Книга Короли Вероны онлайн - страница 12

ЧАСТЬ II ПАЛИО

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Флоренция, 20 сентября 1314 года

По облику итальянского города можно судить о почве, на которой он стоит. Породы, залегающие в окрестностях, придают каждому городу свой характер. Так, в Вероне большинство зданий выстроено из розового мрамора и кирпича, в Падуе – из мрамора и камня. В Сиене преобладал темно-красный цвет, в Болонье – терракота, а в Ассизе – ярко-розовый, он же лососевый. В Венеции, в силу местоположения, использовались все перечисленные виды минералов; каждый дом стоил целое состояние.

Флоренция, сама себя провозгласившая источником свободы, была построена из коричневого камня и глиняной черепицы; последняя придавала городу строгий вид. В отличие от других городов-государств, Флоренция не практиковала культ личности – она являлась городом идей. «Мать всех свобод» занимала площадь 1,556 акра, была окружена тремя стенами и насчитывала около трехсот тысяч жителей.

Родной город Данте Алагьери раскинулся по обоим берегам Арно. С севера потянуло свежим ветром. По небу, быстро сгущаясь, бежали тучи. Однако людей, заполнявших улицы (день был базарный), теснившихся в переулках, останавливавшихся в тени балконов и деревьев, только радовал близящийся дождь. Все устали от жары. Флорентинцы шутили, торгуясь с представителями всех возможных гильдий, и старались найти наилучшее применение своим драгоценным флоринам.

Государственная валюта Флоренции считалась одной из самых твердых в мире, возможно, потому, что прославляла не короля, не папу, не императора, а сам город. На одной стороне монеты изображалась лилия – символ Флоренции, на другой – Иоанн Креститель, святой ее покровитель. По этой причине флорин не менял облика во время осад, мятежей и переворотов; в первозданном виде ходил он по рукам аристократов и простолюдинов, а экономика Флоренции росла астрономическими темпами.

Один владелец лавки вовсе не ставил себе целью вытрясти из покупателя последний флорин. Звали этого достойного человека Моссо, а в лавке его продавались книги. Недаром лавка считалась одной из лучших в городе: она представляла собой не просто шатер, а прочный деревянный прилавок с навесом, который за умеренную плату поднимался каждое утро и опускался каждый вечер. Товар синьора Моссо требовал особой защиты от погодных явлений. Имелись у него и дешевые оттиски, но в основном синьор Моссо держал книги рукописные, старательно исполненные мастерами-переписчиками. Разумеется, на такие книги и цена устанавливалась соответствующая – например, копия Библии стоила небольшого состояния, и лишь очень богатые синьоры могли ее приобрести. Что было весьма разумно, поскольку лишь они знали по-латыни.

Причина, по которой синьор Моссо никогда не препирался с клиентами, стояла сейчас непосредственно перед ним. Никто не заподозрил бы в этой хрупкой фигурке представителя поэта, книги которого, по всем прикидкам, не должны были хорошо продаваться. Не зная, с чего начать, синьор Моссо начал с погоды.

– Облачно сегодня. – Последовала пауза, затем тема получила развитие: – Я слыхал, на севере ливмя льет.

Однако представителя интересовала отнюдь не погода.

– Как идут продажи?

– Отлично идут. Да что там отлично – великолепно, лучшего и желать нельзя. Если так будет продолжаться, через неделю у меня товара не останется.

– Вот видите! А вы еще мне не верили.

Моссо жестом охладил представительский пыл:

– Да, но…

– Говорили же вам: заказывайте побольше.

Владелец книжной лавки прикусил язык. Что обычно советуют настырным представителям кого бы то ни было? Конечно, освежиться в водах Арно. Синьор Моссо понял, что этот ответ не подходит. Он заставил себя кивнуть:

– Говорили, как же, помню.

Представительский взгляд упал на дорогую книгу с гравированными застежками на переплете.

– Это случайно не новое издание Паолино Пьери?

