревьев удлинялись. Из низин поднимался холодный, сырой туман, который сгущался над извилинами реки. У ворот под засохшим деревом, не обращая внимания на резкие трели карапинье, расхаживал бык.

Но вот со стороны пастбища послышались крики и тяжелый топот стада. Парнишка-негр с фазенды гнал скот к манговому дереву. Немного погодя он появился возле гойябейр, подхлестывая глупых животных, которые никогда не помнили дорогу домой.

– Оа! Оа, дьявол!

Он подбежал к воротам и стал понукать быка, остановившегося под деревом. От опаленной солнцем земли шел терпкий запах выгоревшей травы и навоза. Мычание нарушило тягостную тишину, царившую на фазенде Пайнейрас.

Дом Алвимов был убогий, приземистый и темный, с длинной верандой, полусгнившую балюстраду которой густо облепили вьющиеся растения. Перед домом находилась утрамбованная площадка с коновязью, а вокруг нее были разбросаны большие камни. У реки близ жернова виднелись хижины из жердей, обмазанных глиной, – это и была зензала. Она образовывала прямоугольник с небольшим, вымощенным камнем двором. В центре двора был врыт столб, который казался отполированным, – к нему привязывали провинившихся невольников.

За кофейными плантациями дремала темная, бесформенная громада леса; там ночь наступала раньше, чем в поле. В этот предвечерний час печально кричали птицы инамбу. Время от времени разражались звенящим криком, похожим на удары по наковальне, и арапонги. Под неумолчный шум мельничного жернова квакали лягушки, как бы аккомпанируя печальной музыке сумерек.

У сарая появился Антонио де Кастро Алвим и крикнул пареньку:

– Салустио! Эй, Салустио!

Хозяин был невысок и коренаст. Густая черная борода покрывала его угловатое лицо; во рту торчала большая полупотухшая сигарета, свернутая из кукурузного листа. На Алвиме были парусиновые штаны и кожаные сапоги, залепленные грязью.

Паренек подбежал к хозяину.

– К вашим услугам, сеньор.

– Скот собрал?

Салустио что-то пробормотал в ответ.

– А что за бык мычит в роще?

– Это Мальядо, сеньор. Я хотел его найти, но стало темнеть, и я решил сначала пригнать стадо. А теперь отправлюсь верхом Мальядо разыскивать.

– Хорошо, только сначала прозвони сбор.

Салустио подбежал к сараю и принялся звонить в колокол, подвешенный на деревянной перекладине. И сразу же в вечернее небо поднялись тучи диких птиц, их крик разнесся в сумерках далеко по округе. В серой дали, словно глухое эхо колокола, послышались голоса. Это негры на полях приветствовали окончание работы. Кончился еще один день в длинной веренице мучительных дней, составлявших их жизнь.

Затем Салустио вошел в сарай, взял уздечку и, волоча ее по пыльному двору, отправился на пастбище, где, пощипывая траву, бродила пегая лошадь. Салустио взнуздал ее. Лошадь пыталась брыкаться, но он ловко вскочил на круп и пинками погнал ее к роще. И долго еще слышался его удалявшийся голос:

– Оа, оа, дьявол!..

Когда вечерние тени опустились на красную глину дорог, фазендейро, которому нечего было делать, выглянув из-под навеса, увидел на равнине силуэт всадника, преследовавшего быка. На горизонте вырисовывались очертания Мунды; должно быть, по ту сторону горы взошла луна. На дороге, ведущей к зензале, появились группы мужчин и женщин. Некоторые негритянки несли на спинах детей, привязанных куском синей байки; другие тащили вязанки хвороста и пучки трав. На плечах мужчин были серпы и мотыги.

Негритянки шли в коротких, подоткнутых сбоку юбках; казалось, они просто обернули вокруг бедер кусок ткани. Обычно, кроме юбки, они надевали еще рубашку, оставляя открытыми потную шею и руки. Некоторые из них носили широкополые соломенные шляпы, многие курили глиняные трубки с мундштуком из дерева такуари. Негры были в штанах по щиколотку из полосатой хлопчатобумажной ткани, в коротких и широких одноцветных рубахах и соломенных шляпах. Но большинство шествовало в одних штанах, ничем не прикрывая лоснившиеся грудь и спину.

