Книга Вечерня онлайн - страница 4

Глава 4

Троица, появившаяся в дежурной комнате в субботнее утро в самом начале смены, – часы показывали без трех минут восемь – смахивала то ли на бродячую шайку менестрелей двенадцатого века, то ли на цыганскую труппу из «Кармен», в зависимости от того, под каким углом смотреть. Коттону Хейзу, стол которого был расположен напротив окна, приходилось смотреть на солнце, и перспектива была размытой; свет косо падал в открытые окна, создавая почти призматический эффект в золотистом воздухе, наполненном плавающими пылинками. Из этой преломляющей среды вдруг возникло, как в космическом эксперименте, какое-то трио. Хейз даже поморгал глазами, желая убедиться, не мираж ли это или какое-нибудь религиозное чудо.

Вошли две женщины и мужчина.

Мужчина шел между ними и чуть впереди, так сказать, на острие летящего клина. По крайней мере, так казалось, когда они, миновав решетчатую дверь, направились к ближайшему столу, за которым волей случая сидел Хейз. Может, его рыжая голова сыграла роль маяка. А может, от него исходили флюиды власти, что, естественно, привлекает каждого нуждающегося в помощи. Или, наконец, их потянуло к нему по той простой причине, что он оказался единственным человеком в дежурной комнате в этот собачий утренний час.

Мужчина был одет в рубашку для регби с белым воротником и красными и синими полосками разной ширины, на нем были ярко-синие брюки из полиэстера. Это был заросший гигант с длинными рыжеватыми локонами и крепкой, мускулистой фигурой. По одну сторону от него была высокая чернокожая женщина, а по другую – среднего роста блондинка. Одежда обеих женщин выглядела удачным дополнением к синтетическому блеску этого косматого великана.

На блондинке была широкая яркая юбка и свитер с высоким воротом (без лифчика, заметил Хейз) того же цвета, что и брюки у мужчины. Хотя еще и не лето, на ногах у нее были сандалии. На черной женщине также была широкая яркая юбка (зеленого цвета) и свитер (и эта без лифчика, отметил Хейз) цвета волос блондинки. А на ногах – такие же сандалии.

– Там есть табличка, – сказал Хейз.

Они огляделись.

Хейз показал им, куда надо обратить внимание.

Табличка в виде руки справа от входа предупреждала:

«Перед тем, как войти в дежурную комнату, четко сформулируйте причину прихода»

– О, простите, – сказал мужчина, – мы не заметили.

Мягкий испанский акцент.

– Дежурный сержант на первом этаже сказал, что нам сюда, – тонким, слабым голоском пискнула блондинка. Почти шепотом. Но это привлекало внимание. Глаза голубые, как небо за окнами. Голос ровный, как равнины Канзаса. Хейз даже разглядел кукурузные поля.

– Меня зовут Корал Андерсон, – сказала она.

Хейз кивнул.

– Я – Стенли Гарсия, – представился мужчина.

– Ларами Форбс, – назвала себя негритянка.

– Ничего, что мы пришли? – спросила Корал.

– Но вы уже здесь, – развел руками Хейз. – Прошу вас, садитесь.

Стенли присел на стул возле стола. «Настоящий джентльмен», – подумал Хейз. Женщины притащили стулья для себя. Усевшись, они положили ногу на ногу под своими пышными юбками. Это движение напомнило Хейзу дни, когда по земле бродили толпы хиппи.

– Чем могу служить? – спросил он.

– Я – первый дьякон церкви Безродного, – заявил Стенли.

Ага, церковь Безродного. Поклонение дьяволу, – как сказала Кристин Лунд. Хейз подумал, а не являются ли Корал и Ларами вторым и третьим дьяконами. А еще было любопытно, как же их зовут на самом деле.

– Мы – ученицы, – Ларами кивком показала на блондинку.

У нее был сильный голос. Интересно, поет ли она в церковном хоре? И вообще, есть ли хоры в церквах обожателей дьявола?

– Мы пришли по поводу убитого священника, – сказал Стенли.

Хейз положил перед собой блокнот.

– Нет, нет, – сразу же встрепенулся Стенли, – вовсе не это!

– Что «не это»? – удивился Хейз. Его карандаш застыл над блокнотом, как гильотина перед ударом.

– Мы не имеем никакого отношения к его убийству, – пояснил Стенли.

