Книга Хрустальная сосна онлайн - страница 10

11

На следующий день работать втроем было уже не так тяжело. Вероятно, мы приноровились и стали более экономно тратить силы. Хотя и сама работа оказалась более легкой: с утра привезли длинную тонкую траву, и мы гнали ее через измельчитель.

И опять, кидая охапки в скрежещущую пасть, я благоговейно ужасался его неистовой мощи. Стебли травы, камыш, толстые – чуть не в руку! – стволы репейника мгновенно превращались с сырой прах, вылетающий из страшной машины. Мы со Славкой работали, как заведенные; посередине бункера быстро выросла зеленая гора. Подошел дядя Федя – он почему-то работал два дня подряд, видно Николай взял выходной – одобрительно выматерился и потянул длинную проволоку, разворачивая хобот, чтоб травяная каша летела прямо на движущуюся ленту транспортера. Он не сразу поймал нужное место, и тугая зеленая струя ударила поверх борта, долетев до автобуса и рассыпавшись на скамейке.

– Шайтан-машина, – одобрительно протянул Славка.

Норму мы перекрыли на семь мешков.

* * *

– Как наша вечерняя дорога? – спросил я Катю за ужином. – Идем?

– Обязательно. Сегодня же последний день вашей утренней смены.

– Ну и что? – я махнул рукой. – Через три дня опять пойдем в утро. Мы прожили здесь всего девять дней, осталось целых три недели. И впереди еще много утренних смен. И много вечерних дорог. А, Славка?

– Точно, – кивнул он, прихлебывая чай с душицей.

И вечером мы опять пошли на ферму.

Говорят, ни в природе ни в жизни ничего не повторяется. Но сегодня в точности повторилось все, как было вчера. Вечерняя дорога, розовое сияние за спиной, тающие вдали горы. Уютный гул доильного дизеля, теплая тяжесть фляг, падающие в серую пыль капли.

И Катя была рядом со мной. Точнее, я был рядом с нею. С кем была она – на этот вопрос я уже затруднялся ответить; рожденные Викиными словами и укрепленные собственными наблюдениями, во мне росли подозрения. И хотя я пытался убедить себя, что Катя уделяет внимание в равной мере Славке и мне, но было ясно, что вектор ее притяжения – выражаясь с инженерной точки зрения – направлен на Славку. Я отмечал это время от времени и тут же говорил себе, что мне все равно, ведь я не собираюсь ничего начинать с Катей, у нас не роман и у меня даже не влечение, а простая человеческая привязанность…

И… И вообще все ерунда в сравнении с тихим величием вечерней дороги, которая несла нас откуда-то куда-то. Как вчера, как в прошлый раз, в поза позапрошлый. И как будет завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… То есть не послепослезавтра, а через четыре дня, когда мы со Славкой снова будем свободны вечером.

Но от мысли об этой не зависящей от меня бесконечной повторимости мне вдруг стало грустно на душе.

С небывалой и незнакомой, острой, пронзительной и пугающей меня ясностью я вдруг понял, что в последний раз иду по этой вечерней дороге. В последний раз погружаюсь ногами в ее мягкую теплую пыль и слышу домашнее бульканье молока в нетяжелой фляге. Но почему в последний?! Наша колхозная поездка не подошла даже к середине. И никто не собирался урезывать норму отпуска молока, и ферма не закрывалась на ремонт… И ничего этого никуда не уйдет. Ферма, молоко, дорога и ежевечерне гаснущее над ней розовое небо и медленно остывающая пыль, и роса, оседающая каплями на траве обочин… Это все останется неизменным, поскольку не может измениться в принципе. А вот меня тут уже не будет. Сейчас я пройду дорогу в последний раз – и больше уже никогда не смогу ощутить ее в себе и себя в ней…

Мне стало холодно. К чему, отчего пришло внезапное предчувствие потери… Потери – чего? Дороги, вечерней компании или чего-то большего? Самого себя?

Было жутко в молчании додумывать эту неожиданную и холодную мысль.

Я оглянулся на друзей, ища в них поддержки, надеясь с их помощью вырваться из своего черного предчувствия. Но они были далеко, и не со мной, а друг с другом. Болтали о чем-то своем, весело и совсем не замечая меня, шагающего рядом. Тем более, не чувствуя той чудовищной вселенской грусти и тоски предчувствий, что вдруг придавила меня к земле.

