Книга Поход онлайн - страница 3

III
Студент

Утром прошел сильный ливень, затопивший линию железной дороги «Сан-Пауло Рэйлвэй»; поезд, который должен был прибыть в 11.40, пришел на вокзал Луз с опозданием.

Вокзал этот представлял собой темное здание, от которого вдоль платформ тянулись навесы. На перроне было много народу. Старички в чесучовых пыльниках казались растерянными. Девушки в шляпках, едва прикрывавших макушку, прятались под зонтиками.

Как только Лаэрте вышел из вагона с тяжелым чемоданом из сыромятной кожи в руках, его окружили носильщики и агенты отелей. К счастью для него, Кашуша, агент отеля «Империал», схватился с Тотокой из «Альбиона» из-за того, кому достанутся постояльцы. Полицейский агент Жануарио, который всегда выходил на дежурство к прибытию поездов, принялся их разнимать. Жануарио был невысокого роста, но старался казаться более солидным: надевал широкополую шляпу и всегда ходил с увесистой тростью.

– Каждый день драка между агентами отелей! Всегда «лохматый» с «рыжим»! Я буду жаловаться вашим хозяевам. Расскажу им все до мельчайших подробностей.

Все на вокзале двигалось, шумело, бурлило. Тем временем будущий студент успел спастись, выйдя с перрона на плохо замощенную привокзальную площадь, где еще не просохли большие лужи. По грязной мостовой сновала бедно одетая, говорливая толпа… Продавцы сластей, фруктов, газет истошно вопили, хватая прохожих за полы. Шагая с чемоданом, оттягивавшим ему руку, Лаэрте наступал на ореховую скорлупу, скользил на банановых и арбузных корках. У тротуара выстроились шарабаны и пролетки. Извозчики о чем-то громко спорили между собой. Некоторые из них курили крепкие сигары и говорили на ломаном языке – то были недавно прибывшие в эти края иммигранты. Рядом играли в кости и распевали песенки. Очутившись в этот пасмурный день под низким навесом вокзала, человек, только что покинувший тихую фазенду, от такого шума мог сойти с ума.

Стоя между двумя экипажами, Лаэрте оглядывал площадь; неподалеку находилась украшенная обвисшими и полинялыми флагами таверна; ее осаждали посетители: носильщики, негры, бродяги – босые, в рваных рубашках, в шапочках, промятых на манер велосипедных.

Из таверны доносился запах жареных сардинок, слышалось шипение сковородок. Хозяин этого заведения, лохматый мужчина в рубашке с засученными рукавами, подавал тарелки, наполнял стаканы.

Напротив в сквере деревья стояли, отяжелев от воды; среди темной листвы виднелась вышка обсерватории.

После минутного колебания Лаэрте сел в шарабан, поставил чемодан в ноги и дал вознице адрес.

– Вы, сеньор, знакомы с Сан-Пауло?

– Немного. Я тут жил совсем маленьким…

– Хорошо.

Сеньор Алвес Нунес, женатый на тете Синьяре, жил улице Табатингуэра. Извозчик, проехав часть пути, остановил шарабан, выругался и вернулся назад. Он решил воспользоваться тем, что седок не знал дороги, и поехал кружным путем. Поездка длилась довольно долго. Лошадь выбивала искры из темных, неровных камней мостовой. Наконец экипаж остановился.

– Приехали!

Они находились у двери особняка.

– Сколько?

– Десять тостанов.^[21]

– Но мне сказали, что проезд стоит всего полмильрейса…

– Я сказал, десять тостанов. Ведь чуть не час езды…

Так как Лаэрте колебался, извозчик снял его чемодан, поставил на землю и довольно недружелюбно потребовал:

– Давайте платите, не скупитесь!

Лаэрте расплатился, и извозчик, взмахнув кнутом, повернул обратно.

Подошел негритенок, он явно хотел завязать знакомство с приезжим.

– Это Касапава. Он каиафа… – сообщил мальчик.

Лаэрте сейчас был в превосходном настроении. Сан-Пауло представлялся ему обширным, великолепным городом. И посреди стольких красивых домов особнячок дяди показался ему чуть ли не дворцом.

