Книга Сэр Найджел онлайн - страница 5

Глава V
Как настоятель Уэверлийского монастыря судил Найджела

Средневековые законы, написанные на невразумительном старом франко-норманнском диалекте, изобилующие неуклюжими оборотами и непонятными словами, вроде «юрисдикция над своими и чужими подданными», «конфискация», «виндикация» и другими, подобными им, были страшным оружием в руках тех, кто умел ими пользоваться. Не напрасно восставший народ первым делом отрубил голову лорду-канцлеру. В то время, когда лишь немногие умели читать и писать, туманные выражения и запутанные обороты законов, пергамент, на котором они были написаны, и таинственные печати вселяли ужас в сердца, отважно противостоявшие любой физической опасности.

Даже жизнерадостный и легкий духом Найджел пришел в уныние, когда лежал той ночью в монастырской тюрьме Уэверлийской обители. Он думал о неминуемом полном разорении своего дома и о силах, которые не могли побороть все его мужество. Пытаться противостоять тлетворной власти святой церкви – все равно что с мечом и щитом сражаться против черной смерти. В руках церкви он был совершенно беспомощен. Она уже давно отхватывала у них то лес, то поле, а теперь разом заберет все остальное. Что станется с домом Лорингов, где теперь леди Эрментруде приклонить седую голову, куда деваться его старым, больным слугам, где доживать им остаток дней своих? От этой мысли он задрожал.

Ну, хорошо, он пригрозил, что обратится к самому королю. Но с той поры, как король Эдуард в последний раз слышал имя его отца, прошли годы, а Найджел знал, как коротка память царственных особ. К тому же власть церкви простиралась не только на хижины, но и на дворцы, и нужны были очень веские причины, чтобы вынудить короля пойти против интересов такого важного духовного лица, как настоятель Уэверлийского монастыря, коль скоро тот действовал по закону. Где же ему искать поддержки? В простоте наивной веры тех времен он стал взывать о помощи к своим святым: св. Павлу – Найджелу сызмала полюбились его злоключения на суше и на море; св. Георгию, который так прославился победой над драконом; св. Фоме, благородному рыцарю, который бы понял другого человека благородной крови и помог ему. Эти наивные молитвы успокоили Найджела, он уснул и проспал здоровым сном юности, пока его не разбудил монах, принесший ему завтрак – хлеб и слабое пиво.

Аббатский суд собрался в капитуле в три часа по каноническому счету, то есть в девять утра. Это всегда было торжественное действо, даже если преступник был низшего звания – крепостной, попавшийся за браконьерство в монастырских владениях, или странствующий торговец, который плутовал с весами. Но теперь, когда предстояло судить человека благородного происхождения, все, что предписывал ритуал, исполнялось самым строжайшим образом – все мелочи судебного и церковного церемониала, со всеми их нелепыми и впечатляющими подробностями. Под звуки музыки, долетавшей из церкви, и тяжелый звон монастырского колокола братия, облаченная в белые одежды, парами трижды обошла зал с пением Benedicite* [Благослови (лат.) – католический аналог православной молитвы «Благослови, душе моя, Господи».] и Veni, Creator* [Грядет, Творец (лат.) – католический аналог православной молитвы: «Се жених грядет в полунощи, и блажен раб, его же обрящет бдяща».] и расселась по своим местам по обе стороны зала. Затем, соблюдая старшинство сана, торжественно вошли и уселись на свои обычные места монахи, занимавшие высокие должности: раздаватель милостыни, чтец, капеллан, помощник приора и приор.

Наконец в зал проследовал мрачный ризничий, низко опущенное лицо которого светилось сдержанным торжеством, и следом за ним сам аббат Джон. Он шел неторопливо, важно, лицо его было спокойно и торжественно; с пояса свисали железные четки, в руке был требник. Шепча молитву, он готовился приступить к дневным обязанностям. Настоятель встал на колени на высокую молитвенную скамеечку. По знаку приора монахи распростерлись на полу, и их низкие, глубокие голоса вознеслись в молитве, плавно отдаваясь от сводчатого потолка, как волны откатываются от бухты на берегу океана. Потом монахи снова заняли свои места, и тут же, с перьями и пергаментом, вошли писцы в подобающих им черных рясах; появился стряпчий в красном бархатном камзоле – ему предстояло изложить дело. Наконец ввели Найджела, окруженного лучниками. И вот, после бесконечных заклинаний на старофранцузском языке и столь же бесконечных и непонятных заклинаний по-латыни, аббатский суд приступил к делу.