– Да, это его «Хроника», – не без гордости произнес Моссо. Отодвинув юнца-помощника, он проскользнул к концу прилавка, поближе к представителю. Синьору Моссо следовало теперь попросить еще экземпляров. И он, и представитель это знали. Спрос был огромный – в день разлеталось до сотни книг! Синьор Моссо продал почти все, что у него имелось; хуже того – в это самое время наверняка незаконно изготавливались копии. Он должен, просто должен получить еще больше.

Однако гордость синьора Моссо почему-то была уязвлена, и он решил подойти к просьбе кружным путем.

– Чего я никак в толк не возьму, так это почему все прямо помешались на этом произведении. В нем ведь и нет ничего, кроме оскорблений нашего города.

– Не скажите. Оскорблениями автор не ограничивается. – «Хроника» была отложена, а вместо нее раскрыт кожаный переплет «Gesta Florentinorum».^[27]

– Вот, к примеру, что он пишет о Фиесоле. Это же камень в наш огород.

– Странно, что вы заметили.

Синьор Моссо вскипел. Когда он заговорил, в голосе его слышалось презрение.

– Чего стоит хотя бы это растение, что растет из их дерьма – извините, прямо так и написано – и превращается в гнездо злобы, или как его там. Превращается в…

– В город, исходящий завистью. Песнь шестая. – Взгляд скользил по рядам изящных латинских букв. Это искусство вновь открыл Брунетто Латини, умерший двадцать лет назад. К несчастью, он сейчас горел в аду в компании погрешивших против природы и ее даров, согласно единственному достойному доверия источнику.^[28]

– Вот именно! – вскричал Моссо. – Исходящий завистью, скажите на милость! Кому нам завидовать? Уж не ему ли? Конечно, он талантлив, но слишком спесив!

Взгляд не оторвался от книги, однако остановился.

– Данте спесив?

Моссо понял, что совершил ошибку.

– Я хотел сказать…

Захлопнутая книга полетела на край прилавка. Моссо еле успел подхватить ее, чуть не взвыв с досады.

– Ради бога!

«Gesta Florentinorum» стоила целое состояние, и ему пришлось заплатить за экземпляр сразу, не дожидаясь, пока его купят.

В глазах представителя Данте не мелькнуло и тени раскаяния.

– Если вы полагаете, что книга оскорбительна, вам не следовало брать ее для продажи. Я передам контракт Ковони. Верните все, что у вас осталось, и я возмещу вам три четверти. – За удаляющейся спиной возникло не меньше дюжины покупателей, испугавшихся, что книги вот-вот уйдут у них из-под носа.

Моссо легко, словно шарик ртути, перекатился через прилавок и бросился вдогонку.

– Постойте, синьорина! Я не хотел вас обидеть! Ни вас, ни вашего…

– Дайте пройти, – сухо произнесла девушка. Она была едва по грудь Моссо.

– Не ходите к Ковони. Там вам придется ждать целый месяц, пока все организуют, а спрос к тому времени упадет.

– Неужели? – Тон был ледяной.

– Я хотел сказать, возможно, упадет. Может, конечно, и не упасть, но вдруг… – Моссо собирал мох на болоте, лишь бы не упустить контракт. – А книги у них в каком беспорядке! Всем известно, что автор никогда не видит всех экземпляров, оговоренных в контракте. У Ковони копии прячут, а потом продают из-под полы, а писателю говорят, что они сгорели или украдены…

– Лучше так, чем связываться с человеком, который хает книги перед потенциальными покупателями. Дайте мне дорогу.

Моссо посмотрел на толпу этих самых потенциальных покупателей, сбежавшихся за книгой Данте и теперь не без удовольствия наблюдавших сцену у прилавка. Он должен сохранить контракт! Схватив девушку за плечи, Моссо потащил ее к прилавку.

– Послушай, детка, мы заключили договор, и у нас имеются взаимные обязательства. Я – единственный, кто имеет право торговать книгами в этом квартале, и если ты попробуешь нарушить свои обязательства, я подам на тебя в суд!

Глаза девушки затуманились – несомненно, от испуга. Очень уж грубо Моссо ее схватил. Однако она оставалась непреклонна.

– Пожалуйста, подавайте. А пока отпустите меня, или я тоже подам на вас в суд за домогательства!