Четыре широких окна по фасаду с овальными витражами из синих и красных стекол. Дверь с каменной аркой, раскрытая настежь, вела в коридор, который после подъема на несколько ступенек заканчивался другой стеклянной дверью. Посмотрев наверх, Лаэрте увидел большой мезонин с двумя окнами; из одного свешивалась вышитая скатерть, на другом стояла глиняная ваза с гвоздикой. Довольный всем увиденным, Лаэрте подошел к двери и дернул за шнурок. Внутри, в глубине дома, послышался веселый звонок. Прошло несколько мгновений, и к нему вышла негритяночка в фартуке и белой наколке. Лаэрте не успел еще объяснить, кто он такой, как в дверях появилась тетя Синьяра, вся пышущая жаром, пахнущая ароматами кухни, и заключила его в свои объятия.

– Да это же Лаэрте! Как ты вырос!.. Мы тебя ждали с вечерним поездом… Входи скорее, у меня таз на огне, мармелад может пригореть! Розинья, отнеси чемодан молодого барина!..

В этот момент показался сеньор Алвес Нунес, худой, высокий старик с бледным лицом и бородкой клинышком. Он был в халате и домашних туфлях. Услышав громкий разговор у дверей, он пришел узнать, в чем дело. Посыпались вопросы, один за другим; супруги подробно расспрашивали обо всем. Они знали даже имена рабов и клички молочных коров в усадьбе Алвима. Хозяева уже успели позавтракать, но для гостя всегда что-нибудь найдется… К счастью, это были люди без особых церемоний.

Дело в том, что дона Синьяра с радостью и нетерпением ждала приезда племянника. Они с мужем старели, ни детей, ни родственников у них не было. И дом становился как будто все больше и все пустыннее. Куда дона Синьяра ставила какую-нибудь вещь, там она, словно окаменевшая, и оставалась. Время от времени дона Синьяра переставляла мебель, чтобы внести хоть какое-нибудь разнообразие в обстановку дома. Но через год все оказывалось на прежних местах. Цветок, который прикреплялся к раме картины, увядал, засыхал, понемногу опадал, превращался в труху. Жизнь в этом доме как бы остановилась, все казалось неизменным. Здесь недоставало ребенка, юного существа, которое хоть немного оживило бы этот аристократический склеп, где хозяева однообразно коротали дни, дожидаясь утешения на том свете. Поэтому письмо из Пайнейраса, в котором сообщалось, что Лаэрте нужно подготовиться к экзаменам и он на некоторое время приедет погостить к дяде и тете, было для них праздником. Все это добрая сеньора рассказала со множеством чувствительных излияний, то и дело показывая свои почерневшие зубы.

Лаэрте предоставили комнату в мезонине. Его провели по широкой темной лестнице с полированными перилами, где чувствовался легкий запах свежевыстиранного белья.

Это была большая, очень чистая, очень приятная на вид комната, любовно приготовленная для юноши. Между двумя окнами, выходившими на улицу, повесили портрет дедушки Крессенсио, отца доны Аны и доны Синьяры. Накидка галстук бантом, окладистая борода, длинные светлые волосы, спадающие красивой прядью на лоб, почти касаясь правого глаза, – таков был дед Лаэрте. Внизу можно было прочесть подпись художника: Уаскар де Вергара.

– Дедушка был барон… – объяснил хозяин дома.

– И с положением в обществе… – торжественно добавила дона Синьяра и тут же обычным тоном обратилась к племяннику: – Вот твой чемодан. Переоденься и спускайся перекусить до обеда.

Старики вышли, старательно закрыв за собой дверь. Как только Лаэрте остался один, он снял пиджак – было очень жарко. Юноша выглянул в окно и увидел всю улицу с ее будто покосившимися домами под темными крышами.

В доме на противоположной стороне негритянка, распевая, гладила белье. На широком карнизе углового дома трепыхался на ветру вырезанный из шелковой бумаги попугай. Внизу, на тротуаре, женщина пристраивала на голове кувшин с водой, подложив под него кружок. Разносчик выкрикивал на всю улицу:

– Дрова поленьями и чурками!