– Поэтому мы здесь, – добавила Корал.

– Давайте-ка вначале выполним некоторые формальности, – предложил Хейз.

Они озадаченно посмотрели на него.

– Ваши настоящие имена?.. – спросил полицейский.

– Корал – мое настоящее имя, – произнесла оскорбленная блондинка.

Хейз догадался, что она лжет: ни у кого не может быть настоящего имени «Корал». Или «Ларами», по той же причине.

– Ну, а что скажете вы? – спросил он другую женщину.

– Я родилась здесь, – сказала она.

– Где «здесь»?

– Ларами, Техас, – объяснила она с ноткой вызова в своем сильном голосе. Темные глаза вспыхнули.

– И поэтому «Ларами» – ваше настоящее имя?

– А как бы вам понравилось всю жизнь быть Генриеттой?

Хейзу самому казалось, что «Коттон» – жуткое имя. Наследство отца, который считал Коттона Матера величайшим священником-пуританином. Хейз пожал плечами, написал в блокноте: «Генриетта Форбс», проверил запись, согласно кивнул и тут же спросил блондинку:

– Как пишется «Андерсон»?

– Через "о", – ответила она.

– Откуда вы родом, Корал?

– Из Индианы.

– Готов спорить, там много Корал.

Она поколебалась, уже готовая вспыхнуть, но вместо этого улыбнулась, обнажив маленькую щель между верхними передними зубами.

– Хорошо, я Кора Люсиль, – сказала она, все еще улыбаясь, очень похожая в эту минуту на Кору Люсиль. Хейз представил себе косичку, завязанную ленточкой в горошек. Кивнул, записал в блокноте: «Кора Люсиль Андерсон», а затем спросил:

– А вы, Стенли?

– Стенли, – сказал Стенли. – Но по-испански.

– Как это?

– Эстанислао.

– Благодарю. Ну, и наконец, что вы хотели сообщить о священнике?

– Мы, вообще-то, по поводу ворот, – сказала Корал, убрав ногу с ноги и для убедительности наклонившись вперед. Юбка колоколом, руки сцеплены, локти на бедрах, как будто вернулись шестидесятые годы... Хейзу даже пришлось стряхнуть с себя налетевшую вдруг тоску по прошлому.

– Какие ворота? – спросил он.

– Которые ведут в церковный двор.

– Ну и о чем речь?

– О том, что на них нарисовано, – сказала Корал. – О пентаграмме.

– О звезде, – уточнил Стенли.

– Перевернутой, – добавила Ларами.

– Ага, – хмыкнул Хейз.

«Пусть раскручиваются сами», – решил он.

– Мы знаем, о чем вы наверняка думаете, – сказал Стенли. Сейчас его акцент звучал отчетливее. Хейза заинтересовало, не нервничает ли он. Но ничего говорить он не стал.

– Из-за звезды, – сказала Ларами.

– И ее связь с сатанизмом, – дополнила Корал.

– Ага, – отозвался Хейз.

– А это многие не так понимают, – Корал улыбнулась своей щербинкой.

– В каком смысле? – спросил Хейз.

– Не так понимают пентаграмму.

– Да?

– Потому что она перевернутая, – сказал Стенли.

– Обратная, – уточнила Ларами.

– Позвольте ваш карандаш?! – попросила Корал.

– Прошу... – Хейз протянул ей карандаш.

– И еще лист бумаги.

Он оторвал лист в конце блокнота и подал ей.

– Благодарю.

Он заметил, что она держит карандаш левой рукой. Интересно, не связано ли это каким-то образом с сатанизмом? Хотелось бы знать, неужели они все левши?

– Вот как выглядит звезда, – сказала она и начала рисовать. – Звезды на американском флаге, шерифская звезда, все они выглядят вот так.

Хейз смотрел, как возникают очертания звезды.

– Примерно так, – протянула она листок.

– Ага, – согласился Коттон.

– А вот как выглядит звезда, если ее изобразить вверх ногами, – продолжала Корал.

– Когда вы ее переворачиваете, – добавила Ларами.

– Да, – сказала Корал, склонив голову над листом бумаги и рисуя левой рукой. – Вот, – протянула она Хейзу свой рисунок. Две звезды, помещенные рядом, походили на пару акробатов, кувыркающихся «колесом».

– Так, – произнес Хейз.

– Вы видите разницу?