Книготорговец дрожал куда сильнее девушки. Он расцепил мертвую хватку и посторонился.

– Умоляю вас, синьорина! Если я потеряю этот контракт, жена меня убьет.

Девушка только поджала губы.

– Утройте заказ и добавьте автору еще десять процентов с продаж.

Девушка дождалась, пока книготорговец энергично закивает – первый его кивок не внушил ей доверия, – и лишь тогда сообщила, что сегодня же синьору Моссо доставят новый контракт на подпись.

Моссо испустил вздох облегчения.

– Простите, синьорина.

Девушка сверлила его глазами до тех пор, пока он не убрался с дороги, позволив ей выйти на улицу. Она ускорила шаг, но вслед ей летело подобострастное: «А как забавно он пишет о жителях Сиены! Вот это остроумие!» Моссо смотрел вслед девушке, пока она не скрылась из виду. Ссора, начатая из-за гордыни, обойдется ему в кругленькую сумму. И как же не хотелось признавать, что в делах его обошла тринадцатилетняя девчонка!

– Чего глаза пялишь? – рявкнул Моссо на своего помощника. – Живо за работу! – И, сам встав за прилавок, принялся расхваливать товар: – «Ад»! «Ад» великого Данте! Только у нас, только для вас! Единственная лавка в квартале, лучшая цена в городе! Прочтите лучшую эпическую поэму со времен Гомера! Более дерзкая, чем «Одиссея», более захватывающая, чем «Энеида»! Сойдите в ад вместе с Данте, потерянным сыном Флоренции…

Свернув за угол, Антония Алагьери прислонилась к стене. Она едва дышала. Тот факт, что она одержала верх над книготорговцем, немало пугал Антонию. Матери это не понравится. Опять скажет: «Такое поведение недостойно девушки из благородной семьи». Антония откинула со лба волосы мышиного цвета (она пока не доросла до головного убора, без которого нельзя показываться на людях) и прикрыла глаза. Несколько раз глубоко вздохнув, девушка продолжала путь.

Теперь она пробиралась сквозь толпу. Сгущались тучи. У понте Веккио, у Мартокуса, Антония замедлила шаг. Статуя представляла собой останки древнего бога войны, который являлся покровителем Флоренции задолго до рождения Иоанна Крестителя. Как обычно, девушка взглянула в искаженное временем и яростью мраморное лицо бога и прошептала: «Прости их. Пожалуйста, прости их, а его верни домой».

Об этом говорилось в стихе 13-м: Флоренция отвернулась от Марса, и за это ее ждут вечные междоусобицы, уносящие жизни подобно чуме. Именно из-за междоусобиц в жизнь Антонии вошла великая несправедливость.

«Верни его домой». Перед мысленным взором девушки встала обложка пизанской книги с оттиском портрета Данте. Антония напрягла воображение так, что почти могла различить его черты – а ведь ей пока не доводилось посмотреть ему в лицо. Когда Данте вынудили покинуть Флоренцию навсегда, когда его изгнали, Антонию еще качали в колыбели.

Однако потеря была не так велика, как могло показаться. Да, Антония с трудом представляла себе лицо своего отца; зато она читала все его произведения, а значит, понимала его душу. Поэмы, послания, канцоны и особенно письма. В первые годы изгнания Данте время от времени писал жене, даже не упоминая об Антонии. Однако в нежном девятилетнем возрасте девочка написала записку и вложила ее в письмо, отправленное матерью. Записка касалась поэмы Данте, присланной во Флоренцию и отданной переписчику. Антония прочитала поэму и тайком исправила в ней одну ссылку, прежде чем произведение ушло в переписку. Данте, цитируя Катулла, упомянул не того Цезаря: получалось, что римский поэт жил во времена императора Августа. Это была явная ошибка, поскольку Катулл прославился именно своими едкими сатирами на Гая Юлия Цезаря.

Антония внесла исправление и написала отцу напрямую, извиняясь за самовольные изменения. Письмо, короткое и сухое, но адресованное лично ей, пришло через три месяца.