Первым к скамье для свидетелей подошел ризничий. Сухо, жестко, бесстрастно он изложил претензии Уэверлийского монастыря к семье Лорингов. Еще несколько поколений назад один из Лорингов в уплату долга, а также в благодарность за оказание каких-то духовных милостей признал за монастырем определенные феодальные права на свои владения. И ризничий показал пожелтевший ломкий пергамент с болтающимися свинцовыми печатями, на котором и основывался иск монастыря. Среди других обязательств, принятых на себя Лорингами, была и ежегодная плата за содержание одного всадника. Плата эта никогда не вносилась и всадника никто не содержал, но долг накапливался и теперь превышал стоимость поместья. Были и другие претензии. Ризничий приказал принести книги и, водя по листам худым нетерпеливым пальцем, все их перечислил: налог на одно, пошлина на другое; столько-то шиллингов в этом году и столько-то ноблей в том. Одни счета относились еще ко времени до рождения Найджела, другие – когда он был ребенком. Все они были выверены и скреплены подписями стряпчего.

Слушая этот грозный перечень, Найджел почувствовал себя как молодой олень, который, приняв оборонительную позу, с пылающим сердцем отчаянно защищается, но видит, как кольцо врагов становится тесней, и знает, что спасенья нет. Гордо поднятая голова Найджела, смелое молодое лицо, непреклонная воля, светившаяся в голубых глазах, – все говорило о том, что это отпрыск славного древнего рода. А лучи солнца из высокого круглого окна, падая на его изношенный, засаленный, некогда нарядный камзол, свидетельствовали о том, что дни славы и процветания этого рода давно миновали.

Ризничий закончил речь, и стряпчий уже хотел было дать свое заключение, против которого Найджелу при всем желании нечего было бы возразить, как вдруг ему пришла помощь, и притом оттуда, откуда ее меньше всего можно было ожидать. Возможно, причиной тому было излишнее злорадство ризничего, перечислявшего свои обвинения, или свойственное дипломатам неприятие крайних мер, а может быть просто искренний порыв доброты: аббат Джон, хотя и был вспыльчив, отходил легко. Словом, каковы бы ни были причины, только настоятель поднял белую полную руку и властным жестом показал, что дело окончено.

– Учинив этот иск, – сказал он, – брат ризничий исполнил свой долг, ибо его благочестивому попечению доверено блюсти мирское состояние монастыря, и с него должны мы спросить, если оно понесет какой-либо ущерб, – ведь мы лишь доверенные тех, кто придет вслед за нами. Я же облечен ответственностью более драгоценной – за дух и репутацию тех, кто следует уставу святого Бернарда. Так вот, с тех дней, когда преподобный основатель нашего ордена спустился в долину Клерво* [Клерво – деревня во Франции, знаменитая аббатством, основанным св. Бернардом, который с 1115 года был его настоятелем и там же погребен.] и там построил себе келью, мы стараемся быть для всех примером смирения и милосердия. Именно потому мы строим жилища в низинах, не возводим башен при наших монастырских церквах, не носим украшений, и никакие металлы, кроме железа и свинца, не проникают в наши пределы. Члену нашего ордена надлежит есть из деревянной миски, пить из железной чаши и довольствоваться свинцовым светильником. Воистину орден, который ищет блаженства, дарованного смиренному, не должен быть судьей в своей же тяжбе с соседом и желать его земли. Если дело наше правое, – а я верю, что так оно и есть, – было бы лучше, чтобы его рассмотрел королевский суд в Гилдфорде. И посему я постановляю: прекратить рассмотрение дела в аббатском суде и передать его в другой суд.

