Книга Февральская революция онлайн - страница 19

6. Гельфанд и беспорядки среди рабочих в России

Это подтверждается содержанием письма активного большевистского агитатора в Петрограде, видного деятеля профсоюзов пекарей города Павла Будаева. Его письмо в начале марта 1916 года другу, сосланному в Восточную Сибирь, было перехвачено полицией. Оно обнаружилось в полицейских архивах^[111]. Будаев пишет: «9 января (1916 г.) забастовали все заводы. Инициатива акции исходила от Выборгского района. Интересной представляется позиция ликвидаторов (то есть, на большевистском жаргоне, меньшевиков) – большинство из них выступили против забастовки 9 января, безуспешно выдвигая тот довод, что через пару недель заводы остановятся все равно из-за нехватки топлива. Только на заводе «Новый Айваз» ликвидаторы выступили за проведение забастовки…

Происходили демонстрации, во время которых солдаты, ехавшие в кузовах грузовиков, приветствовали демонстрантов криками «ура!». Но солдатам не разрешали покидать казармы. Усилили команды часовых при казармах и контроль над телефонной связью. Солдаты, остававшиеся в казармах, были солидарны с патрульными в желании не стрелять в народ. Демонстрации возобновились на следующий день, 10 января, а в Выборгском районе в 6 утра. Имела место и объединенная демонстрация вместе с солдатами, которые сами несли красный флаг. До 9 января было, в целом, 600 арестов»^[112].

Сообщение Будаева подтверждается другими свидетельствами – как революционных лидеров, так и полиции. Число демонстрантов в акции 9 января оценивается разными источниками в 42, 45, 66 и даже 100 тысяч человек^[113].

Подъем следующей забастовочной волны начался в феврале на Путиловском заводе в Петрограде. Гельфанд в своем меморандуме от марта 1915 года специально упоминает этот завод вместе с двумя другими как объекты революционной деятельности. Печальная история трудовых отношений на Путиловском заводе уходит к первым дням войны. Рабочие, справедливо или нет, были убеждены, что заводом управляют немцы и евреи, которые активно занимаются саботажем или готовятся саботировать военные усилия. Руководство предприятия не способствовало улучшению положения своим бестактным подходом к приказу об освобождении от военной службы^[114].

Агитация против немцев в правлении завода продолжалась. В августе 1915 года рабочие потребовали убрать специалистов немецкого и австрийского происхождения.

Вплоть до середины 1915 года недовольство рабочих, видимо, выражалось в экономических требованиях и чрезмерном политическом рвении, но в августе 1915 года они стали выдвигать политические требования^[115]. 3 февраля 1916 года рабочие электромастерских потребовали увеличения зарплаты на 75 процентов. Администрация мастерских отказалась выполнить такое требование и обратилась к командующему Петроградским военным районом князю Туманову, который издал для мастерских приказ, угрожая «милитаризацией» всему предприятию, то есть мобилизацией рабочих всех призывных возрастов на работу в военном режиме. Администрация закрыла предприятие 16 февраля на три дня, но, поскольку беспорядки продолжались, остановку в работе продлили на неделю до 23 февраля. Это случилось ровно за год до начала рабочих беспорядков 1917 года.

Будаев утверждает, что беспорядками на Путиловских заводах руководил Петроградский комитет социал-демократической партии и эсеры и что один из лозунгов бастующих гласил: «Долой войну!» Полицейский доклад того времени тоже возлагает вину на «ленинцев» за превращение экономической забастовки в политическую. «…Ясно, что мотивы забастовки были чисто экономические и, вероятно, она такой бы и осталась, если бы не вмешались революционные элементы^[116].