«Исправление было обоснованным, хотя ошибку допустил не я, а твой брат Джованни, чьи навыки письма под диктовку еще менее удовлетворительны, чем его же представления о гигиене. Я тебе благодарен, поскольку вокруг поэмы теперь не возникнет кривотолков, однако ты должна понять, как я не люблю вмешательств в мое творчество. Никогда больше не поступай подобным образом. Твой любящий отец, и так далее, и тому подобное».

Этот лист бумаги с несколькими скупыми строчками от человека, известного чрезмерной словоохотливостью в письмах, стал главным сокровищем маленькой Антонии. Девочке хотелось ответить тотчас же, однако у нее достало ума воздержаться до тех пор, пока не появится подходящая тема.

Долго ждать не пришлось. Всего через две недели Чеччо Анджиолиери украл несколько строк из ранней работы Данте и вставил их в собственную новую поэму. Антония немедленно сообщила об этом отцу, тот вскипел и в ядовитой диатрибе прошелся по поводу таланта и умственных способностей Анджиолиери. Данте просил опубликовать диатрибу во Флоренции. Письмо было адресовано не Джемме, его жене, а лично Антонии. С этого дня девочка стала посредницей между поэтом и флорентийскими издателями.

Раз от разу письма Данте дочери становились все длиннее; к тому времени, как Антонии исполнилось десять, поэт уже считал ее равной своим остальным корреспондентам. «Я очень тоскую по ней», – написал Данте в 1312 году, сразу после смерти Джованни, накануне одиннадцатилетия Антонии. Поэт имел в виду не мать Антонии, а женщину, завладевшую его душой, когда ему было всего девять лет, – Беатриче Портинари.

«Ее нет в живых уже более двух десятилетий, дольше, чем она благословляла землю своим присутствием. Хотя она живет в моих мыслях и словах – огромная часть которых была написана для нее, – мне с каждым днем труднее помнить ее лицо. Наверно, я старею. Глаза начали подводить меня. Однако самым черным днем я назову тот, когда ослепнет моя память. Я знаю, что ее душу сейчас лелеют небеса, но тем горше моя земная юдоль. Я ощущаю ее присутствие, только когда пишу к ней. А с недавних пор я не в силах написать к ней ни слова – я чувствую, что она действительно умерла».

Ответ Антонии был прост. Она написала:

«В дальнейшем Вы можете называть меня Беатриче».

С того дня письма Данте к дочери изменились совершенно. Раньше он ограничивался страницей – теперь едва укладывался в десять-двенадцать страниц. Раньше писал четыре раза в год – теперь каждые две недели. В то же время Данте совсем перестал писать Джемме. «Передай своей матери, что ее сыновья здоровы», – добавлял он в конце, не удосуживаясь справиться о здоровье самой Джеммы. Данте больше не скупился на слова: как раньше, он писал о поэзии, но не только о ней. Данте рассказывал о каждом самом малом происшествии, излагал каждую мысль, его посетившую. Все, что, по его разумению, могло заинтересовать возлюбленную Беатриче, находило отражение в письмах. Они стали длинными и зачастую бессвязными. Порой казалось, что поэт сам не помнит, к которой Беатриче обращается, но Антония и это принимала. В жизни отца она играла особую роль. Стихи Данте стали особенно вдохновенными, и девочка с великой радостью думала, что в этом есть и ее заслуга.

Теперешний вклад Антонии в творчество отца был в высшей степени земным. Однако от этого не менее важным. Суеверно склонив напоследок голову перед Марсом, девушка продолжала путь мимо лавок на понте Веккио. Она заметила новую вывеску. Серебряных дел мастер? На понте Веккио, где продают крупы, фрукты и орехи? Глупо, подумала Антония и пошла дальше.

Ей предстоял еще один разговор, как минимум такой же неприятный, как с книготорговцем Моссо. Нужно было перейти на ту сторону Арно. Сами виноваты – зачем не слушали? Она ведь говорила: и о том, как популярен «Ад» в Риме, Вероне, Венеции, Пизе и даже в Париже, хотя там Данте прочитал публично только отрывки; и о том, что здесь, на родине поэта, «Ад» будет пользоваться вдвое большей популярностью, независимо от политического статуса автора; и о том, что они, книготорговцы, будут купаться в золоте, если закажут экземпляров достаточно для удовлетворения спроса – спроса, который легко побьет спрос как на «La Roman de la Ros», так и на все эти глупые новеллы Артуровского цикла.

