Книга Песнь камня онлайн

Моим родителям

Глава 1

Зима – любимое время года, всегда была. Уже зима? Не знаю. Есть формальные признаки, календари и положение солнца, но, по-моему, просто сознаешь, как безвозвратно изменилось течение времен года; как внутренний зверь твой учуял зиму. Независимо от нашей хронологической разметки, зима навязана этому полумиру, холодное холодеющее небо и низкое снижающееся солнце высасывают ее из земли, она пропитывает душу, проникает в мозг через нос, меж зубов и сквозь пористую преграду кожи.

Сырой ветер взбалтывает, тащит смерчики листвы по серым дорожным колдобинам, горстями сыплет в холодные лужи на дне канав. Желтые, красные, охряные и бурые листья; гамма пожара посреди влажного холода. Несколько листьев еще цепляются за ветки над дорогой; жалкие ручейки в кюветах не обрамляет лед, а холмы по краям равнины бесснежны под полуденным солнцем, что повисло на громадном ломте чистого неба. И все равно, похоже, осень в прошлом. Далекие горы на севере скрылись в осаде серой облачной флотилии. Быть может, на вершинах снег, но нам пока не разглядеть. Оттуда налетает ветер, гонит по склонам пелену дождя. Южнее, в полях – где-то вытоптанных добела и опустевших, где-то изрытых воронками, а где-то успели собрать урожай и земля нага, – столбами поднимается дым, его косо сносит крепчающим ветром. Какой-то миг ветер пахнет дождем и пожаром.

Те, что вокруг, такие же беженцы, ворчат и впечатывают ноги в скользкую плоскость дороги. Мы – человечий прилив – или были им, – поток изгоев, артериальный, проворный в этом недвижном пейзаже, но теперь нас что-то останавливает. Ветер стихает вновь, и в его угасании я обоняю пот немытых тел и вонь двух коняг, что волокут нашу самодельную кибитку.

Ты сзади берешь меня за локоть, сжимаешь.

Я оборачиваюсь, смахиваю тебе со лба черно-угольную прядь. Ты сидишь среди сумок и саквояжей; все набиты вещами, которые, мы надеялись, будут полезны нам и не соблазнят остальных. Еще какие-то ценности спрятаны в открытом экипаже и под ним. Ты сидела ко мне спиной, смотрела на дорогу позади – может, высматривала брошенный дом, – но теперь обернулась, вглядываешься куда-то мне за спину, хмуришься – это портит твое лицо, словно трещина исказила мраморный лик статуи.

– Не понимаю, почему мы остановились, – говорю я. На секунду поднимаюсь, глядя поверх голов. Высокий грузовик в пятидесяти метрах впереди закрывает обзор; здесь дорога где-то с километр идет прямо, меж полями и лесами (нашими полями нашими лесами, нашими землями – я продолжаю думать о них так).

Сегодня утром, когда мы с несколькими слугами влились в поток людей, повозок и машин, он нескончаемо тянулся сплошь по дороге; вереница изгнанников, все движутся, шаркают, глаза потуплены, ковыляют откуда-то с запада примерно на восток. Я никогда не видел такого множества народа; души текут по дороге рекой. Эти беженцы походят на бумажных человечков из детства – силуэты, вырезанные из сложенной газеты, а потом растянутые в гирлянду: все едины, похожи, чуть различны, все принимают форму того, что уничтожено, и – хрупкие, горючие, ненужные – по природе своей провоцируют некое подходящее злоупотребление. Мы с легкостью примкнули к ним, слившись с потоком, однако выделяясь.

Спереди доносится какой-то шум. Кажется, крики; затем сухой треск выстрелов, редких и резких в новых порывах ветра. Во рту пересыхает. Люди вокруг – в основном семьи, кучки родственников – словно скукоживаются. Плачет ребенок. Двое слуг, что ведут лошадей, оглядываются на нас. Через некоторое время поднимается новый мазок дыма, ближе – за грузовиком впереди. Потом вереница людей и машин вновь трогается. Я щелкаю вожжами, и две бурые кобылы топочут дальше. Высокий грузовик плюется дымным облачком.

– Там стреляли? – спрашиваешь ты, обернувшись, поднявшись, глядя мимо моей руки. Я чувствую твой аромат, мыло последней утренней ванны в замке, будто цветочное воспоминание о лете.