Найджел про себя вознес благодарственную молитву своим стойким святым, которые так мужественно и так удачно охраняли его в час невзгоды.

– Аббат Джон, – ответил юноша, – не думал я, что человеку с моим именем доведется когда-нибудь обратить слова благодарности к цистерцианцу из Уэверли. Клянусь святым Павлом, сегодня вы поступили как мужчина. Ведь разбирать дело об иске монастыря в монастырском суде – все равно, что играть фальшивыми костями.

Восемьдесят братьев в белых рясах неодобрительно, но с интересом слушали, как Найджел смело и прямо говорил с лицом, которое им, обреченным влачить жалкую жизнь, казалось прямым наместником бога на земле. Лучники отступили от Найджела, словно давая ему дорогу, но тут тишину нарушил громкий голос стряпчего.

– Святой отец настоятель, – произнес он, – ваше решение воистину secundum legem* [Законно (лат.).] и intra vires* [Правомочно (лат.).], что касается гражданского иска вашего монастыря. И ваше дело, как его решать. Но я, стряпчий Джозеф, с которым обошлись жестоко и преступно, у которого отняли и уничтожили все записи, бумаги и другие документы, над достоинством которого глумились, которого протащили по болоту, топи или трясине, так что он потерял свой бархатный камзол и серебряный знак служебного достоинства, которые теперь, как думается, покоятся в вышеупомянутом болоте, топи или трясине, каковые болото, топь или трясина являются…

– Довольно! – возвысил голос настоятель. – Оставьте глупые разглагольствования и скажите прямо, чего вы хотите.

– Святой отец, я страж королевского закона, но и верный слуга святой церкви, и мне не дали, помешали и воспрепятствовали исполнить мои законные, прямые обязанности, а мои бумаги, написанные от имени короля, были разорваны, изодраны в клочки и пущены по ветру. Посему я требую, чтобы этого человека судил аббатский суд, ибо вышеназванный разбой был совершен в пределах юрисдикции аббатского суда.

– А что можете сказать об этом вы, брат ризничий? – спросил настоятель в легком замешательстве.

– Я сказал бы, святой отец, что мы можем быть добры и милосердны в том, что касается нас самих; но там, где дело идет о служителе короля, мы пренебрегли бы своими обязанностями, если бы отказали ему в защите, в которой он нуждается. Я также напомнил бы вам, святой отец, что это не первая дерзкая выходка молодого человека: ему уже случалось колотить наших слуг, сопротивляться нашей власти и пускать щук в собственный садок настоятеля.

Обида была еще свежа в памяти прелата, и его полные щеки вспыхнули. Он сурово взглянул на пленника.

– Скажите мне, сквайр Найджел, это правда, что вы напустили в мой садок щук?

Молодой человек гордо выпрямился.

– Прежде чем я отвечу на этот вопрос, отец аббат, не ответите ли вы на мой: что хорошего я видел от уэверлийских монахов и почему бы мне не стараться вредить им где только можно?

По залу прошел ропот – монахов то ли удивила его откровенность, то ли разгневала дерзость.

Настоятель уселся поплотнее, как человек, принявший решение.

– Изложите свою жалобу, стряпчий, – сказал он. – Правосудие свершится, и обидчик понесет наказание, кто бы он ни был – простолюдин или благородный человек. Изложите суду иск.

Рассказ законника, хоть бессвязный и пересыпанный юридическими оборотами, был, в сути своей, совершенно ясен.

Привели Рыжего Суайера. Его обрамленное седой щетиной лицо покраснело от злости, когда его заставили признаться в непотребном обращении со служителем короля. Подстрекал его к этому и помогал еще один преступник – сухощавый, низкорослый, смуглый лучник из Чэрта. Но оба в один голос заявили, что сквайр Найджел Лоринг знать ничего не знал об этом. Однако против молодого человека было еще одно не очень приятное обвинение – в уничтожении бумаг: и Найджел, которому претила всякая ложь, вынужден был признать, что изорвал эти высочайшие документы собственными руками. Но гордость не позволяла ему ни объяснить, ни оправдать этот поступок. Лицо настоятеля омрачилось, а ризничий уставился на пленника с насмешливой улыбкой. В капитуле воцарилась торжественная тишина: дело было рассмотрено, оставалось лишь вынести приговор.

