Книга Вулкан любви онлайн - страница 5

5

Стояла весна 1856 года. На второй неделе после Пасхи лондонский сезон был в полном разгаре. К этому времени все его знакомые с головой ушли в водоворот торжеств, придворных балов, концертов и скачек. За всю свою сознательную жизнь Себастьян еще не пропустил ни одного лондонского сезона, если находился в это время в Англии. Не то чтобы кружение мишурной карусели доставляло ему какое-то особое удовольствие (нет, оно давно уже ему приелось), просто больше делать было нечего.

Но в этом году, сам себе удивляясь, он не поехал. «Сяду на поезд в среду», – говорил себе Себастьян, но следом за средой приходил четверг, а он оставался на месте, утешаясь мыслью о том, что поедет в пятницу, однако всякий раз что-то расстраивало его планы. То у него руки не доходили, то он забывал предупредить Приста, чтобы тот собирал чемоданы. Апрель сменился маем, а Себастьян, так и не приняв никакого определенного решения, оставался в деревне.

Ради чего? Ради пересчета овец, высеивания ячменя, подрезки садовых деревьев и внесения навоза в почву? Никто из его знакомых не поверил бы в это, но Себастьян действительно увлекся земледелием. Ему хотелось помериться силами с природой, хоть раз в жизни увидеть своими глазами весь оборот от сева до сбора урожая. Только так, не докапываясь до более глубоких причин, Себастьян мог объяснить свое увлечение расцветающей природой Девоншира. Положение землевладельца было ему в новинку, вероятно, это тоже сыграло свою роль, равно как и совершенно непривычное ощущение, которое он испытывал, когда люди обращались к нему за советом и руководством. Люди, чье благополучие и даже жизнь зависели от него. Он мог бы заседать в палате лордов, любоваться картинами в Королевской академии искусств, играть в карты, флиртовать с дамами в Аскоте или забавляться с девицами в заведении миссис Флеминг. Вместо этого он объезжал верхом двадцать тысяч акров ^[22] своих угодий – полей, пастбищ, садов и лесов, встречался с арендаторами и прикидывал, хватит ли ему запасов сена, а по вечерам читал каталоги и брошюры по племенному овцеводству и движению рыночных цен на шерсть.

Капитан Карнок в свободное от судейских дел время уже давно занимался фермерством. Себастьян пригласил его на обед и почерпнул из разговора с ним множество полезных сведений о целесообразности выращивания кукурузы на силос, об увеличении надоев молока и наилучшей планировке коттеджей для арендаторов. Но настоящим наставником стал для него Уильям Холиок. О состоянии и ведении дел в поместье немногословный управляющий знал все до тонкости, к тому же он с куда большей охотой готов был делиться опытом, чем сплетничать о местных скандалах десятилетней давности. Они говорили часами, и Себастьян невольно радовался, видя, как постепенно, день ото дня растет уважение Уильяма к нему. Управляющий был о нем невысокого мнения, когда они встретились впервые. Разумеется, он и словом не обмолвился, даже бровью не повел, но Себастьян и так все понял. Он никак не мог взять в толк другое: почему хорошее мнение Уильяма Холиока столь много для него значит. Но вынужден был признать, что так оно и есть.

И еще одна серьезная причина удерживала его в деревне: ему все никак не удавалось соблазнить миссис Уэйд. Просто не было удобного случая. Она скользила по дому, как привидение, не раскрывая рта. Хотя… пусть не с ним, но с кем-нибудь должна же она была говорить! Себастьяну был виден только результат: его домашнее хозяйство велось гладко и спокойно, безо всякого вмешательства с его стороны. Именно на это он и рассчитывал, когда нанимал ее на работу. Но она была неуловима, словно эльф, а ее умение избегать его граничило с гениальностью. Если удавалось увидеть ее хотя бы мельком, он считал, что ему крупно повезло. Поэтому Себастьян разработал хитроумный ритуал: под предлогом, что ему нужно быть в курсе домашних дел, велел ей приходить к нему в кабинет каждое утро в девять «с докладом» о вещах, которые его совершенно не интересовали, – счетах от торговцев, обеденном меню, весенней уборке в доме, найме новой прачки.