Рядом с друзьями, я был один.

Один, совсем один… Один и навсегда.

Мне стало страшно. Одиночество приблизилось к мне и стало более реальным, чем тихий летний вечер и ждущий меня костер…Я пристально взглянул на Катю, внутренне надеясь, что она почувствует, уловит мое состояние, и поможет выйти из него…

А вечерняя дорога казалась по-прежнему мягкой и безмолвной. Небо висело над ней чистым прозрачным сводом. Солнце медленно уходило за остров, глухо шумела река. Все было как обычно. И лишь мое внезапное состояние не укладывалось в этот идиллический покой, и я изо всех сил пытался его стряхнуть, но этого никак не получалось…

– Какая благодать, – вздохнула Катя, наконец обратившись ко мне.

О боже, как благодарен я был в этот момент самому звуку ее голоса, мгновенно рассыпавшего черный купол отчаяния и вернувшего в обычную, мягкую, теплую действительность…

– Благодать… – безмятежно продолжала она. – Никогда еще в колхозе я так не наслаждалась жизнью.

– А что – вдруг предложил Славка. – Это можно будет легко повторить.

Поехали на будущий год опять. В этот же колхоз, в эту же деревню. Подгадаем время, чтоб оказаться той же компанией… ну в смысле, мы… трое? А?

– На будущий год? – задумчиво перепросила Катя.

– Ну да, на будущий. Надо только заранее в парткоме узнать, какая разнарядка и когда начнут посылать. И записаться именно сюда в это же самое время.

– Не знаю… – Катя пожала плечами и как-то полусмущенно, полугрустно улыбнулась. – На будущий год, наверное, я уже окажусь молодой мамой, и забот у меня будет полон рот. И уж точно не до колхоза…

– Так вот, Станислав, – назидательно усмехнулся я, ощутив совершенно недопустимый и необъяснимый, но очень болезненный укол ревности от мысли, что Катя не только замужем, но и еще даже и будет беременна от какого-то мерзавца…

Именно мерзавца – по одной лишь, иррациональной, но веской причине, что он не был мной.

– Вот так, друг мой – никогда не связывайся с семейными женщинами. У них нынче одно, а через год другое, а в самом деле вовсе третье.

При этих моих словах Славка и Катя странно переглянулись. Или мне лишь показалось?

– Да, – как-то фальшиво улыбнулся Славка. – Это верно. То ли дело я.

Свободный человек, вольная птица. Хочу – в колхоз поеду, хочу – в горы, а захочу – вообще возьму отпуск за свой счет и махну на Дальний Восток. В экспедицию, кем угодно, хоть разнорабочим… А была б жена – сказала бы: надо культурно отдыхать, и все такое прочее. И даже в колхоз, кстати, тоже одного бы не отпустила.

– Ну почему же? – возразила Катя. – Женю-то вон отпустила!

– Я не в счет, – подначил ее я, ощущая внезапную, переполняющую все мое существо радость света, вернувшегося после схлынувшей тьмы. – Я ее сам в экспедицию отпустил. На целых три месяца. Так что мы квиты. И мое дело правое.

– В экспедицию?! – удивленно переспросила Катя. – На три месяца?

– Ну да. Она же у меня биолог. Я, кажется, говорил. А у них такая специфика: как полевой сезон, так экспедиция.

– На три месяца… – она задумчиво покачала головой. – И ты… Извини, Женя, что задаю такой вопрос, но… Ты не… не опасаешься… Как бы это сказать… Ну, в общем, ты уверен, что…

– Она мне там ни с кем не изменит? – помог ей я.

– Ну да, – кивнула Катя и покраснела.

– А что, – я искоса взглянул на нее. – По-твоему, все супругам изменяют, когда одни остаются?

– Ну нет… Не все, конечно, но все-таки…

– Ты-то своему мужу здесь со всеми подряд изменяешь?

Мне показалось, что я сказал что-то не то: Славка вздрогнул.

– Нет вообще-то, – Катя совсем смутилась и у нее даже плечи покраснели.

– Ну так вот. Жены разные бывают. И я верю, что Инна именно такая.

Верю ей, поэтому спокойно отпускаю. Верю потому, что люблю. А она верит мне тоже. Раз любит.

– Интересная философия, – покачал головой Славка.

– Никакая это не философия. Просто если не веришь любимому человека – значит не любишь его ни грамма. Значит, вообще вместе жить незачем.