Наконец шум голосов затих и в темном прямоугольнике зензалы одно за другим появились пятна света – это зажглись керосиновые лампы. Потянуло дымом от разложенных костров. Прежде чем сесть за ужин, состоявший из ангу с кусками тыквы, женщины отправились к реке мыть миски.

Человек, перетянутый широким поясом, протиснулся между жердями ворот и, приблизившись к навесу, снял старую помятую шляпу.

– Добрый вечер, сеньор!

– Добрый вечер, Симон!

Это был надсмотрщик. Его неподвижное, словно вырезанное из дерева, лицо заросло бородой, отчего глаза и рот казались темными щелками. Длинные, спутанные волосы падали на рассеченный шрамом лоб. У пояса, то и дело ударяясь о ногу, болтался большой двуствольный пистолет.

– Что слышно, Симон?

– Все в порядке.

– А новички?

– Еще не совсем освоились, но ничего, скоро я им вправлю мозги. Они у меня запляшут…

Он потряс в воздухе бакальяу – пятихвостой плеткой. Оба засмеялись. Из дома вышла толстая негритянка с серьгами в виде колец и в белой косынке; она принесла и поставила на веранде зажженную лампу.

– Подай нам кофе, Женовева.

– Слушаюсь, сеньор.

Несколько летучих мышей, обезумевших от яркого света, влетели под навес и заметались. Хозяин и надсмотрщик кинулись ловить их. Увидев Салустио, который появился в воротах с сообщением, что Мальядо уже в стойле, Антонио велел ему прогнать летучих мышей. Парень, казалось, только этого и ждал; он бросился в сарай и, вооружившись длинным бамбуковым шестом, встал посреди двора и принялся с такой силой размахивать им, что, казалось, поднимается ветер.

– Из-за такой вот пакости по утрам животные искусаны в кровь…

– Эти летучие мыши хуже чумы…

Шест описывал в воздухе широкие круги. Летучие мыши в панике метались, едва не задевая его. Наконец Салустио удалось ударить шестом одну из них, она упала на землю, трепеща и хлопая своими перепончатыми, как остов зонта крыльями.

Взошла луна и посеребрила видневшиеся вдали воды реки. Из зензалы доносилось треньканье гитар и грустные, похожие на псалмы напевы. В ночной тиши слышался размеренный, медлительный стук жернова, незаметный днем.

– Смотри, Симон, негры слишком долго развлекаются, боюсь, завтра не отработают ангу.

Надсмотрщик вытащил из кармана никелированные часы-«луковицу».

– Семь часов. Придется сходить туда, а то они пропоют всю ночь.

Женовева появилась в дверях и доложила, что кофе подан.

Фазендейро пригласил надсмотрщика, тот из вежливости отказался, но в конце концов согласился. Они вошли на веранду, освещенную лампой. В центре стоял большой, почерневший стол и высокие табуретки. У стены высился буфет со сломанными дверцами, за которыми виднелся португальский голубой фарфор. Один конец стола был накрыт белой скатертью; на ней стоял эмалированный кофейник, фарфоровые чашки и два блюда с горячими ароматными коржиками.

Прежде чем сесть, Симон, желая положить шляпу куда-нибудь в угол, направился к боковой двери, выходившей на кухню, и невольно остановился посмотреть, что там делается. В большой плите пылали два толстых чурбана, покрытых мхом. Дона Ана, жена фазендейро, – еще красивая женщина с карими глазами, темными ресницами и густыми светлыми волосами, уложенными в пучок на затылке, – озабоченно расхаживала по кухне. Она была в черном платье с буфами и очень широкой юбкой. Домашние туфли из сыромятной кожи едва выглядывали из-под накрахмаленных юбок. Дона Ана наблюдала за работой негритянок, которые шили и гладили на столе в глубине кухни, где высилась гора белья, и не обращала внимания на надсмотрщика.

Лаэрте, ее сын, сидел на ящике с кофе и, казалось, был чем-то недоволен.

– Послушай, мой мальчик, – обратилась к нему дона Ана, – ты как малое дитя: только потому, что отец отослал Салустио в зензалу к товарищам, ты уже готов разреветься.

– Это не так, мама. Салустио вырос со мной, он мой друг детства, у нас была одна кормилица, я его научил читать… И несмотря на это…

– Что же случилось?