– По-моему, да.

Кобылы волокут нас дальше. Запах дизельных паров на секунду мешается с ветром. Под экипажем укрыты шесть канистр с соляром, две с бензином и одна с маслом. Автомобили остались во дворе замка: мы решили, что лошади и этот экипаж дальше моторов увезут нас к какому-нибудь спасению. При расчетах учтены не только мили на галлон и километры на литр; по слухам, да и по тому немногому, что мы уже видели, автомобили на ходу – а способные двигаться по бездорожью в особенности – привлекают внимание именно тех, кого мы стараемся избегать. И с замком то же самое – он, вроде бы такой прочный, лишь притягивает беды. Приходится твердить себе – и тебе: ничего лучше мы сделать не могли – лишь оставить дом, чтобы его сохранить; те, кто, без сомнения, уже роются в нем, вольны забрать все, что смогут унести.

Дым впереди все гуще, все ближе. Полагаю, натура, более склонная к собственничеству, а к стремлению защитить – менее, спалила бы замок – с утра, перед отъездом. Но я не мог. Бесспорно, неплохо лишить грозящих нам их краденой награды, но я все равно не мог.

Вооруженные люди в форме – мундиры и оружие разношерстные, неуставные – орут на высокий грузовик перед нами. Он тяжело громыхает с дороги к въезду на поле, пропуская тех, кто сзади. Впереди колонна беженцев, людской поток, все эти головы, шляпы, капюшоны, шаткие груженые повозки тянутся к горизонту.

Мы подъезжаем и возле столба дыма замираем вновь. На обочине горит фургон; лежит в канаве, слегка завалившись набок; чуть дальше задом в воздух торчит открытый трейлер – из-под темного брезента вывалились вещи. В фургоне бьется огонь, языки пламени рвутся из разбитого лобового стекла и окон, дымные клубы ползут из распахнутых задних дверей. Беженцы – по крайней мере, пешие – жмутся на другую обочину – видно, опасаются взрыва. Забыв о пожаре, люди в форме копаются в груде выпавших вещей. На краю канавы возле фургона лежат два тела – поначалу они кажутся двумя тряпичными тюками; одно лицом вниз, а другое – женщина – широко раскрытыми неподвижными глазами уставилось в небо. Черно-коричневое пятно пачкает ее жакет на боку. Ты встаешь, тоже смотришь туда. Жалобный, отчаянный стон доносится откуда-то спереди.

Затем, за огнем и дымом, за опрокинутой крышей фургона, где багажная сетка вырвалась на свободу и раскидала по жесткой траве и чахлым кустам сумки, ящики и коробки, – что-то движется.

Тогда-то мы впервые и увидели лейтенанта, возникшую за полнокровным пламенем катастрофы, – фигура искажена струящимся жаром, словно в водовороте; скала, осквернившая поток.

Грузовик стоит у калитки, ведущей в поле, против поворота на лесную дорогу. Оттуда доносится выстрел. Беженцы пригибаются, лошади тут же берут с места, ты вздрагиваешь, но меня заворожила фигура по ту сторону огня. Снова треск выстрелов – и я наконец оборачиваюсь, отодрав взгляд, и вижу, как люди ковыляют от грузовика, руки подняты или за головами, а те, что в формах, отгоняют их, откидывают борт и принимаются обыскивать машину. Я оглядываюсь на тебя; ты снова села, а женщина, которую я видел сквозь пламя, с двумя ополченцами по бокам шагает к дверце нашего экипажа.

У лейтенанта (хотя, признаться, тогда мы ее так не называли) непримечательная фигура, но в движениях сквозит изящество. Некрасивое лицо смугло, почти темно; серые глаза, черные брови. Наряд составлен из множества разных форм; измазанные, потертые сапоги одной армии, изодранная гимнастерка – другой, очень грязный дырявый китель – третьей, а мятая фуражка – с щегольскими крыльями на кокарде – видимо, военно-воздушных сил, но автоматическая винтовка (длинная и темная, пара серповидных магазинов аккуратно прикручена друг к другу) безукоризненно чиста и поблескивает. Лейтенант улыбается тебе и коротко касается фуражки, затем поворачивается ко мне. Винтовка легко покоится у нее на бедре, ствол целит в небо.