– Да, конечно.

– В чем? – спросила Корал.

– Разница в том, что звезда слева...

– Да, так называемая простая пентаграмма...

– У нее вверху только одна точка, тогда как у другой – две.

– Правильно, – сказала Корал. – И если чистая пентаграмма опирается на две точки, то символ Бафомета...

– Обратная звезда...

– ...опирается лишь на одну точку.

– Указывая направление в ад, – пояснила Ларами.

– Понятно!.. – почесал затылок Хейз: на самом деле он ничего не понял.

– Если взглянуть на чистую пентаграмму... – сказала Корал.

– На ту, что слева, – добавил Стенли.

– Можно себе представить, не так ли, – затараторила Корал, – человека, стоящего на широко расставленных ногах... то есть на двух нижних концах звезды... с распростертыми руками... то есть двумя средними концами звезды. А голова его – это верхний конец.

– Понятно, – снова сказал Хейз, с трудом пытаясь представить себе человека внутри звезды.

– В древние времена... – продолжала Корал.

– О, сотни лет назад, – перебил ее Стенли.

– Белые маги...

– Это не связано с цветом кожи, – уточнила Ларами.

– Нет, так называется вид магии, которой они занимались, – продолжала Корал. – Белая магия.

– Понятно, – зевнул Хейз.

– Как антитеза черной магии, – пояснил Стенли.

– Да.

– Белые маги, – сказала Корал, – использовали этот пятиугольник как символ доброты человека...

– ...потому что она изображает его стоящим вертикально, – закончила Ларами.

– Но в церкви противоположности... – вновь вступила Корал.

– Где добро есть зло, а зло есть добро...

– В церкви же противоположного...

– Где похоть – предмет вожделения...

– А достижение есть удовлетворение всех плотских страстей...

– Пентаграмму перевернули вверх ногами... – сказала Корал.

– Перевернули, – повторила Ларами.

– Так, чтобы козлиные рога...

– ...сатанинский символ похоти...

– ...точно совпадали с двумя верхними концами...

– ...являющими собой добро и зло...

– ...всеобъемлющую двойственность в извечном столкновении...

– А три другие точки, – продолжала Корал, – перевернутой звезды символизируют отрицание Троицы...

– Отца, Сына и Святого Духа, – вклинился Стенли.

– ...осужденной вечно гореть в пламени ада... – пояснила Ларами.

– ...на что указывает единственный конец, направленный вертикально вниз, – уточнил Стенли.

– Перевернутая звезда, – резюмировала Корал.

– Перевернутая, – эхом отозвалась Ларами, и все трое замолкли.

– Ну и что дальше? – спросил Хейз.

– Детектив Хейз, – сказала Корал, – мы знаем...

Он удивился про себя, откуда ей известно его имя.

– ...что звезду, нарисованную на воротах Святой Екатерины, полицейские умы могут каким-то образом связать...

«Наверное, ей сказал внизу сержант Мерчисон».

– ...с убийством священника.

– Но... – воскликнула Ларами.

– Но, – сказала Корал, – мы хотим, чтоб вы знали: мы собираемся опросить нашу паству сегодня же вечером и выяснить, рисовал ли кто эту звезду на воротах.

– И если они признаются... – подхватил Стенли.

– ...мы обещаем, что эта особа придет прямо к вам и все расскажет сама. Вы ее допросите и убедитесь, что мы не имеем к этому никакого отношения. К убийству. Даже если кто-то и виновен в раскраске ворот.

– Виновность есть невиновность, – объявила Ларами.

– Мы вам сообщим, – сказал Стенли.

И все трое поднялись в многоцветном сиянии и исчезли в солнечных лучах за дверью, у которой они поначалу материализовались.

Хейз подумал о том, как сейчас идут дела у Кареллы на улице.

В такое яркое весеннее утро трудно воспринимать эту улицу как часть трущоб. Казалось, здесь нет видимых признаков бедности. Лениво прохаживающиеся люди одеты не в лохмотья. На пожарных лестницах и подоконниках стоят горшки с цветами. Оконные занавески колышутся под ранним утренним ветерком и кажутся чистыми и свежими, как выстиранное белье во дворе на веревках. Мусоросборочные машины уже проехали, и пустые мусорные баки выстроились в металлических каркасах по бокам от недавно подметенных ступенек. Когда Карелла появился на этой улице, поливальная машина обрызгивала своим дождем дорожки, придавая черному асфальту свежий блеск, какой бывает после только что прошедшего дождя. Здесь не могло быть трущоб.