Несколько выше, там, где улица шла в гору, виднелась недавно побеленная стена. Чья-то таинственная рука намазала на ней сажей каракули. Всмотревшись в них, можно было с трудом прочесть:

ДОЛОЙ РАБСТВО – ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

Лаэрте еще продолжал улыбаться этому призыву, когда на улице показался какой-то разгневанный человек. Он потрясал тростью, словно угрожая своим таинственным врагам, и изрыгал проклятия. Это, несомненно, был домовладелец, которому принадлежала и стена. Следом за ним пришел работник с банкой извести и кистью и начал терпеливо закрашивать надпись.

Лаэрте отошел от окна, надел чистое белье, еще хранившее запах комода в родном доме, и спустился в столовую. Стол был уже накрыт; для гостя приготовили фасолевое туту^[22] со шкварками, жареный рис и свежие яйца – специально для молодого барина служанка ходила за ними в курятник. Тетя Синьяра направилась в угол столовой, где стояла вода, зачерпнула ее ковшиком из кокосового ореха и налила в высокий хрустальный стакан, где вода казалась подсвеченной. Поставив на стол стакан, она уселась рядом с племянником, намереваясь поговорить с ним.

Дядя, собираясь уходить, пошел переодеваться и вскоре появился в черной накидке, накрахмаленных до блеска манжетах, воротничке и манишке. Было решено, что ко времени экзаменов Лаэрте повторит то, что учил у себя на фазенде. Надо надеяться, что все пойдет хорошо и он станет студентом.

Когда тетка вышла, чтобы распорядиться насчет кофе, сеньор Нунес отеческим тоном заметил:

– Сан-Пауло – почти столица: здесь к людям из общества предъявляются известные требования. В этой одежде ты выглядишь провинциалом. Я думаю, тебе следует сходить к моему портному Бургаду и заказать пару костюмов – один для парадных случаев, другой на каждый день… Скажи ему, что ты мой племянник, увидишь, как он тебя примет. Рядом с Бургадом магазин «Элегантная обувь»; не забудь, что важно хорошо обуваться. Полагаю, неплохо пройтись бритвой по твоему подбородку и срезать эти длинные волоски, похожие на паучьи лапы. Отец тебе уже разрешает бриться?

Лаэрте рассмеялся.

– А денежки на карманные расходы у тебя есть?

Племянник объяснил, что у него кое-что осталось от путешествия, а в конце каждого месяца он будет получать определенную сумму. Дядя, казалось, даже позавидовал юноше, который только вступает в жизнь.

Немного погодя Лаэрте вышел познакомиться с городом. Проходя мимо выбеленной стены, он увидел, что намалеванная сажей надпись уже замазана. Домовладелец, который никак не мог успокоиться, продолжал угрожать призракам тростью и кричать на всю улицу:

– Я уничтожу этого мошенника! Только бы мне поймать его!

На следующей неделе Лаэрте выглядел уже по-иному. Одетый с некоторой изысканностью, в шляпе с небольшими загнутыми полями, в темном фраке, застегнутом только на одну пуговицу, в парусиновом жилете, с широким галстуком из черного шелка, в длинных светлых брюках со штрипками, в ботинках с пряжками, он старался приобщиться к жизни Сан-Пауло. Каждое утро с книгами под мышкой, покуривая сигарету, он весело выходил из дому, прочитывал новости в газетах, вывешенных на стене, и не спеша направлялся к себе на курсы. Вскоре он стал узнавать компанию бишо,^[23] которых встречал повсюду: в театре Сан-Жозе, в кафе «Америка» (оно было открыто всю ночь, причем входные двери даже сняли за ненадобностью) и на главных улицах города.

С подготовительных курсов он возвращался домой к завтраку. Перекинувшись несколькими словами с дядей и теткой, брал книгу и отправлялся на красивую террасу позади дома. Там усаживался на широкую плетеную кушетку и, прислонив книгу к железной решетке, погружался в занятия. В погожий день он уходил в глубину двора, где росло несколько банановых деревьев, и там, усевшись на доску, которая заменяла скамейку, принимался за французскую грамматику и произведения бразильской классической литературы.