– Как – что? Теперь его удел – зензала, невольничья работа, ангу для рабов и кнут. Зачем же тогда его с детства воспитывали по-другому?

– Так что же, ему всю жизнь околачиваться здесь, на кухне? Это может прийти в голову только такому ветрогону, как ты. Но успокойся. Завтра ты уедешь в Сан-Пауло, переменишь обстановку и через месяц, самое позднее, даже не вспомнишь о нем. Вот увидишь…

Фазендейро заметил, с каким любопытством надсмотрщик заглядывал в кухню, и тоже подошел к двери, чтобы узнать, в чем дело. Найдя забавной чрезмерную чувствительность сына, он громко рассмеялся. Симон, чтобы поддержать хозяина, тоже улыбнулся. Но дона Ана, несколько раздосадованная этим и уже готовая сжалиться над сыном, ограничилась тем, что сухо спросила мужа:

– А что, разве не так?

– Разумеется, ты права.

– И заметьте, Салустио годится не только для домашних услуг, но и для любой другой работы: он хорош и за мотыгой, – добавил надсмотрщик.

Лаэрте, не сказав ни слова, скривил губы, как бы готовясь заплакать.

Мать поняла эту гримасу и, чтобы удалить мужчин, которые раздражали сына, сказала:

– Кофе остынет…

Огонь в плите постепенно затухал. Лампа давала длинное коптящее пламя. Дона Ана, Лаэрте и служанки остались на кухне, слушая рассказы матушки Марии – негритянки, такой старой, что, казалось, ее прокоптили над огнем. Старуха, как обычно, села на ящик, набила глиняную трубку табаком и начала рассказывать на своем невольничьем жаргоне всякие истории. Говорила она не торопясь…

– До прихода белых, – вспоминала старуха, – был здесь просто сертан. На Мунде жили беглые негры. Каждый божий день на рассвете заблудившийся охотник слышал доносившиеся сверху звуки рога. Потом дядюшка Жоан, беглый негр с дурной славой, кричал своим товарищам: «Десять человек на охоту!» Еще звук рога. И опять раздавался грубый голос Жоана: «Десять негров на заделку промоин!» Наконец, звук рога слышался в последний раз, и дядюшка Жоан отдавал распоряжение оставшимся: «Эй вы, ленивые негры, в наказание – все помогать негритянкам!» Белые, заслышав звуки рога и громовой голос старого негра, перетрусив, пускались наутек. Э-хе-хе!.. Вот как оно было… Весть о поселении беглых негров на Мунде дошла до Сан-Жоан-до-Капивари. Белые рассвирепели. «Надо изловить этого Жоана, этого опасного негра!» Собралось много народу: фазендейро, охотники, полицейские, лесные капитаны.^[19] И все это хорошо вооруженное войско прибыло в Пайнейрас. Добравшись сюда, они окружили гору. Спустили собак. Подняли стрельбу. И полезли по склонам Мунды… Лезут… Револьвер в руке, палец на курке, глаза смотрят в чащу… Э-хе-хе! Никого, однако, они не нашли. А когда добрались до верха, увидели дядюшку Жоана. Он сидел на камне под деревом и грел руки над тлеющими углями костра. Возле него лежал рог, которым он каждое утро оглушал Пайнейрас. Белые были поражены. Их начальник спросил:

– Жоан, а где же беглые?

– Э-хе-хе!.. Нет их у меня… ни одного. Здесь живет только дядюшка Жоан.

– Тогда зачем же ты каждое утро трубил в рог и отдавал команду неграм?

– Чтобы обмануть белого господина. Э-хе-хе!..

И негритянка засмеялась своим беззубым ртом. Она восхищалась хитростью старого Жоана, который сумел испугать белых господ…

Антонио и надсмотрщик сели за стол. Глядя на дымящийся кофейник и хрустящие коржики, фазендейро заговорил:

– Вот видишь? Вся нынешняя молодежь любит негров. За спиной любого черного им видятся крылья ангела. А при дворе и в Сан-Пауло и подавно: даже паркетные шаркуны и те шумят о свободе для черномазых. Говорю тебе: осторожнее с бродягами, торговцами и свободными неграми, которые появляются на фазенде! Все они жулик на жулике. Все, что им надо, – это посеять смуту среди рабов.

Симон обнажил свои пожелтевшие зубы.

– У меня есть для них испытанное средство… – и он положил на стол револьвер.