Но они здесь были.

Нескончаемая тяжесть зимы осталась позади, и на ее место заступили робкие надежды на приход весны. Но люди, жившие в этих многоквартирных домах, – правда, красный кирпич казался ярче при солнечном свете, чем под серым, свинцовым небом, – знали, что надежда – это жар-птица, такая же неуловимая и такая же редкая, как счастье. Эта часть территории 87-го участка была почти полностью заселена чернокожими. И здесь, несмотря на иллюзию весны, царила та же угнетающая бедность, безграмотность, разгул наркомании и безнадежность. Черный человек в Америке и не знает, где она есть, эта весна. А если где-то она и была, так, конечно, не здесь, не на этих улицах. Весна приходила в пригород, тот далекий пригород, где черный человек никогда и не бывал, который даже мысленно не мог представить, только знал, что пригород – это такой сияющий город где-то высоко на холме, настоящая земля обетованная, где каждый ездит в Чоут и Йель, и тысячи сверкающих огней отражаются в каждой чашке с кашей.

«Читают по моим губам», – подумал Карелла.

Натан Хупер жил в многоквартирном доме в двух кварталах к югу от Стем-авеню.

Этим субботним утром в восемь тридцать Карелла нашел его спящим в задней спальне, которую тот делил со своим старшим братом и тринадцатилетней сестрой. Хуперу было шестнадцать. Восемнадцатилетний брат уже ушел из дому. Сестра ходила по квартире в белой хлопковой комбинации. На Хупере были белые трусы «жокей» и белая майка. Он был раздражен тем, что мать впустила полицейского, когда он еще спал. Посоветовал сестре прикрыться: «Не видишь, что ли, в доме посторонний!» Сестра накинула халатик и перешла на кухню, где мать Хупера пила утренний кофе. Она уже успела сообщить Карелле, что ей на работу к девяти; по субботам и воскресеньям она убирает офисы в деловой части города. В остальные дни она работает в домах белых людей в пригороде.

Хупер натянул джинсы и вышел босиком в узкий коридорчик, Карелла последовал за ним. В прямоугольной шесть на восемь футов ванной комнате размещались раковина, старая, пожелтевшая, поцарапанная ванна со встроенным над ней душем и беспрерывно журчащий туалетный бачок. Пластиковая штора наполовину закрывала ванну. На остальной части стержня висели трусики-бикини. Хупер вошел в ванную и закрыл за собой дверь. Стоя в коридоре, Карелла слышал, как он вначале мочился, а потом умывался над раковиной. Когда дверь отворилась, Хупер вытирал руки полотенцем персикового цвета. Хмурый, не произнеся ни слова, он вернулся в спальню. Карелла – тоже. Хупер выдвинул средний ящик единственного в комнате туалетного столика, вытащил черную тенниску и натянул ее через голову. Он сел на край кровати, надел белые носки и зашнуровал черные кроссовки. Прическа у него была из тех, что называется «высокое затухание» – нынешнее повальное увлечение негритянских парней этого города. Она похожа на феску, сдвинутую на макушку; при этом нижняя часть черепа выбривается почти начисто; такая прическа, надо сказать, требует минимального ухода. Не то что сад с фигурно подстриженными деревьями! Хупер прошелся по волосам расческой и направился на кухню, по-прежнему хмурясь и не проронив ни слова. Сестра Хупера сидела за столом, держа обеими руками чашку с кофе. Она смотрела сквозь раскрытое окно на белье, развевавшееся на ветерке, смотрела на него как зачарованная, будто это были необычайно яркие птицы! Мать Хупера собиралась уходить. Как прикинул Карелла, ей было уже хорошо за пятьдесят. Фактически же он завысил ее возраст на десяток лет.

– Предложи человеку кофе, – сказала она уходя.

– Хотите кофе? – нехотя спросил Хупер.

– Не откажусь, – сказал Карелла.

– Вы всегда приходите к людям посреди ночи? – спросила Серония.

– Прошу прощения за ранний визит, – Карелла улыбнулся. Девушка на улыбку не ответила. Хупер копался в подставке для сушки посуды в поисках чистых чашек. Он был просто взбешен. Наконец с громким стуком поставил их на стол, чудом не разбив, и налил кофе на три четверти. Тут же на столе стоял молочник. Налив себе молока, он подтолкнул молочник к Карелле, который сидел рядом с девушкой.