Они не слушали. Они боялись гнева Арти, гильдии, причастной к изгнанию Данте. Теперь же было совершенно очевидно: «Ад» – это не просто поэма. Теперь всем хотелось иметь у себя экземпляр. Один из самых читающих городов в мире внезапно испугался, что останется в стороне от такого культурного события, как «Ад». «Поделом», – не без злорадства думала дочь Данте. Приказ об изгнании разорил ее семью; будет только справедливо, если Флоренция заплатит им в десятикратном размере.

Поднявшись в гору, девушка миновала дом, который покинула несколько месяцев назад. Там день и ночь над листами бумаги горбились писцы, то и дело разгибая сведенные судорогой пальцы. Антония решил зайти и переждать часок. Ее все еще потряхивало. К тому же собирался дождь.

Виченца, дом Ногаролы

За сотню миль к северу от Флоренции небеса извергали целые потоки воды. Ливень стоял стеной, сводя на нет видимость. Факелы освещали только собственные подставки. Постоянно докладывали о быках и лошадях, пропавших на склонах холмов – склонах, которые превратились в сплошные потоки грязи.

Пьетро сидел на кушетке, устроив ногу на высоких подушках, и смотрел с крытой лоджии в центральный внутренний дворик. Дождь образовал поблескивающую, волнистую, словно живую стену, так что противоположная лоджия была практически не видна. Пьетро едва различал очертания фонтана в виде трех женских фигур, льющих воду в бассейн. Пьетро наблюдал, как на поверхности переполненного бассейна лопаются пузыри, как вода переливается через край. Пьетро теребил шнурки своего дублета. Пьетро вполголоса читал стихи. Пьетро тщился забыть о личинках, привязанных бинтами к его раненой ноге.

Личинки. Ни одна из адских мук, описанных Данте, не была столь… столь омерзительной. Личинки. Они в прямом смысле гложут его. Морсикато, врач Ногаролы, клялся, что личинки мясных мух – лучший способ победить гангрену, поскольку они якобы едят только мертвые ткани, но ни в коем случае не живую плоть. Поэтому личинок поместили в рану и примотали бинтами. Личинки. Перед глазами у Пьетро неотступно стояли влажные беловатые твари, точащие его тело.

«Что, как они вылезут из раны? Что, как они поползут выше?.. Кавальканти.^[29] Ты же думал о Кавальканти».

Однако поэзия не могла заглушить воображение. Хуже всего был зуд. Сегодня утром Пьетро проснулся от ужаса: юноше снились огромные черви, пожирающие его кровь и слезы. Первое, что увидел Пьетро, был Поко: он только что приехал и заглядывал под покрывало, любопытствуя, как действует червивая примочка.

«Еще бы Поко не любопытствовать. Всякому интересно посмотреть на живой обед для червей, особенно если это твой родной брат».

Тут, словно в подтверждение мыслей Пьетро, явился с подносом в руках один из помощников Морсикато.

– Синьор Алагьери, можно?

– Конечно. – Пьетро судорожно сглотнул. Его сегодня уже два раза рвало. Вот почему юношу перенесли на лоджию.

Ученик лекаря опустился перед кушеткой на колени, отвернул покрывало, приподнял длинную рубашку и стал осторожно разматывать повязку.

– Дождь, похоже, и не думает кончаться, – заметил он.

– Похоже, – отозвался Пьетро, изо всех сил старавшийся не видеть процесс добавления, а может, и частичного удаления личинок. – Все равно на воздухе лучше. Особенно после двухдневного потения.

– Солдаты вряд ли с этим согласятся, – ответил ученик Морсикато. – Я сегодня был у них в лагере. Так, ерунда, мелкие недомогания. («Венерического характера», – подумал Пьетро.) Солдаты сидят по палаткам, зарывшись в солому, и убивают время за игрой в кости, а кости у них из свиных ножек.

– А какие среди них настроения?