Фазендейро продолжал:

– Вот «Провинсия де Сан-Пауло». Я прочитал эту газету от первой до последней строки. Ты не можешь себе представить, что происходит в нашей провинции. Негры бегут с фазенд. Монархия оказалась в затруднительном положении, ей приходится лавировать. Если не отменить рабства, может вспыхнуть всеобщее восстание, с которым власти не в силах будут справиться, – армия уже сейчас отказывается арестовывать беглых негров.

Симон смотрел на хозяина, с трудом следя за ходом его мыслей. Но фазендейро, который чувствовал потребность высказаться, продолжал:

– Вся наша надежда на республику!

В этот момент большие, как шкаф, старинные часы, стоявшие в углу гостиной, пробили в темноте восемь гулких ударов. Этот звон доносился как будто из бездны вечности. Симон поднялся.

– Пойду укладывать негров. До завтра!

Симон взял со скамьи шляпу и вышел. От его шагов в буфете зазвенела стеклянная посуда. Хозяин проводил надсмотрщика до порога. Закоптила лампа, фазендейро взял с блюда на углу стола щипцы, срезал тлеющий фитиль и выбросил его во двор. Потом уселся в качалку и погрузился в размышления.

Ночь была прохладная. Жимолость возле веранды источала нежнейший аромат. Вокруг лампы танцевали лесные бабочки. От едва видимой в темноте зензалы доносился размеренный шум голосов. Дошел ли туда надсмотрщик? Ага! Вот теперь дошел… Все смолкло, словно по волшебству. Стали гаснуть огни. Ночь поглотила зензалу. Антонио продолжал потихоньку раскачиваться в кресле, раздумывая о предстоящем сборе урожая и своих барышах, когда появился Лаэрте и прервал его размышления.

– Благослови, отец. Я пришел проститься. Ведь я отправляюсь на рассвете.

– Ты велел приготовить лошадь?

– Да. Салустио позаботится об этом.

– Ну, так благослови тебя господь, сын мой! Передай дяде и тете наш поклон. Учись как следует, не ленись, избегай дурных знакомств, берегись карет и повозок – они там носятся по улицам как бешеные. Пиши нам каждую неделю и обязательно приезжай на каникулы. Возможно, в будущем месяце я съезжу в Сантос. Тогда заеду в Сан-Пауло и погощу пару дней у твоего дяди. Я убежден, что Алвес Нунес и дона Синьяра не допустят, чтобы ты в чем-либо испытывал недостаток. Кроме того, я уже написал в банкирский дом Райхерта на улице Императрицы, 33 – не забудь адрес, – чтобы тебе открыли кредит, двадцать мильрейсов в месяц на карманные расходы. Поскольку ты будешь на полном довольствии у дяди, этих денег тебе хватит. Больше я не даю тебе не из жадности, а потому, что студент со средствами, как правило, не учится…

Взволнованный этим напутствием, сын поцеловал отцу руку и вышел. В наступившей тишине фазендейро прислушивался к удаляющимся шагам сына, к бою часов в гостиной, слышал, как какое-то животное – должно быть, гамба – копошится на чердаке, над верандой. Немного спустя, когда ветер изменил направление, до фазендейро донесся размеренный шум жернова, сопровождаемый журчанием воды. И тут ему пришла в голову мысль посмотреть, что делается в зензале. Он почувствовал, что не сомкнет глаз, если не взглянет на своих невольников.

Фазендейро спустился с веранды, вышел за ворота и направился по тропинке вниз. С убаюкивающей монотонностью в сырой траве стрекотали кузнечики. Он по бревну перешел речку и оказался вблизи колючей проволоки, со всех сторон окружавшей зензалу. Ему хотелось войти незамеченным, поэтому он не открыл ворот, а перелез через изгородь, не обращая внимания на проволоку, которая то и дело цеплялась за одежду. Наконец он оказался позади зензалы – ее фасад был обращен во внутренний двор – и бесшумно прошел вдоль длинной глинобитной стены… Из погружавшейся в сон зензалы доносились отдельные звуки: тут женский голос убаюкивал ребенка, там чуть не до удушья надрывно кашлял старик. Затем все стихло. Сон невольников был тяжел, как свинец.