Ведущая группа «ленинцев», называющая себя «Петербургским (Петроградским) комитетом социал-демократической рабочей партии», считает все экономические акции рабочих масс в настоящий момент несвоевременными и возражает против неорганизованных попыток рабочих выражать свое недовольство трудными экономическими условиями жизни на отдельных промышленных предприятиях. Эта группа сохраняет верность, однако, планам и целям своих подпольных лидеров, которые всегда заинтересованы в использовании крупных социальных движений для своих целей. Эта организация пыталась воспользоваться нынешней забастовкой путиловских рабочих, чтобы приблизить реализацию конечных целей социал-демократии…»

В полицейском докладе указывалось, что агитация большевиков и сочувствующих им социал-демократов направлена против законопроекта, подлежащего обсуждению в ближайшее время в Думе, о переводе промышленных предприятий на военные рельсы. Агитаторы призывали к началу гражданской войны 10 февраля, в годовщину вынесения судом приговора большевистским депутатам Думы. Особенно интересна в этом отношении листовка, зовущая к политической забастовке, которую выпустил большевистский Петроградский комитет. В ней подвергался нападкам приказ генерала Туманова как откровенный акт запугивания военными властями и содержался призыв к решительному отпору.

«Дело путиловских рабочих, – говорится в листовке, – это дело всего петербургского пролетариата… Акция путиловских рабочих должна быть активно поддержана всем петербургским пролетариатом. Иначе наглое издевательство воровской банды династии Романовых не закончится… Товарищи, если вы не дадите решительный отпор попыткам поработить вас, то сами наденете на себя оковы, которые для вас приготовлены. Объявляя политическую забастовку протеста, петербургский пролетариат берет на себя большую ответственность. Черные силы царизма воспользуются этой акцией, чтобы распространять клевету и сеять замешательство в армии. Пролетариат, выходя за пределы фабрики или работы, должен вынести свое дело на улицу, чтобы оно стало понятным всем без исключения, должен донести свое дело до своих братьев в армии, которых иначе могут использовать против нас… Долой шантаж царских наемников!.. Долой монархию Романовых! Да здравствует пролетарская солидарность и классовая борьба! Да здравствует революционный пролетариат и Российская социал-демократическая партия!»^[117]

Но эта возвышенная риторика произвела небольшое впечатление. Полиция проникла в ряды большевистской организации и, опасаясь, что рабочие беспорядки поставят под угрозу «нормальный ход государственных дел» и военные усилия, провела аресты членов Петербургского (Петроградского) комитета. 7 марта 1916 года в Думе был сделан запрос по поводу событий на Путиловских заводах. Военный министр Поливанов произнес патриотическую речь, а Дума приняла резолюцию с обращением, как к рабочим, так и к промышленникам, выполнять свой гражданский долг добровольно, ответственно и с энтузиазмом.

С арестом руководителей, локаутом на Путиловских заводах и, возможно, выпуском в последнюю минуту инструкций организаторами акции забастовочное движение в Петрограде утихло – но только затем, чтобы возобновиться и набрать силу в последующие месяцы до тех пор, пока оно не превратилось в полномасштабное народное восстание в феврале 1917 года.

Уместно сравнить забастовки и демонстрации в Петрограде в 1916 году в январе и феврале с теми, что происходили приблизительно в то же время на верфях Николаева в устье Днепра, где строились два огромных линкора-дредноута для Черноморского флота^[118].

В январе 1916 года, в то самое время, когда имели место забастовки и демонстрации в Петрограде, началась забастовка на Николаевских верфях, где происходили беспорядки до тех пор, пока 23 февраля не были прекращены все работы.

В секретном докладе вице-адмирала Муравьева, обнаруженном в архивах Совета министров и процитированном Флиером, история с забастовкой излагается весьма подробно. Требования чрезмерного повышения зарплаты, выдвинутые рабочими в самом начале забастовки и последующие беспорядки, убедили Муравьева, что это фактически была политическая акция под предлогом экономических требований. Это обстоятельство, по его мнению, не смогли заметить ни полиция, ни трудовая инспекция, ни какие-либо другие учреждения. Администрация верфей выступила с частичными уступками. Однако это было ошибкой, приведшей к нарастанию беспорядков и прекращению работ.