Так приятно и безмятежно протекали дни. Город в самом деле был очарователен. Хотя Лаэрте накануне отъезда с полной искренностью обещал матери писать, он даже не вспоминал ни о фазенде, ни о семье, ни о бедном Салустио… Однажды, когда по какой-то ассоциации он все же вспомнил о своем друге детства, ему показался смешным пыл, с которым он защищал молодого негра, когда того перевели в зензалу, где господствовала жестокая плетка Симона. Все это осталось там, далеко, и потеряло в его жизни всякое значение. С глаз долой – из сердца вон.

Лаэрте уже совершенно освоился в Сан-Пауло, где к тому времени насчитывалось пятьдесят тысяч жителей; ему стали близки улицы и площади города.

Как-то в ясный, безоблачный воскресный день он после обеда вышел из дому и направился к площади Кармо. Там между церковью и казармой находился пустырь, где мальчишки играли в петеку.^[24]

Он дошел до оврага, которым заканчивался пустырь, и стал смотреть вдаль на нежащиеся под мягкими лучами солнца луга, за которыми поблескивали воды реки. Он увидел газгольдер, который в отдалении показался ему меньше, чем был на самом деле, и пыльную дорогу в Браз, на которой мелькали человеческие фигурки. Его ввел в искушение вид острова Любви, где угадывались парочки, прогуливавшиеся в тени деревьев. Он решил отправиться туда.

По каменной лестнице Лаэрте спустился вниз. В гору с трудом поднимался шарабан; лошадь то и дело оступалась на каменистой дороге. И тогда он вспомнил об извозчике Касапаве, который так грубо с ним обошелся. Он еще сведет с ним счеты…

Через несколько шагов Лаэрте остановился, привлеченный необычайным зрелищем. К одному из домов сбежались мальчишки. Из окна кто-то обстреливал улицу глиняными шариками. Видимо, у входа происходила схватка. Лаэрте пришлось укрыться в дверях соседней лавчонки. Там старая негритянка в большой соломенной шляпе, вынув изо рта трубку и сплюнув на целую брасу, рассказала юноше, в чем дело. Оказывается, это зрелище повторялось довольно часто…

Виной всему был Матрака; давно живя в этом домике, он постепенно превратил его в крепость. В окнах не было стекол, и они казались похожими на бойницы. Краска на фасаде облупилась, и штукатурка во многих местах была отбита. В оконце над дверью виднелась железная решетка с загнутыми наружу прутьями. Отсюда Матрака в длинном балахоне с капюшоном переругивался с прохожими. Многие знали сумасшедшего и не обращали внимания на оскорбления. Но с мальчишками дело обстояло иначе; Матрака часами изощрялся в брани, а потом начинались настоящие побоища, в которых обе стороны доходили до остервенения.

Каждый день, хорошенько позавтракав, Матрака высовывался из окна и начинал задирать прохожих. Напуганные соседи прятались и запирались в домах. Немного погодя на улице показывался какой-нибудь мальчишка.

– Эй ты, вшивый, куда идешь?

– Сам ты вшивый дьявол!

– Смотри, я тебе уши оторву!

– А ну, попробуй оторви!..

Бац! Мальчишка не успевал закончить фразу, как глиняный шарик, выпущенный из рогатки, расплющивал ему нос. Это был сигнал тревоги. Потерпевший засовывал два пальца в рот и начинал свистеть, как одержимый. Тогда от рынка, из соседних улиц сбегались ребята в боевой готовности, тряся карманами, полными камней. Матрака, со своей стороны, видимо, устроил у себя в доме целый арсенал рогаток и пращей, обзавелся запасом глиняных шариков, обожженных на плите очага, и камней всех размеров. Кроме того, на случай, если неприятель попробует атаковать его редут, у Матраки были приготовлены трубки с крупным песком, который он был готов обрушить на головы врагов. Поговаривали и о котлах с кипятком, о тазах с маслом, о мешках с негашеной известью.

Борьба носила ожесточенный характер. Отовсюду слышались звуки труб, командные кличи, крики и стоны. Нападающие то героически шли на штурм, то с плачем отступали, утирая лицо подолом рубашки. Матрака, не обращая внимания на град камней, стоял на коленях за выступом окна и неторопливо, как испытанный в боях солдат, наносил из рогатки точные удары по противнику. Только и слышалось: «бац, бац, бац»… При каждом попадании раздавался крик – это означало, что один из атакующих выведен из строя. Но его тут же сменяли другие, словно выраставшие из-под земли.