– А у вас, сэр? – спрашивает она. В ее голосе шероховатость, которая кажется мне извращенно приятной, хотя кожа покрывается мурашками от скрытой опасности, многообещающей угрозы в ее словах. Неужели она подозревала, провидела нечто уже тогда? Неужели экипаж высветил нас в толпе – драгоценным камнем в простенькой оправе, пробудившим в ней хищника?

– Что, мадам? – отзываюсь я; слышится крик. Я оглядываюсь и вижу группу солдат – они сгрудились у дороги в нескольких метрах перед горящим фургоном; в центре кто-то лежит. Беженцы проходят мимо, стараясь держаться подальше.

– У вас есть то, чего мы хотим? – спрашивает женщина в форме, легко запрыгивает на откидную подножку и – снова улыбнувшись тебе – нагибается и стволом винтовки приподнимает край дорожного пледа.

– Не знаю, – медленно отвечаю я. – А чего вы хотите?

– Оружие, – она пожимает плечами, щурится, – Что-нибудь ценное, – обращается к тебе, затем приподнимает другой плед, напротив тебя; ты сидишь бледная, с распахнутыми глазами, смотришь на нее. – Топливо? – добавляет она, переводя взгляд на меня.

– Топливо? – повторяю я. В голове проносится мысль: может, спросить, имеет она в виду уголь или дрова, но я предпочитаю смолчать, я напуган ее поведением и винтовкой. Из кучки людей перед фургоном доносится еще один захлебывающийся вопль.

– Топливо, – повторяет она, – боеприпасы… – Затем из толпы раздается пронзительный визг (ты вновь содрогаешься); наша лейтенант оборачивается на этот ужасный крик, легкая недовольная гримаса появляется и исчезает на лице, и почти в ту же секунду она произносит: – …медикаменты? – Судя по выражению лица, она что-то прикидывает.

Пожимаю плечами.

– У нас есть какие-то средства первой помощи. – Киваю на кобыл: – Лошади питаются зерном; вот и все их топливо.

– Хмм, – говорит она.

– Луций, – произносит кто-то впереди. Наш слуга в ответ что-то бормочет. От группки на дороге отделяются двое: один – ополченец, другой – деревенский староста. Староста мне кивает. Наша лейтенант спрыгивает с подножки и идет к нему, останавливается к нам спиной, беседует, склонив голову. Один раз он косится на нас, затем уходит. Лейтенант возвращается, вновь забирается на подножку, стаскивает фуражку с зализанных назад мышастых волос.

– Сэр, – улыбается она мне. – У вас есть замок? Что ж вы не сказали?

– Был, – отвечаю я. Не могу удержаться, кидаю взгляд в сторону замка. – Мы оттуда уехали.

– И титул, – продолжает она.

– Незначительный, – соглашаюсь я.

– Ну, – восклицает лейтенант, скользя взглядом по столпившимся ополченцам, – и как нам вас называть?

– Лучше по имени. Зовите меня просто Авель, – Запинаюсь, – А вас, мадам?

Усмехнувшись, она оглядывает стоящих вокруг мужчин, затем оборачивается ко мне.

– Можете звать меня лейтенант, – отвечает она. И, обращаясь к тебе: – А вас как зовут? – Ты сидишь, по-прежнему глядя на нее.

– Морган, – отвечаю я.

Еще секунду она смотрит на тебя, затем медленно переводит на меня взгляд.

– Морган, – медленно повторяет она. Из группы на дороге снова раздается крик. Лейтенант хмурится и смотрит туда. – Ранение в живот, – тихо говорит она, двумя пальцами барабанит по полированной обшивке дверцы. Бросает взгляд на два тела возле горящего фургона. Вздыхает, – Только для первой помощи? – спрашивает она. Я киваю. Она хлопает по мягкой внутренней обивке, спускается и идет к сгрудившимся впереди ополченцам. Кучка распадается, солдаты ее пропускают.