– Волнуются. Не понимают, почему не дают приказа о наступлении. Слухи расползаются.

Пьетро наконец взглянул на молодого лекаря.

– Какие слухи?

– Кто говорит, что дождь вырвал победу у него из рук и оттого он сошел с ума. Якобы он поубивал всех в доме, а сам рвет на себе волосы и бьется головой о стены, так что только мозги летят. Кто говорит, что он засел в домашней часовне и беспрестанно молит Бога прекратить ливень. А есть и такие, что уверены: у него новая любовница, и ему есть чем заняться, пока небо не прояснится. – Молодой человек хихикнул. – Это, по крайней мере, объясняет, почему до сих пор не дан сигнал к атаке.

Внезапно усмешка на лице ученика лекаря сменилась виноватой гримасой.

– Я хотел сказать… я сам ничего такого не…

Пьетро плотно сжал губы. С другой стороны, молодой лекарь всего-навсего озвучил мысли, одолевавшие всех мужчин Виченцы. Когда в тот день армия Кангранде прибыла в город, Капитан тотчас отправил сотню солдат и большую часть пленных в Верону. Последних было почти полторы тысячи человек, оков на всех не хватило, и Кангранде велел привязать их за ноги друг к другу. Неудивительно, что теперь солдаты ждали приказа выступать на Падую.

А приказа не было. Кангранде вызвал пятерых своих самых надежных советников, отдал распоряжения, а сам засел в доме своей сестры. Теперь-то уже слишком поздно. Два дня дождь льет не переставая, река, на которой стоит Падуя, вздулась, усилив защиту города, дороги превратились в месиво, и надежды на победу не осталось.

Если бы Кангранде не тянул кота за хвост, Падуя, пожалуй, была бы захвачена. Однако эта мысль, высказанная вслух, приравнивалась к измене.

Пьетро перевел дух, прежде чем выдать фразу, по его разумению, подобающую человеку его положения.

– Это нелегко, но мы должны доверять нашим правителям. Особенно Скалигеру.

– Вы правы, синьор, – кивнул молодой лекарь, продолжая осматривать рану.

Неловкую паузу нарушил Пьетро.

– Как чувствует себя синьор Ногарола? – Накануне Пьетро не видел пожилого рыцаря.

Лекарь слегка качнул головой, однако глаз не поднял.

– Синьор Ногарола выздоравливает после операции.

Пьетро напрягся. «Операция» означала, что плечо Антонио да Ногаролы начало гноиться. Пьетро взглянул на собственную рану, мысленно умоляя личинок побыстрее сделать свое мерзкое дело.

Лицо юноши исказилось, к горлу опять подступил рвотный комок. Пьетро нестерпимо захотелось увидеть ее – женщину, которая одна могла отвлечь его мысли от отвратительной раны. Где она пропадала с раннего утра? Самым своим небрежным тоном Пьетро осведомился:

– А донна Катерина сейчас, наверно, с синьором Антонио?

– Нет, синьор. Она со своим братом. Они с утра закрылись в зале вместе с самыми надежными советниками.

– Я совсем не знаю Вероны. Расскажите мне о Скалигере и его семье.

Молодой лекарь бросил на Пьетро быстрый взгляд.

– Отцом их, синьор, был великий Альберто делла Скала. У него и его жены было три сына. Двое, Бартоломео и Альбоино, умерли. Также у них две дочери, донна Катерина и ее старшая сестра донна Констанца.

– Она жива?

– Жива. – Молодой лекарь взял одну жирную личинку и принялся с умным видом ее рассматривать. Пьетро отвернулся. – Донна Констанца замужем за синьором Гвидо Бонаццолси, братом Пассерино. Это ее второй муж.

Пьетро закрыл глаза, но почувствовал, что лекарь уже начал накладывать новую повязку.

– Пассерино Бонаццолси – это правитель Мантуи, да? Мне говорили, что он лучший друг Кангранде.