– Сахар? – спросила она, подавая Карелле сахарницу.

– Благодарю, – ответил Карелла и в свою очередь спросил: – Как тебя зовут?

– Зачем вам?

– Просто так, – улыбнулся он.

– Серония.

– Рад познакомиться.

– Когда ты собираешься посадить в тюрьму этих подонков, которые избили Нейта? – спросила она.

– Об этом я и хотел поговорить.

– В первый раз с тех пор, как это произошло, – сказала Серония и пожала плечами.

– Не совсем так, – возразил Карелла. – Ведь я узнал об этом происшествии из рапорта в полицейском участке. Значит, кто-то должен был...

– Да, полицейские приходили, – подтвердил Хупер. – Но никто из детективов после этого не появлялся, вот что она имела в виду.

– Теперь и детектив здесь!

– Ты не похож ни на кого из детективов, каких я когда-либо видела, – заявила Серония. – Мама говорит, ты показал ей жетон, но, парень, по мне ты вовсе не похож на детектива!

– А на что похожи детективы? – поинтересовался Карелла.

– На куски дерьма! – выпалила она.

Карелла не искал повода для спора или скандала. Он не был уверен, что и девица собиралась его спровоцировать. Он здесь для того, чтобы добыть информацию. Убили священника. Священника, который защитил этого юношу в Пасхальное воскресенье.

– Как следует из рапорта...

– Этот рапорт – куча дерьма! – заявил Хупер. – Единственное, чего они хотели, так это как можно быстрее смыться, пока их не линчевали. Они были еще больше напуганы, чем я. Вы никогда не видели, чтоб два копа писали так быстро.

– Они даже не повезли его в госпиталь, – прошипела Серония. – Видел бы ты, как у него текла кровь, парень! Священник доставил его в «Скорую помощь»!

– Это куда?

– "Генерал Грир".

– И ты говоришь, отец Майкл отвез тебя туда?

– Отвел меня туда, парень! – воскликнул Хупер. – Ты знаешь, как Христос шел с этим трахнутым крестом на спине и всякий насмехался над ним, любой? Это был я, парень! У меня течет кровь из головы, оттуда, куда один из этих подонков ударил меня битой...

– Начни сначала, – сказал Карелла.

– Какой смысл?

– Что ты теряешь? – спросила Серония и снова пожала плечами.

Пасха в этом году выпала на пятнадцатое апреля, но даже в предсмертной агонии зима упорно отказывалась ослабить свою хватку, и день выдался гнетуще ветреный, с намеками на снегопад. Угрюмое, мутное небо зловеще висело над городом, придавая ему сходство с картинами Эль-Греко даже в районах, где жили не одни только испанцы. В этом полицейском участке, как на шахматной доске, черные кварталы сменялись белыми. Натан Хупер жил в районе, на девяносто процентов населенном черными, на восемь процентов – испанцами и на два – азиатами. А всего лишь в двух кварталах отсюда располагался целиком белый район, в котором жили итальянцы, ирландцы и чуть-чуть евреев. Бурлящий котел этого участка никогда не доходил до кипения. Но в то ветреное Пасхальное воскресенье он был готов перекипеть. Хупер редко ходит в церковь, но сегодня он бежит к другу по имени Харольд Джоунс, которого все остальные парни зовут «Толстый Харольд» под влиянием фильмов с Эдди Мэрфи. Толстый Харольд вовсе не толстый, он скорее тощий и похож на журавля. К тому же он такой же наркоман, и сегодня, в Пасху, он направляется в церковь помолиться, чтоб Бог помог ему избавиться от этой привычки и стать богатой и знаменитой черной телезвездой, как Билл Косби. Хупер решил присоединиться к нему. Слишком дерьмовый холод и ветер, чтоб болтаться на улице, вот и пошел с Толстым Харольдом.