– Сквайр Найджел, – произнес настоятель, – вам, кто, как всем здесь хорошо известно, происходит из древнейшего на этой земле рода, подобало бы подавать другим пример добропорядочного поведения. Вместо этого ваш дом всегда был средоточием волнений и смуты; теперь же, не довольствуясь грубыми выпадами против нас, цистерцианских монахов Уэверли, вы открыто выказали свое презрение к закону короля и руками своих слуг нанесли оскорбление лицу, его представляющему. За такие поступки я мог бы призвать на вашу голову все духовные кары церкви. И все же я не буду к вам жесток – вы еще молоды, а на прошлой неделе спасли от смертельной опасности жизнь одного из монастырских слуг. Поэтому я применю к вам меры временные и телесные, чтобы обуздать ваш дерзкий дух и сдержать своевольные дикие порывы, каковые привели к столь непристойным поступкам по отношению к нашему монастырю. С сего дня до праздника святого Бенедикта вы будете полтора месяца сидеть на хлебе и воде и каждодневно слушать назидания нашего капеллана, святого отца Амвросия. Быть может, это заставит вас склонить упрямую голову и смягчить ожесточенное сердце.

Едва был оглашен этот позорный приговор, обрекавший гордого наследника дома Лорингов на участь последнего деревенского браконьера, кровь бросилась Найджелу в лицо, глаза сверкнули, и он посмотрел вокруг взглядом, который лучше всяких слов говорил, что так легко он не покорится своей участи. Он дважды пытался заговорить и дважды от гнева и стыда не мог произнести ни слова.

– Я не ваш подданный, надменный аббат! – воскликнул он наконец. – Мы всегда были королевскими вассалами. Ни за вами, ни за вашим судом я не признаю права выносить мне приговор. Наказывайте своих монахов, которые начинают скулить, стоит вам нахмурить брови, но не пытайтесь поднять руку на того, кто вас не боится. Я свободный человек и равен любому, кроме короля.

Казалось, на мгновение дерзкие слова и высокий, сильный голос Найджела привели настоятеля в замешательство. Но более стойкий ризничий, как всегда, помог ему укрепить волю; снова подняв старый пергамент, он обратился к Найджелу:

– Да, вы правы, Лоринги действительно были когда-то вассалами короля. Но вот тут стоит печать Юстаса Лоринга, которая свидетельствует, что он стал вассалом монастыря и принял от него землю.

– А все потому, что он был благородный человек, чуждый хитрости и коварства! – воскликнул Найджел.

– Нет, – вмешался законник. – Если мне позволено будет сказать, отец аббат, для закона не имеет значения, как и почему сделка была совершена, подписана или зафиксирована: суд рассматривает только условия, статьи и договоры каждого дела.

– Кроме того, – добавил ризничий, – приговор вынесен аббатским судом, и если он не будет приведен в исполнение, чести и доброму имени суда будет нанесен непоправимый ущерб.

– Брат ризничий, – сердито перебил настоятель, – мне думается, вы слишком усердствуете в этом деле. Право, мы и без твоих советов сумеем соблюсти честь и достоинство монастыря. А что до вас, почтенный стряпчий, вы изложите свое мнение не раньше, чем вас попросят, а не то вам придется на себе почувствовать силу нашего суда. Ваше дело закончено, сквайр Лоринг, и приговор вынесен. Все.

Аббат сделал знак и один из лучников положил руку на плечо пленника. Грубое прикосновение плебея вызвало бурю негодования в душе у Найджела. Из всех его благородных предков ни один не подвергался подобному унижению! Каждый предпочел бы смерть! Неужто ему суждено стать первым, кто унизит их дух и традиции? Быстро и ловко он выскользнул из-под руки лучника и выхватил короткий прямой меч, висевший у того на боку. В следующий момент он вскочил в нишу одного из окон и, держа меч наготове, с побледневшим лицом, сверкая глазами, обернулся к собранию.