– Да, они действительно дружны, но я бы сказал, что Скалигер более близок с моим господином, супругом донны Катерины. Ведь синьор Ногарола его воспитал. В тот день, когда он женился на донне Катерине, он взял ее маленького брата в оруженосцы…

Пьетро слушал обрывочные сведения о семействе делла Скала и пытался вычислить возраст Катерины. Если Катерина взяла брата в дом своего мужа, едва сочетавшись браком, значит, она старше Кангранде минимум на двенадцать лет. Как Пьетро ни изощрялся в подсчетах, выходило, что сейчас Катерине от тридцати пяти до сорока. Вдвое больше, чем ему.

Ученик лекаря все еще превозносил славного правителя Виченцы, когда Пьетро почувствовал непреодолимое желание сменить тему.

– Вы сказали, что сейчас с ними советники. Кто именно? Молодой человек крепко задумался, прежде чем перечислить имена, что были у всех на слуху.

– Их кузен Федериго. Правитель Мантуи синьор Пассерино Бонаццолси. Конечно, синьоры Монтекки и Кастельбарко. Падуанец Николо да Лоццо. Епископ Джуэлко. Да, еще синьор, что недавно прибыл в Верону, Капеле… Капесе… Не помню.

– Капеселатро, – подсказал Пьетро. Надо же, отца Антонио тоже пригласили, несмотря на то что он в Вероне новичок и вдобавок низкого происхождения. Пьетро был заинтригован. Внутренний голос цинично интересовался, каково же на самом деле состояние синьора Капеселатро.

– Верно, Капеселатро. Ах да, еще ваш отец! Простите – мне следовало назвать его первым.

– Так и быть, прощаю, – рассмеялся Пьетро. – Мой отец никогда дипломатом не считался.

Ученик лекаря вежливо хихикнул и произнес, указывая на повязку:

– Готово, синьор. Не жмет?

Пьетро стиснул зубы, но отрицательно покачал головой. Он знал, что не должен чувствовать, как извиваются личинки, и заставил себя улечься.

– А кого еще позвал Скалигер?

Ученик лекаря скривился.

– Я слыхал, что они пригласили двоих пленных падуанцев, Джакомо Гранде да Каррару и его племянника.

– Этого осла! – невольно вырвалось у Пьетро.

Молодой лекарь никак не отреагировал на яркую характеристику, однако добавил:

– А еще с ними венецианский посол по фамилии Дандоло.

Пьетро так и подскочил.

– Венецианский посол? Что он здесь делает? Разве Верона собралась воевать с Венецией?

– Не знаю, синьор, – поспешно сказал молодой лекарь, жестом давая понять Пьетро, что тому следует улечься. – Откиньтесь на спину. Вот так. Я все вам рассказал. Кроме, пожалуй…

– Ну?

– Не хотел я говорить… – (Пьетро ждал, всем своим видом выражая дружелюбие.) – Так вот, шел я мимо двери, и мне показалось…

– Что показалось?

– Что они играют в кости.

– В кости?

– Звуки были как при игре в кости. А Катерина отдавала распоряжение слуге принести еще вина для синьоров.

Секунду Пьетро переваривал услышанное и в конце концов не мог не рассмеяться. Судьба трех городов, а может, и не трех, а более, в прямом смысле поставлена на кон.

Лекарь собрал свои скальпели да примочки, сложил все на поднос.

– Когда вернется ее муж? – спросил Пьетро.

– Дня через два, может, через три.

«Будь Катерина моей женой, я бы и на час ее не оставил».

– Спасибо за повязку. И за новости.

Лекарь откинул со лба непослушную прядь.

– Рад был услужить, синьор. Все только и говорят, что о вашей храбрости. Ваш отец вас всем расхваливает.

Пьетро прищурился. Прежде чем он придумал подобающий ответ, молодой лекарь ушел по своим делам.

Храбрость? Применительно к нему отец не употреблял это слово. Может, лекарь лжет? На людях поэт был немногословен, только наедине мог разразиться ядовитой диатрибой. Что конкретно он говорил? Уж конечно, не называл его, Пьетро, храбрым. Глупым – да. Безрассудным – недалеко от истины. Болваном, который, не думая о родных, ищет погибели на свою голову, – да, пожалуй, именно так отец характеризовал своего старшего из оставшихся в живых сына. Болван, а не храбрец.