– А ты, оказывается, максималист, – снизу вверх и неожиданно серьезно посмотрела на меня Катя. – Я и не подозревала.

– Вовсе нет. Просто считаю, что Любовь и Вера – родные сестры. Вместе с третьей – Надеждой…

– Об одном попрошу тебя, друг мой Аркадий: не говори красиво! – перебил меня Славка.

– Какой, к черту, Аркадий? – не поняв, возмутился я. – При чем тут этот полудурок?

– Да ни при чем он, – захохотал Славка. – Это Тургенев. Иван Сергеевич.

Классиков надо знать, Женя…

– А ну тебя на фиг со своими классиками, – отмахнулся я, так и не поняв его каламбура, поскольку книжек не читал не просто давно, но и вообще, и само напоминание о Тургеневе не вызвало во мне никаких ассоциаций.

Мы помолчали некоторое время. Но я даже не обиделся на Славкину дурацкую шутку; мне хотелось довести до конца свою мысль, и я продолжил:

– И вообще, если уж на то пошло, бояться отпускать от себя – глупость. Бессмысленная трата нервов. Если человек задумает пуститься во все тяжкие, то сумеет это сделать, живя с тобой в одной постели и даже работая в одном секторе. А если не захочет – то останется верным даже в Антарктиде, командуя дивизией голых женщин.

– Дивизия голых женщин в Антарктиде? – усмехнулся Славка. – Оригинально-с! Но как там изменять?! У них же все замерзнет насмерть!

– Ну и фантазия у вас… – укоризненно посмотрела на нас Катя. – Жуть!

– Виноваты, больше не будем, – поклонился я. – Просто хотел сказать, что измена – это не просто искушение в одиночестве.

– Послушай… – сказала Катя и опять потупилась, точно хотела прояснить какой-то очень важный для нее вопрос. – Можешь, конечно, не отвечать, это очень лично… Но как-то всплывает. Женя, а ты… Ты сам как ко всему этому… ну в общем, понял к чему – относишься?

– Отрицательно! – для крепости я рубанул воздух, загремев пустой флягой, ведь мы шли еще только на ферму. – Хоть и рискую показаться несовременным.

– И что? Тебе никогда… – Славка замялся. – Никогда, абсолютно никогда, даже при виде очень красивой женщины…

– Конечно, хочется, – честно перебил я, взглянув на Катю и одновременно пронзительно вспомнив Вику на лугу. – Я живой человек, а не засушенный индийский монах. И всегда найдется женщина, чьи физические достоинства чем-то лучше, чем у моей жены. Хоть чем-то, но существенно. Но ведь потом найдется женщина, которая совершеннее этой. И так далее, – до бесконечности. И можно утонуть в погоне за все новым совершенством и не находя его, а лишь растрачивая себя… Но… Но надо ставить себе ограничения, только и всего. Потому что так надо.

– Но кто и где сказал, что именно так надо ? – спросил Славка.

– Никто нигде не говорил. Просто я сказал это для себя. И все.

– Значит, от измены удерживают только ограничения? – насмешливо, как мне показалось, уточнила Катя. – Долг, совесть и всякая другая пионерская чепуха?

– Почему же? – возразил я, чувствуя как резанули слух последние два уничижительных слова в устах Кати, до сих пор практически боготворимой мною, но кажется, мало отличавшейся от образа, бегло обрисованного Викой. – Это, конечно, все есть. Но главное – не долг и не совесть. Главное – любовь. Такая, что сама ставит тебя выше мелких удовольствий. После которых будет только гадко на душе.

– И что? – сменив тон, очень-очень тихо спросила Катя. – У тебя в самом деле есть такая любовь, Женя?

– Да, есть, – твердо ответил я и остро, настойчиво подумал об Инне; где-то она сейчас была… – Есть. И именно такая.

– Я рада за тебя, – еще тише сказала Катя.

– Я тоже, – кивнул я.

Славка промолчал, на этот раз удержавшись от дурацких цитат.

А я, вдруг улетев отсюда прочь, думал об Инне И в самом деле верил в свои слова. По крайней мере, в тот момент. Верил в мысли о своей далекой, давно уже не виденной жене. Верил в любовь. Которая сильнее мелочей и которая будет греть меня… Как заходящее, но еще очень, очень теплое солнце над вечерней дорогой.