– Клянусь святым Павлом! – воскликнул он. – Вот уж никогда не думал, что смогу под крышей монастыря совершить славный подвиг, но, кажется, мне придется это сделать, прежде чем вы упрячете меня в свою темницу.

В капитуле поднялся шум и гам. Никогда еще за всю долгую, достойную историю монастыря в его стенах не происходило ничего подобного. На миг могло показаться, что и самих монахов обуял дерзкий дух мятежа. От такого неслыханного вызова, брошенного власти, их собственные пожизненные оковы как бы стали свободнее. Они повскакали с мест и в каком-то полуиспуге-полувосторге столпились широким полукругом перед взбунтовавшимся пленником, крича, размахивая руками, гримасничая. Неслыханный скандал! Много долгих недель поста, покаяния и самобичевания должно было миновать, прежде чем тень этого дня сошла с Уэверли. А пока никто не сделал и попытки призвать монахов к порядку, повсюду царили хаос и неразбериха. Настоятель оставил судейское место и в гневе поспешил вперед, но толпа его собственных монахов тут же обступила и поглотила его, и он исчез, как неловкая овчарка среди стада овец.

Спокойствие сохранял только ризничий. Он укрылся за спинами лучников, которые в нерешительности, но с явным одобрением взирали на дерзкого смельчака, бежавшего от правосудия.

– Вперед! – закричал ризничий. – Не посмеет же он ослушаться решения суда! Или вы шестеро испугались одного? Окружайте его и хватайте! Бэддлзмир, ты что там прячешься за спинами?

Бэддлзмир, высокий человек, с густой бородой, одетый, как все, в короткую зеленую куртку и штаны и высокие коричневые сапоги, стал медленно подходить к Найджелу с мечом в руке. Душа его не лежала к этому делу – церковные суды не пользовались любовью народа, зато все сожалели о падении некогда процветавшего дома Лорингов и всей душой желали добра его молодому наследнику.

– Послушайте, молодой сэр, вы уже наломали дров. Выходите-ка и сдавайтесь, – сказал он.

– Что ж, подойди и попробуй взять меня, приятель, – ответил Найджел и угрожающе улыбнулся.

Лучник бросился вперед. Послышался скрежет стали, быстро, как вспышка пламени, сверкнул клинок, и стрелок отшатнулся. По руке его текла кровь и капала с пальцев на пол. Он зажал рану и выругался по-саксонски.

– Черт побери! – воскликнул он. – Уж лучше я суну руку в нору и попробую оторвать лису от ее щенков.

– Не подходи! – отрывисто бросил Найджел. – Я не желаю тебе зла, но, клянусь святым Павлом, так просто меня не взять, а если попробуешь, пеняй на себя.

Он вжался в узкую нишу окна, угрожающе подняв меч. Глаза его горели такой яростью, что кучка лучников в растерянности не знала, что делать. Тогда настоятель, побагровев от чувства оскорбленного достоинства, раздвинул толпу, прошел и стал рядом с ними.

– Отныне этот человек вне закона, – провозгласил он. – Он пролил кровь в суде, такой грех не знает прощенья. Я не потерплю глумленья над судом. Никто здесь не посмеет уйти от его приговора. Поднявший меч от меча да погибнет. Лесник Хью, приготовь лук!

Лесник, один из наемных слуг монастыря, навалившись всем телом, согнул свой длинный лук и закрепил свободный конец тетивы на верхней зарубке. Потом, достав из-за пояса одну из страшных трехфутовых стрел со стальным наконечником и блестящим оперением, приладил ее к тетиве.

– Теперь подними лук и держи наготове, – приказал разъяренный настоятель. – Сквайр Найджел, святой церкви не пристало проливать кровь, но насилие можно одолеть только насилием, и да падет грех на вашу душу. Бросьте меч!

– А вы дадите мне уйти из монастыря?

– Только после того, как вы отбудете наказание и очиститесь от греха.

– Тогда я скорее умру на месте, чем отдам меч.