Интересно, а Катерина считает его храбрецом? Что вообще она о нем думает? Пьетро вознегодовал на ее отсутствующего, пока что эфемерного мужа, и поймал себя на этом чувстве. Кроме того, он бешено ревновал Катерину к Скалигеру. Как бы они ни язвили в адрес друг друга, связь была налицо! Ни презрительный тон, ни словесный яд не могли скрыть чувства донны Катерины к брату – чувства более глубокого, чем сестринская привязанность, более разрушительного, чем страсть.

Мысли о Катерине принесли Пьетро благословенный миг забвения. Однако зуд в бедре – внутри бедра! – быстро отрезвил юношу. Он переместил ногу поближе к жаровне, приятно греющей правый бок.

«Может, мерзкие твари, нанюхавшись дыма, несколько уймутся».

Пьетро надеялся, что тепло разморит его и он уснет. Не тут-то было! Юноша уже не понимал, действительно личинки точат его плоть или ему только так кажется.

Чтобы отвлечься, Пьетро принялся подгонять обрывочные сведения о семействе делла Скала так, чтобы из них, словно из кусочков смальты, получилась полная картина. В верхний угол пойдет дядя Кангранде, первый правитель Вероны из рода Скалигеров, по имени Мастино. Рядом поместим Альберто, отца Кангранде, чуть ниже – его троих братьев и двух сестер. Отец Пьетро тепло отзывался о Бартоломео, презрительно – об Альбоино и враждебно – о предыдущем аббате Сан Зено, отце нынешнего аббата. Он ведь, кажется, незаконный сын Альберто?

«Интересно, а у самого Кангранде есть внебрачные дети? Марьотто на это намекал».

Что-то ему смутно помнилось, какой-то разговор между братом и сестрой не давал покоя, какая-то мысль стучалась в висок и тут же ускользала. Со вздохом Пьетро откинулся на подушки, закрыл глаза и стал слушать шум дождя, ощущая, как тепло от жаровни проникает во все уголки тела…

Пьетро очнулся оттого, что на плечо ему опустилась рука. Он разлепил веки и увидел самого Скалигера, стоящего на коленях у его кушетки.

– Я тебя разбудил? Ты спал?

– Просто дремал, – отвечал Пьетро, стряхивая сон.

– Понятно. Мне в последнее время снится только дождь. – Кангранде обошел жаровню и уселся на мягкий стул по другую ее сторону. – Ты не против, если я тоже погреюсь? Скоро подадут ужин. – Кангранде откинулся на стуле, сцепил пальцы на уровне рта и устремил взгляд на потоки дождя.

Пьетро не выдержал и спросил:

– Совет закончился?

– Да. Все уже решено.

Пьетро умирал от любопытства, но прикусил язык. Некоторое время они молчали, глядя на мерцающую стену воды. Струи срывались с карниза и разбивались о булыжники. Пьетро снова стало клонить в сон.

– Как ты думаешь, твой отец прав?

Пьетро вздрогнул и уселся ровно. Со сна его потряхивало.

– Прав насчет чего, мой господин?

– Насчет звезд. – Правитель Вероны подался вперед, ближе к дождевой стене. Теперь его лицо не затуманивал дым жаровни.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мой господин, – промямлил Пьетро.

Кангранде поднялся и хлопнул юношу по плечу.

– Ничего, за ужином поймешь.

Пьетро совсем сконфузился, однако сел как можно ровнее.

– За ужином, мой господин? Разве я буду ужинать с вами?

– Именно. Компания соберется небольшая – твой отец, венецианский посол, Джакомо Гранде со своим племянником, поэт Муссато, Асденте ну и я. С тобой нас будет восемь. Нам нужен еще один человек, чтобы получилось магическое, как утверждает твой отец, число. Кого бы взять? Джуэлко я навязал на шею отцу Марьотто, а заодно отправил с ними синьора Капеселатро. Твои друзья осматривают конюшни Монтекки – им тоже не до нас. Придумал! Позову-ка я Пассерино. Тогда нас будет девятеро. Девятеро достойнейших. Твоему отцу это понравится.