Церковь, куда они идут, находится на углу Эйнсли и Третьей улицы, а называется она Первой Баптистской Абиссинской церковью Айсолы. Хуперу нравится, что в церкви тепло, потому что, насколько он знает, все остальное – дерьмо! Он уже бросил школу, потому что так и не выучился хорошо читать, – и никто из его учителей даже не догадывался, что он страдает дислексией^[16], – но единственное, что он запомнил из всех учебников истории, через которые с трудом продирался, было то, что большинство войн на этой планете начинались, когда одна религия старалась доказать другой, что именно она знает истинный путь к Господу! А посему все, о чем разглагольствовал утром этот проповедник, – вся эта фигня про Иисуса, распятого римлянами, или евреями, или какими-то другими козлами, Хупер не знает и знать не хочет, – все это мура! Если народ хочет верить сказочкам про девственниц, забеременевших, когда их никто не трахнул, – это его дело! Хупер там только грелся, и больше ничего.

Они вышли из церкви чуть позже полудня. Толстый Харольд хочет идти в знакомую курильню, где продают крэк, купить пузырек за пять центов и побалдеть немного. Но Хупер говорит, на кой черт тогда ходить в церковь и вымаливать спасение для своей задницы, если в следующую минуту он опять курит, есть ли в этом смысл, а, парень? Он говорит Толстому Харольду, почему бы ему не использовать пять баксов, чтоб они сходили в кино и купили попкорн? Толстый Харольд думает, он лучше пойдет покурит. Поэтому они расстаются на Эйнсли-авеню – времени, может быть, десять минут первого, четверть первого – Толстый Харольд идет своим путем в курильню, где он собирается обрести надежду в трубке, парень, а Хупер отправляется в пригород по Стем, туда, где в кинотеатре крутят новую картину с участием Эдди Мэрфи.

Пригород.

Там, где этот кинотеатр.

Пригород.

Где живут Эдди Мэрфи и Билл Косби.

Хупер знает, что идет на белую территорию, он не вчера родился. Но, парень, это же Пасха, воскресенье, и все, что он делает, это идет в трахнутое кино, где сотни белых людей стоят в очереди в кассу, желая посмотреть черного парня на экране. Черных в очереди тоже полным-полно, здесь, там, все парни приодеты спортивно для своих девушек, это же Пасхальное воскресенье, будет клево, парень, не выдержишь!

Хупер хотел бы, чтоб с ним тоже была девушка. Но он порвал с этой курочкой в прошлом месяце, потому что она взбесилась, когда его выбросили из школы; может, все к лучшему, если она не поняла, что ничего из него не выйдет в этой трахнутой школе, какой смысл терять там время? За десять минут на углу можно узнать куда больше, чем в школе за целый год. Но в такие дни, как сегодня, когда все пижоны вокруг него с девочками, ему не хватает своей. Он всегда ощущает себя последним сопляком, когда идет в кино один.

Хотя Эдди Мэрфи позаботится о нем.

Эдди Мэрфи сделает так, чтоб ему было хорошо.

Ты видишь там красивого черного мужчину, умного, как черт, который не покупает никакого дерьма у Уитни, от этого тебе хорошо. Эдди Мэрфи, наверно, жил в большом доме на холме с видом на океан. Может, имел блондинок, которые приходили, чтоб пососать его член и вымыть ему ноги своими волосами, как проповедник говорил про ноги Иисуса в то утро. Вы были Эдди Мэрфи, вы могли купить все лучшее в мире, иметь все, что угодно. Не важно, что вы черный! Вы были Эдди Мэрфи, парень! В кинотеатре, заполненном, в основном, белыми, Хуперу нравится смеяться до мокрых штанов каждый раз, когда Эдди Мэрфи одну за другой проделывает свои хитрые штуки. Все белые вокруг тоже смеются. Не над тупым ниггером, а над тупым Чарли, которого ниггер постоянно трахает. Хупер не совсем понимает, почему эти белые люди смеются над самими собой, но ему от этого чертовски хорошо!

Ему все еще хорошо, когда он выходит из кино около двух тридцати. Снег пока не идет, но чувствуется, что он почти наверняка начнется в любую минуту. По-прежнему с Риверхед мощными порывами дует ветер, пронизывающий до костей. Он может идти домой одной из двух дорог. Можно пройти по Стем до Пятой Северной улицы, а потом три квартала до своего дома на Калвер-авеню, где, вероятно, болтаются какие-нибудь парни, а можно идти прямо по Одиннадцатой, где стоит кинотеатр, и потом через центр города на Калвер, что так, что этак – все едино, если не считать того, что путь по Одиннадцатой улице пролегает через квартал, целиком населенный итальянцами.