Грозный огонь вспыхнул в глазах настоятеля. Он происходил из воинственного норманнского рода, как и многие другие суровые прелаты, которые с булавой в руках, чтобы самим не проливать кровь, вели отряды в бой, ни на мгновенье не забывая, что исход долгого кровавого сражения при Гастингсе решил именно человек их сана и достоинства с епископским посохом в руках. В миг исчезли мягкие монашеские интонации, и твердый голос воина произнес:

– Даю вам одну минуту. Затем, когда я скомандую «Стреляй!», пусти в него стрелу.

Стрела была наготове, лук наведен, а суровые глаза лучника устремлены на цель. Медленно проходила минута. Найджел про себя молился всем трем своим воинственным святым – не затем, чтобы они спасли его тело в этой жизни, а чтобы позаботились о его душе в иной. Ему пришло было в голову попытаться бежать, но он тут же понял, что не успеет выбраться из своего убежища, как его прикончат. И все-таки в конце концов он рискнул бы броситься на своих врагов и уже изготовился к прыжку, как вдруг тетива лука почему-то лопнула, издав глубокий, чистый звук наподобие струны арфы, и стрела со звоном ударилась о плиты пола. В тот же миг молодой курчавый лучник, широкоплечий и широкогрудый, по всей видимости невероятно сильный, с открытым, приветливым лицом и честным взглядом карих глаз, говорившим об отваге и добродушии, обнажив меч, бросился вперед и встал рядом с Найджелом.

– Ну нет, друзья, – крикнул он, – не станет Сэмкин Эйлвард стоять и смотреть, как смельчака убивают, словно затравленного зверя! Пятеро на одного – не очень-то справедливо. Вот двое против четверых уже получше. Клянусь своими десятью пальцами, мы со сквайром Найджелом оставим этот зал вместе, будь то на своих ногах или нет.

Устрашающий вид союзника и его репутация среди товарищей еще больше остудили и без того не слишком пылкое рвение нападающих. В левой руке Эйлвард держал натянутый лук, а все знали, что от Вулмерского леса до Уэлда он – самый быстрый и самый меткий стрелок и валит бегущего оленя с двухсот шагов.

– Ну-ка, Бэддлзмир, убери пальцы со спуска, не то как бы твоей правой руке не пришлось поотдыхать пару месяцев, – сказал Эйлвард. – Мечами – пожалуйста, друзья, но стрелы, клянусь, никто не выпустит, прежде чем не полетит моя.

От этой новой помехи новая волна ярости захлестнула сердца настоятеля и ризничего.

– Недобрым будет этот день для твоего отца-арендатора, Эйлвард, – прошипел ризничий. – Он еще пожалеет, что зачал сына, из-за которого потеряет в Круксбери и землю и кров.

– Мой отец – храбрый человек. Он пожалел бы еще больше, если б его сын допустил, чтоб на его глазах совершилось грязное дело, – твердо ответил Эйлвард. – Ну, друзья, навались, мы готовы.

Памятуя об обещанной награде, если им случится пасть, служа монастырю, и о грозящем наказании, если они не выполнят свой долг, четверо лучников уже приготовились к атаке, как вдруг неожиданное обстоятельство придало делу совсем другой оборот.

Пока в капитуле развертывались эти воинственные сцены, в дверях скопилась целая куча всякого народа – монахи, братья-миряне, слуги, – и все с живым интересом, как люди, вырвавшиеся из тусклой рутины жизни, наблюдали за развитием драмы. И вот в дальних рядах что-то вдруг пришло в движение, движение быстро сместилось в центр толпы, наконец кто-то стремительно раздвинул передние ряды, и в проходе появился необыкновенного, изысканного вида незнакомец. С самого своего появления он как бы встал и над капитулом, и над монастырем, над монахами, прелатом, лучниками, словно безраздельный повелитель всего и вся.