Антонио через щель в стене всмотрелся внутрь дома. В лачуге была всего одна комнатушка; у каждой стены стоял топчан, покрытый циновкой. Там жили трое: Теренсио, который работал на фазенде уже больше пятнадцати лет, паренек Салустио и Муже, старый африканский негр, который уже несколько раз пытался бежать из неволи. Этот мятежный негр думал только о свободе… Он бежал из зензалы, бежал с дороги, бежал с поля… Достаточно было надсмотрщику отвернуться, как этот негр тут же норовил удрать.

Его заклеймили железом, как клеймят быков, выжгли ему на груди и на спине тавро в виде буквы F: он был fujão – беглый.

Муже не везло. Он бежал, но через несколько дней его ловили и под конвоем со связанными за спиной руками возвращали на фазенду. В последнее время надсмотрщик заковывал его в либамбо – железное ярмо, которое надевают на шею невольника. С задней стороны ярма находится металлический стержень с колокольчиком на конце; колокольчик подвешен очень высоко, невольнику до него не дотянуться. Посередине к стержню прикреплена изогнутая металлическая перекладина с заостренными концами. Эта хитроумная конструкция мешала беглым неграм пробираться через заросли, а колокольчик, звеня при каждом движении, выдавал лесным капитанам их присутствие. Чтобы избежать раздражения затвердевшей язвы на шее, Муже обертывал ярмо тряпками, но это мало помогало.

Когда Муже ложился спать, Симон снимал с него либамбо, но оставлял его на ночь у двери каморки невольника. Утром Муже сам надевал ярмо и шел к надсмотрщику, чтобы тот запер либамбо на ключ.

При свете сальной свечи фазендейро увидел троих обитателей лачуги, тихо разговаривающих между собой.

Теренсио курил глиняную трубку и время от времени почесывал свои курчавые, седоватые волосы. Муже, сидя в углу на корточках, проводил рукой по лицу, как бы отгоняя дурные мысли. Он никак не мог научиться говорить на языке белых, даже с трудом понимал его.

Говорил Салустио, и вот что он рассказывал обоим старым неграм:

– Я научился читать вместе с молодым хозяином. Негритянский парень теперь много знает. Он знает, что есть люди, которые трудятся, трудятся, трудятся, чтобы добиться освобождения рабов. Надо все изменить!.. Негр бежит с фазенды, становится киломболой^[20] и отправляется в Сантос, в Жабакуару!

Муже улегся на топчан и свернулся клубком. На своем ломаном языке он стал расспрашивать, как можно осуществить то, о чем говорит Салустио.

За этой беседой и застал их фазендейро… Надо будет сказать надсмотрщику! Как раз в эту минуту негры почувствовали, что там, за стеной, во мраке прекрасной тихой ночи, в которой слышался лишь размеренный шум жернова, сопровождаемый журчанием воды, кто-то притаился. Они оледенели от страха. Погасла свеча, и они замерли в темноте. Кто знает, сколько это длилось? Потом они заснули. И во сне грезили о счастье.

На рассвете Салустио поднялся, пошел на пастбище, взнуздал коня и привел его Лаэрте, который к тому времени уже ждал негра на веранде. Паренек попросил благословения. Лаэрте обнял его. У обоих выступили слезы на глазах.

Но, когда всадник исчез за поворотом дороги, к Салустио подошел Симон и заковал его в кандалы. Потом, подгоняя его пинками, отвел во двор зензалы и привязал к столбу. В этот момент к надсмотрщику подошел Муже со своим либамбо, чтобы тот запер его на ключ. Однако Симон снял с Муже либамбо, передал негру плетку и показал на его друга Салустио.

Африканец пришел в смятение и, не зная, как ему поступить, заметался по двору, беспомощно размахивая своими длинными руками. Надсмотрщик вытащил револьвер и приставил его к груди негра.

– Сорок ударов!

Муже взмахнул плеткой…

– Сильнее, свинья, иначе застрелю!.. – и надсмотрщик взвел курок.

Салустио застонал; от каждого удара плетки на его теле появлялось пять багровых рубцов. В дверях зензалы столпились негры, в страхе жавшиеся друг к другу. Испуганные ребятишки прятались в юбках у матерей. Когда наказание закончилось, Салустио лежал ничком на земле и хрипел.

Послышался звон колокола, звавшего невольников на работу.

В их мотыгах и серпах отражалось бесстрастное небо, в котором созревало утро.