В центре лежит на боку юноша в форме, руками обхватил живот, трясется и стонет. Наша лейтенант подходит к нему. Кладет винтовку на дорогу и садится на корточки; она гладит парня по голове и тихо говорит ему что-то – одну руку кладет ему на лоб, другой ощупывает свое бедро. Она кивает, чтобы двое других отошли – те расступаются, – потом наклоняется и целует молодого солдата в губы. Глубокий, неторопливый, почти страстный поцелуй; их все еще связывает нитка слюны, пойманная косым солнечным лучом; лейтенант медленно отстраняется. Их губы едва разъединяются, и тут гремит револьвер, направленный раненому в висок. Голова дергается, будто от сильного удара, судорога скручивает тело, потом оно расслабляется – и кровавый фонтанчик плещет вверх и на дорогу. (Я чувствую твою руку на плече, она вцепилась мне в кожу через пиджак, ворс и рубашку.) Молодой солдат вытягивается и мягко шлепается на спину – рот открыт, глаза закрыты.

Лейтенант тут же встает, перекидывает винтовку через плечо. Дарит мертвецу последний взгляд, затем оборачивается к одному из тех, кто стоял возле раненого:

– Мистер Рез, проследите, чтобы его достойно похоронили. – Она запихивает еще дымящийся револьвер в кобуру, смотрит на тела двух гражданских, что лежат возле фургона. – А этих оставьте собакам. – Возвращается к нашей коляске, рывком выдирает из кармана серый платок и прикладывает к лицу, стирая крошечные пятнышки юной крови. Снова запрыгивает на подножку, локтями упирается в дверцу.

– Я спрашивала насчет оружия, – говорит она.

– У м… у меня есть дробовик и ружье, дрожащим голосом отвечаю я. Смотрю на дорогу. – Они нам могут понадобиться для…

– Где они?

– Здесь, – медленно встаю и смотрю вниз на ящик под кучерским сиденьем. Лейтенант кивает солдату, – я не заметил его с другой стороны экипажа, – тот запрыгивает внутрь, открывает ящик, осматривает его и вытаскивает масляно тяжелую сумку, куда я упаковал ружья; заглядывает в нее, затем выпрыгивает.

– Ружье не военного калибра, – протестую я.

– А. Ну, значит, из нее не застрелишь солдата, – отвечает лейтенант, простодушно кивая.

Смотрю туда, куда мы направляемся.

– Умоляю вас, мы не знаем, что нас ждет…

– О, думаю, вам не стоит об этом беспокоиться, – говорит она, шагая еще на одну ступеньку и снова кивая. Солдат, что взял ружья, опять забирается внутрь. Он обыскивает меня, умело, но не грубо, лейтенант попеременно усмехается мне и улыбается тебе, а ты все смотришь, руки в перчатках стиснуты, но заметно дрожат. От солдата несет кислятиной – почти воняет. Он не находит ничего достойного демонстрации, за исключением тяжелой связки ключей, которую я утром сунул в карман. Он кидает ключи лейтенанту, та ловит одной рукой и разглядывает, поднимает и поворачивает к свету.

– Мощная связка ключей, – говорит она и смотрит вопросительно.

– От замка, – объясняю я. Слегка смутившись, пожимаю плечами. – На память.

Она со звоном крутит их на руке, затем размашисто кидает в карман драного кителя.

– Знаете, Авель, нам нужно куда-то забиться на некоторое время, – говорит она. – Чуточку отдыха и развлечений. – Улыбается тебе, – Замок далеко?

– Сюда мы ехали с рассвета, – говорю я.

– Почему вы уехали? Замок же должен защитить, нет?

– Он маленький, – отвечаю я. – Не слишком грозный. Совсем не грозный. На самом деле обычный дом; раньше был подъемный мост через ров, а сейчас просто каменный.

Она, видимо, поражена.

– О! Ров… — Солдаты ухмыляются (и я впервые замечаю, как устали и побиты многие из них; одни толпятся вокруг, кто-то уносит тело юноши, другие выводят беженцев в обход нашего экипажа и дальше по дороге. Многие солдаты, видимо, ранены; одни хромают, у других руки висят на потрепанных повязках, у третьих на головах посеревшие платки грязных бинтов).

– Ворота не очень прочные, – объясняю я и чувствую, что слова мои спотыкаются, как эти неопрятные разношерстные солдаты. – Мы боялись, замок разграбят, если мы останемся и попробуем удержаться, – продолжаю я, – Приходили солдаты; вчера пытались его захватить, – говорю я в заключение.

Она прищуривается.

– Какие солдаты?

– Я не знаю, кто они.