В подкрепление своего вывода о том, что забастовка преследовала скрытые политические цели, Муравьев указывает на следующее: «С одной стороны, требования рабочих таковы, что они в принципе не приемлемы с какой-либо точки зрения, учитывающей интересы производства. С другой стороны – эти требования совпали в своей чрезмерности, форме и времени с аналогичными требованиями, выдвигавшимися на ряде заводов Петрограда^[119]. Далее, провозглашавшиеся невыносимыми материальные условия, которые вынудили якобы рабочих «Военно-морских верфей» начать забастовку, оказались вполне терпимыми для рабочих соседних верфей «Руссуд», где условия в любом отношении такие же, как на «Военно-морских верфях, а администрация состоит из тех же лиц».

Доклад Муравьева перекликается с меморандумом Гельфанда от марта 1915 года, о котором адмирал, естественно, ничего не знал. Гельфанд пишет: «Особое внимание должно быть уделено Николаеву, поскольку верфи там работают в напряженном графике для спуска со стапелей двух крупных военных кораблей. Необходимо предпринять усилия для организации там забастовки докеров. Необязательно эта забастовка должна быть политической, ее проведение возможно и на основе экономических требований докеров»^[120].

Адмирал Муравьев делает осторожный вывод: «Вопрос остается открытым, является ли политическая забастовка делом рук противников существующего режима, то есть представителей левых партий, или в ней следует искать происки врага государства (Германии)».

Но российские власти знали уже несколько месяцев назад об источнике революционной пропаганды, распространявшейся среди рабочих верфей. В письме председателю Совета министров от 28 апреля 1915 года (всего лишь через восемь месяцев после представления Гельфандом меморандума в Берлине) министр флота Григорович сообщал, что «согласно имеющейся у меня самой последней информации, появление прокламаций связано с активностью эмиссаров держав, которые находятся в состоянии войны с нами и которые не колеблются в применении подобных средств». Через четыре месяца, 26 августа 1915 года, на памятном заседании Совета министров, обсуждавшего перерыв в работе Думы по императорскому указу, Григорович констатировал далее: «По моей информации, беспорядков нельзя будет избежать, если думскую сессию отложат. Моральное состояние докеров тревожное. Немцы ведут интенсивную пропаганду и открыто субсидируют подрывные организации. Особенно острая ситуация сложилась на Путиловских заводах»^[121]. Заявление Григоровича не произвело в Совете министров никакой сенсации: очевидно, о провоцировании немцами беспорядков в промышленности для подготовки восстания знали все министры.

Забастовку на Николаевских верфях в феврале 1916 года прервали полиция, войска, локаут на причале ВМФ и призыв докеров на военную службу.

Неспособность акций, начавшихся в 1916 году в Петрограде и Николаеве, перерасти в революционное восстание явилась тяжелым ударом для Гельфанда. Тем не менее он не пытался подкреплять ложные ожидания или отрицать тот факт, что обещания, данные им Брокдорфу-Ранцау в декабре, оказались невыполненными. Согласно докладу от 23 января Брокдорфа-Ранцау, Гельфанд во время встречи с ним пояснил, что счел невозможным советовать начать революцию в данный момент из-за изменения обстановки. Причины такого шага Гельфанд объяснил следующим: а) возросшее сопротивление буржуазной оппозиции сторонникам немедленной революции; б) привлечение ряда рабочих лидеров к работам по выполнению военных заказов; в) чрезвычайные меры правительства по облегчению продовольственного положения в Петрограде; г) наконец, опасения революционеров того, что они не смогут контролировать уличные массы, что их акции превратятся в анархию и будут, таким образом, легко подавлены правительством^[122].

Одну из причин, приводимых Гельфандом для объяснения провала революционной акции, подтверждает Будаев. Это несогласие с забастовкой некоторых рабочих руководителей. Будаев пишет: «В начале февраля разразилась забастовка на металлургических заводах, но два завода не бросили работу. Ликвидаторы на этих заводах предложили попросить разрешения на забастовку у Гвоздева из ВПК, а ВПК решил, что рабочие не правы в своем намерении бастовать, и предложил, чтобы они не начинали забастовку, но рабочие не отказались от своего намерения»^[123].