Такие схватки всегда заканчивались вмешательством родителей, которые требовали у Матраки удовлетворения. Мужчины и женщины, оживленно жестикулируя, толпились перед дверью его дома.

– Ты чуть не убил моего сына…

– Позови стекольщика!

– Это тебе так не пройдет!

– Мы будем жаловаться епископу!

Вскоре перебранка усиливалась.

– А ну-ка выйди – повтори это здесь, на улице!

– Трус!

– Матрака, Матрака!

И снова начинала действовать рогатка: бац, бац, бац!..

Толпа жалобщиков в облаке пыли, среди взрывов глиняных снарядов, которые разбивались о широкие камни мостовой, совершала стратегическое отступление.

Вот почему прохожие предпочитали обходить эту улицу. а соседи жили в постоянном страхе. В полицию без конца поступали жалобы, но советнику Фуртадо, ходившему всегда в строгом черном сюртуке и длинных парусиновых штанах, подобные проделки, видимо, приходились по вкусу, и он отвечал пострадавшим:

– Мне нравится Матрака. Он мешает дворянчикам и купчикам таскаться каждый день на мост Кармо и пялить глаза на прачек, полощущих в реке белье.

В отместку эта «чистая публика», любящая такие буколические картинки, писала на советника Фуртадо доносы. Доходили даже до обвинений, что советник – ох, ужас! – не носит кальсон… Господи Иисусе Христе! И лавочница-негритянка, рассказывая все это Лаэрте, возмущенно крестила себя трубкой, словно увидела нечистого во плоти.

* * *

Начало смеркаться, стало прохладней. Лаэрте решил вернуться домой. Дона Синьяра была во дворе – кормила маисом кур; дядя ушел в гости. Пустой дом показался юноше огромным и печальным, его охватила какая-то непонятная грусть. Он повесил шляпу на вешалку и поднялся к себе. Как всегда, войдя в комнату, снял пиджак, подошел к столу. На аккуратно разложенных бумагах он нашел письмо. Оно было от матери. Лаэрте сразу узнал ее закругленный, старомодный почерк – почерк человека, который после окончания школы редко брался за перо…

– Бедная мама!..

Он хотел прочитать письмо, но уже стемнело. Подошел к окну, однако и там было совсем темно. При свете луны улица казалась голубой и над ней еще отчетливее выделялись темные крыши домов. Продавец воды, везя на двухколесной тележке бочку, медленно спускался по мостовой. Отовсюду из окон, облокотившись на подоконник, выглядывали девушки.

– Бедная мама!..

Лаэрте зажег газовый рожок. Письмо было написано на той самой бумаге, которую мать обычно хранила за распятием. Этими бледными, порыжевшими чернилами отец, сидя на веранде, каждый вечер делал записи по хозяйству. Юноше представился далекий нежный образ доны Аны. Она, должно быть, писала это письмо вечером, после кофе, на неубранном столе, в то время как отец, сидя в качалке, просматривал «Провинсию», а Симон отчитывался о работе за день. В эти минуты мать, обмакнув перо и подняв глаза в поисках нужной фразы, должно быть, жаловалась:

– Господи, я уже ничего не соображаю…

И прислушивалась, как в тишине гостиной били часы. Сколько трудов стоило ей это письмо!..

«Сын мой! Мы все, благодарение богу, здоровы. Я тебе как-то написала письмо, да не было оказии в город, так и не отослала…»

Лаэрте почувствовал комок в горле и не мог больше читать. Он положил голову на руки и задумался. В комнату вошла служанка с тазом теплой воды для мытья ног и поставила его около постели.

– Ньоньо^[25] нездоровится?

– Нет, Розинья, ничего.

Невольница вышла на цыпочках. Немного погодя Лаэрте услышал тяжелые шаги доны Синьяры, поднимавшейся по лестнице. Она осторожно приоткрыла дверь и заглянула в комнату.

– Что с тобой, Лаэрте?

– Ничего, тетя.

– Но ты…

Он неожиданно разрыдался.

– Я тоскую по маме… Я тоскую по маме…