– Формы? – спрашивает она. Лукаво оглядывается. – Лучше наших?

– Да мы их толком не видели.

– Тяжелое вооружение у них какое? – спрашивает она и, когда я запинаюсь, машет рукой и перечисляет: – Танки, бронемашины, полевые орудия?..

Пожимаю плечами.

– Не знаю. Оружие у них было; пулеметы, гранаты…

– Миномет, – говоришь ты, сглотнув и переводя испуганный взгляд с меня на нее.

Я накрываю твою руку своей.

– Я в этом не уверен, – говорю я лейтенанту. – Полагаю, это был… подствольный гранатомет?

Наша лейтенант глубокомысленно кивает, на мгновение задумывается, потом говорит:

– Давайте глянем на ваш замок, Авель, хорошо?

– Его легко найти, – отвечаю я. Оглядываюсь туда, откуда мы ехали. – Просто…

– Нет, – говорит она, открывая дверцу и вбрасывая свое компактное тело вверх и внутрь, на сиденье напротив тебя. Сдвигает какие-то сумки, устраиваясь поудобнее, и кладет винтовку на колени. – Вы нас туда отвезете, – говорит она мне. – Всегда хотела покататься в такой карете. – Хлопает по плюшевому сиденью. – И некоторое знание местности не помешает. Шарит в кителе – темном, парадном, с несколькими прорехами, измазанном и покрытом пятнами, – выуживает блестящий серебряный портсигар, открывает и предлагает тебе и мне: – Сигарету?

Мы отказываемся; она достает сигарету, убирает портсигар.

– По-моему, возвращаться – не слишком удачная мысль. – Я стараюсь, чтобы это прозвучало рассудительно.

Она стаскивает фуражку, приглаживает короткие, буро-мышастые вихры.

– Ну, плохи дела, – отвечает она; нахмурившись, рассматривает что-то внутри фуражки, пальцем проводит по внутреннему ободку. – Считайте, что вы конфискованы. – Водружает фуражку на голову и смотрит на меня с легкой холодной улыбкой. – Разворачивайте экипаж и поезжайте туда. – Достает из нагрудного кармана зажигалку.

– Но мы сюда ехали с рассвета, – возмущаюсь я, – И то – с толпой. Уже стемнеет…

Она трясет головой.

– Мы отправим вперед грузовики. – Она щелчком поправляет фуражку. – Перед грузовиком с пулеметом люди расступаются; вы удивитесь. Не займет много времени. – Одной рукой прикуривает, пальцем другой описывает в воздухе изящный круг. – Разворачивайтесь, Авель, – прибавляет она сквозь облако дыма.

Высокий грузовик загнали на поле; соляр из него выкачали. Мы разворачиваемся в воротах, а из засады, с лесной дороги выезжают пара джипов и два шестиколесных автофургона под маскировочными тентами. Солдаты, обследовавшие остатки горящего фургона, загружают в кузов канистры бензина и пластиковые цилиндры. Грузовик едет перед нами обратно по дороге, прямо в поток беженцев, – клаксоны ревут, солдат гордо стоит в кабине, откуда торчит пулемет. Людская масса разделяется и распадается перед грузовиком, точно вода под форштевнем; мне нужно только не отставать. Впервые за весь день кобылы идут легким галопом.

Один джип едет прямо за нами. В нем тоже имеется пулемет – на подставке за передними сиденьями. Второй джип остается позади; двое ополченцев и наши слуги похоронят молодого солдата и догонят нас.

Коляска дребезжит, раскачивается и трясется; влажный ветер, холодный и быстрый, обвевает мне лицо. Водянистое солнце тянет за край дороги длинную тонкую тень экипажа, мелькающих спиц. Лейтенант, похоже, довольна; сидит нога на ногу, винтовка покачивается у бедра, фуражка лежит на сумке подле нее, рука отсутствующе перебирает короткие пепельно-бурые волосы. Улыбается нам обоим по очереди. Ты смотришь на меня, втискиваешь руку в перчатке в мою ладонь.

За нами беженцы вновь смыкаются и продолжают путь. От горящего фургона в канаве доносится звук, похожий на далекий кашель, и темный дымный волдырь катится вверх в сереющее небо, сливаясь с дымом остальных горящих машин, ферм и домов по всей равнине.