Это был человек чуть старше среднего возраста, с жидкими волосами лимонно-желтого цвета, загнутыми кверху усами и бородкой клинышком того же цвета. Над удлиненным, изрытым глубокими морщинами лицом выступал огромный, крючковатый, словно орлиный клюв, нос. От постоянного пребывания на солнце и на ветру кожа незнакомца покрылась бронзовым загаром. Он был высок ростом, худ и подвижен, но в то же время жилист и крепок. Один глаз у него был полностью закрыт веком; веко было плоское – оно прикрывало пустую глазницу. Зато другой глаз быстро и насмешливо охватил сразу всю сцену. В нем так ярко светились живой ум, насмешливость и ирония, словно весь огонь души рвался наружу через эту узкую щель.

Наряд его был столь же достоин внимания, сколь и он сам. На отворотах лилового камзола и плаща виднелись непонятные пурпурного цвета эмблемы, имевшие форму клинков. С плеч ниспадало дорогое кружево, а в его складках тускло мерцало красное золото тяжелой цепи. Рыцарский пояс на талии и рыцарские золотые шпоры, поблескивавшие на замшевых сапогах, без слов говорили о его высоком положении. На левом запястье, на латной рукавице, смирно сидел, в клобуке, маленький сокол той породы, что сама по себе была как бы знаком высокого достоинства его хозяина. При нем не было никакого оружия; только за спиной на черной шелковой ленте висела гитара; ее длинный коричневый гриф выступал у него из-за плеча. Вот такой человек, в изысканном и властном облике которого чувствовалась грозная сила, стоял и взирал на две кучки вооруженных людей и разозленных монахов. Его насмешливый взгляд сразу приковал к себе всеобщее внимание.

– Excusez!* [Извините! (франц.).] – картаво произнес он по-французски. – Excusez, mes amis!* [Извините, друзья! (франц.).] Я полагал, что отвлеку вас от молитвы и размышлений, однако мне еще не доводилось видеть под кровлей монастыря таких святых упражнений – с мечами вместо требников и лучниками вместо служек. Боюсь, что прибыл не вовремя, однако я приехал с поручением от того, чьи дела не терпят отлагательства.

Настоятель да, пожалуй, и ризничий начали понимать, что дело зашло слишком далеко – гораздо дальше, чем они намеревались, и что им будет нелегко без громкого скандала сохранить свое достоинство и доброе имя Уэверли. Поэтому, несмотря на некоторое отсутствие любезности и даже просто непочтительные манеры незнакомца, они очень обрадовались его появлению и вмешательству в события.

– Я – настоятель Уэверлийского монастыря, сын мой возлюбленный, – сказал прелат. – Если поручение ваше может быть достоянием гласности, его следует передать здесь, в капитуле; если же нет, я приму вас в своих покоях, ибо я вижу, что вы человек благородной крови и рыцарь и не стали бы без всякой причины вмешиваться в дело нашего суда, дело, которое, как вы справедливо заметили, малоприятно миролюбивым людям вроде меня самого или братьев ордена святого Бернарда.

– Pardieu* [Черт возьми (франц.).], отец аббат! – ответил незнакомец. – Стоит только взглянуть на вас и ваших монахов, чтобы увидеть, что это дело и впрямь вам не по душе. А еще меньше оно придется вам по вкусу, если я скажу, что скорее сам вступлюсь за благородного юношу, что стоит в нише, чем дам вашим лучникам его прикончить.

При этих словах настоятель перестал улыбаться и нахмурился.

– Вам более пристало бы, сэр, поскорее передать поручение, с которым, как вы говорите, вы прибыли, нежели защищать подсудимого от справедливого приговора суда.

Незнакомец обвел суд вопрошающим взглядом.

– Поручение мое не к вам, добрый отец аббат, а к одному лицу, мне незнакомому. Я был у него в доме, и меня послали сюда. Его зовут Найджел Лоринг.

– Это я, досточтимый сэр.

– Я так и подумал. Я знал вашего отца, Юстаса Лоринга, и хотя он был вдвое крупнее вас, печать его яснее ясного лежит на вашем лице.

– Вы не знаете, в чем тут дело, – вмешался настоятель. – Если вы, сэр, человек честный, вы не станете на его сторону, ибо он злостно нарушил закон, и не подобает верным подданным короля за него вступаться.