Тем не менее общая ситуация в Петрограде, какой ее наблюдал революционный рабочий Будаев, видимо, согласуется с твердой уверенностью Гельфанда, что революционное движение располагает большим потенциалом. Будаев в марте 1916 года писал: «В общем, жизнь здесь бурлит. Девять типографий не работают из-за забастовки. Эстонские социал-демократические организации имеют связи с организациями в других городах. Листовки появляются здесь постоянно. Некоторые листовки (социал-демократические) получены из Нарвы»^[124]. На самом деле забастовочное движение, возникшее в начале 1916 года, развивалось рывками. Оно стало особенно интенсивным в июне – июле, затем – в октябре и достигло кульминации полномасштабного революционного движения в феврале 1917 года.

Советские историки были поразительно сдержанными в описании развития забастовочного движения в эти месяцы. Была опубликована ничтожная часть полицейских архивов. Важно заметить также, что в течение всего периода между февралем 1916 и февралем 1917 года документы германского МИДа не содержат никакого указания на проведение Гельфандом каких-либо политических акций или на то, что ему выплачивались немецкие деньги на революционные цели. Однако было бы ошибкой, по нашему мнению, полагать, что Гельфанд отказался от своего намерения революционизировать Россию из-за провала его первой попытки сделать это 9 января 1916 года. Как он сам говорил, у него не было полной уверенности в том, что движение добьется успеха немедленно, но он был уверен, что оно, несомненно, предотвратит возвращение России к стабильным условиям. 23 января Брокдорф-Ранцау докладывал, что решение организации Гельфанда спровоцировать революцию остается твердым и неизменным. Как в таком случае можно объяснить отсутствие в архивах МИДа свидетельств о дальнейших переговорах и переписки с Гельфан-дом по этим архиважным вопросам?^[125]

Потеря лица, которую пережил Гельфанд, – особенно перед скептическим и подозрительным статс-секретарем фон Яговом, – должно быть, заставила его побеспокоиться о дальнейших прямых контактах с ведомством иностранных дел по вопросу революционизирования России. Между тем созданные им торговые компании развивались и процветали с поразительной быстротой. Деньги лились рекой в карманы Гельфанда и Фюрстенберга. Часть из них, поступавшая от незаконной торговли с Россией медикаментами, противозачаточными средствами, карандашами и косметикой, оставалась в этой стране ради необъявленных целей^[126]. Что касается Гельфанда, то его деятельность в сферах торговли, экономических исследований и журналистики тесно переплеталась. Она служила одной великой цели – крушению Российской империи. К середине 1916 года у него не было необходимости выпрашивать субсидии на работу у МИДа, а следовательно, и отчитываться в своих действиях, терпеть мелочную критику и раскрывать информацию, которую лучше было хранить в секрете даже от немцев. К этому времени Гельфанд, должно быть, уже знал, что охранные мероприятия МИДа не всегда были безупречными. Он мог предпочесть финансовую независимость случайным субсидиям, сопровождаемым официальной перепиской. Несмотря на отсутствие каких-либо документальных свидетельств в архивах германского МИДа, поступательное развитие забастовочного движения в России в 1916 году и начале 1917 года дает серьезные основания полагать, что оно контролировалось и стимулировалось Гельфандом и его агентами. Ни один из его связных в Петрограде или Николаеве не был разоблачен русской контрразведкой. С увеличением немецкого нелегального импорта в Россию через фирму Фюрстенберга-Ганецкого Гельфанд и его люди, без сомнения, процветали, а их рискованные операции развивались.

Наш вывод, что торговая деятельность Гельфанда, хотя и важная сама по себе, являлась мощным подспорьем в достижении революционных целей, подтверждается также докладом немецкого аудитора, который исследовал деятельность одного из филиалов Гельфанда, управлявшегося Георгом Склацем. Аудитора поразили «невероятные сделки», осуществленные Склацем в нарушение постановлений о правилах торговли в Германии во время войны, но с ведома и согласия германского МИДа. Аудитор счел своим долгом спросить, не для того ли мирились с такими сделками, чтобы «облегчить, возможно, достижение других целей, ради которых Склац использовался МИДом»^[127].