– И вы притащили его в суд! – весело воскликнул незнакомец. – Вот уж поистине грачи учинили суд над соколом! Да, вижу, вы уже поняли, что судить его легче, чем наказать. Позвольте заметить вам, отец аббат, что суд ваш неправый. Лицам вашего сана право суда было дано для того, чтобы вы могли обуздать разбушевавшегося подчиненного или пьяницу-лесника, а не для того, чтобы тащить на свое судилище благороднейшего человека Англии, да еще ставить его под стрелы своих лучников, если он не согласен с вашим решением.

Настоятель не привык к столь строгому порицанию своих действий в стенах собственной обители, да еще перед монахами.

– Ну что ж, быть может, вам придется самому убедиться, что аббатскому суду дано значительно больше власти, чем вы полагаете, сэр рыцарь, – возразил он. Впрочем, я еще не знаю, в самом ли деле вы рыцарь, – ваша непочтительная и грубая речь позволяет в этом усомниться. А посему, прежде чем мы продолжим разговор, благоволите назвать свое имя и звание.

Незнакомец рассмеялся.

– А вы и вправду мирный народ, – гордо бросил он. – Покажи я этот знак, – и он дотронулся до эмблемы на отвороте камзола, – на щите ли, на рыцарском ли знамени, и любой солдат, будь то во Франции или в Шотландии, тут же узнал бы красное острие копья Чандосов.

Чандос, сам Джон Чандос, цвет и гордость английского странствующего рыцарства, герой более чем пятидесяти отчаянных стычек, человек, которого чтила вся Европа! Найджел смотрел на него, не веря своим глазам. Лучники в замешательстве сделали шаг назад, а монахи подались вперед, чтобы получше разглядеть героя французских войн. На лице настоятеля гнев сменился улыбкой, и он снова заговорил, но уже куда более мягким тоном:

– Мы действительно люди мирные, сэр Джон, и не очень разбираемся в воинственной геральдике. И все же, как ни крепки стены монастыря, слава о ваших подвигах проникла сквозь их толщу и дошла до наших ушей. Если вы пожелали удостоить вниманием этого сбившегося с пути молодого сквайра, нам не пристало препятствовать вашим благим намерениям или отказывать вам в просьбе. Я очень рад, что у него будет друг, который может подать ему достойный пример.

– Благодарю вас за любезность, добрейший отец аббат, – небрежно уронил Чандос, – но у этого юноши есть друг более достойный, чем я. Он куда добрее к тем, кого любит, и страшнее для тех, кого ненавидит. А я только его посланец.

– Не соблаговолите ли сказать мне, добрый и почтенный сэр, – обратился к нему Найджел, – в чем состоит ваше поручение?

– Оно состоит в том, mon ami, что ваш друг скоро прибудет в здешние края и желает провести ночь под кровлей вашего дома в Тилфорде в знак любви и уважения, которые он питает к вашей семье.

– Он всегда будет желанным гостем в моем доме, – ответил Найджел, – но все же я хотел бы, чтобы он был из тех, кто умеет находить удовольствие в скудном солдатском ночлеге под кровом жалкого жилища. Мы сделаем все, что в наших силах, хотя это будет очень мало.

– Он сам солдат, и солдат отличный, – сказал Чандос со смехом. – Ручаюсь, ему приходилось спать и не в таких местах, как ваш Тилфордский дом.

– У меня мало друзей, достойный сэр, – в недоумении заметил Найджел. – Пожалуйста, скажите мне как его зовут.

– Эдуард.

– Это, верно, сэр Эдуард Мортимер из Кента? Или, может быть, сэр Эдуард Брокас, о котором часто рассказывает леди Эрментруда?

– Нет, нет, его зовут просто Эдуард. А если вы так уж хотите знать фамилию, так она – Плантагенет* [Плантагенеты – династия английских королей, правивших страной с 1154 по 1399 год. Родоначальником ее был Жоффруа V, граф Анжуйский, прозванный Плантагенетом, потому что любил украшать свой шлем веточкой дрока (лат. – planta genista).]. Тот, кто просит о ночлеге под вашей кровлей, – ваш и мой повелитель, его королевское величество Эдуард Английский.