Поначалу ему нравилось держать ее на ногах, пока он сидел, развалившись в кресле, за своим широким письменным столом. Почему? В отношениях хозяина и служанки, основанных на господстве и подчинении, ощущался волнующий чувственный момент, доставлявший ему острое удовольствие. Но дня через два он начал предлагать ей стул: таким образом у него появилась возможность задерживать ее подольше и исподволь переводить разговор на предметы, не связанные с домоводством.

Она выполнила его приказ и купила новое платье – черное, весьма далекое от моды, явно недорогое, но отличавшееся от прежнего как небо от земли. При первой встрече отнюдь не красота миссис Уэйд привлекла Себастьяна и заставила его нанять ее на работу, но когда он смотрел на нее сейчас… В строгом шерстяном наряде экономки с высоким воротничком-стойкой и обтягивающими рукавами, в скромном белом фартучке, она выглядела… не то чтобы красивой, но просто неотразимой. Она поражала воображение. Встречая ее день за днем в одном и том же костюме, Себастьян заявил, что платье ему нравится, но он хотел бы для разнообразия увидеть на ней какую-нибудь обновку. Пусть сходит в деревню и купит еще одно платье или даже два, приказал он. И пусть на сей раз отступит от традиции всех экономок и выберет не черное. Все, что угодно, только не черное. На следующий день она появилась в его кабинете во вновь приобретенном наряде. Он оказался темно-коричневым. Но, как ни странно, новое платье было ей к лицу, может быть, потому, что подходило по цвету к волосам. Поэтому он не стал протестовать.

Ее, конечно, нельзя было назвать цветущей красоткой, однако по сравнению с той бледной немочью, не смевшей поднять взгляд или открыть рот, которую он видел в суде, контраст был просто разительным. Должно быть, все дело в еде, подумал Себастьян: она больше не казалась такой мучнисто-бледной, и даже угловатость ее фигуры несколько смягчилась. Она всегда прятала волосы под чепец, но короткие кудряшки уже начали выбиваться из-под него на шею, придавая ей трогательно-юный вид, почти как у девчонки. Увы, при этом она была неизменно серьезна, точно на похоронах, говорила, только когда к ней обращались, и никогда, никогда не улыбалась.

Поразительный рассказ Холиока еще больше раззадорил нездоровое любопытство, которое вызывала у Себастьяна эта женщина. Ему не терпелось узнать, что представлял собой ее брак длиной в неделю и в чем именно заключались «некоторые… гм… странности» покойного мистера Уэйда. Он забавлялся, воображая Рэйчел в непристойных позах, однако ее партнером во всех его фантазиях неизменно выступал он сам; при любой попытке представить на этом месте какого-нибудь извращенца, мучающего или унижающего ее, словом, кого бы то ни было, кроме себя самого, фантазии мгновенно исчезали, оставляя скверный привкус во рту.

Себастьян не упускал ни единой возможности шокировать ее, лишить самообладания. Как-то раз посреди спотыкающегося одностороннего разговора о засоренном дымоходе в парадной гостиной он вдруг небрежно перебил ее вопросом:

– Скажите, миссис Уэйд, вы убили своего мужа?

К его вящей досаде, ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она стиснула в руках гроссбух, который всегда приносила с собой, но в остальном осталась прежней. Помедлив совсем чуть-чуть, она ответила:

– Нет, милорд. Но в Дартмурскую тюрьму каждый попадает вследствие ужасной ошибки; по крайней мере, мне за все десять лет ни разу не встретился виновный среди заключенных. Английская исправительная система специально создана для того, чтобы держать в заключении невиновных. Разве вы этого не знали?

Себастьян не смог бы сказать, что его больше уязвило: прозвучавший в ее словах сарказм или полное равнодушие к тому, поверит он ей или нет. Он сухо отослал ее прочь. На этот раз шокированным оказался он сам, и ему это не понравилось. Очень не понравилось.

Он и сам не знал, зачем мучает миссис Уэйд, зачем готовит ей на будущее многочисленные капканы. Это было не в его духе, но в последнее время он стал замечать в себе неприятные перемены. Характер у него начал портиться. То ли от цинизма, то ли от скуки Себастьян все более становился злобным и раздражительным. Не одобряя своих собственных поступков, он тем не менее смотрел на них как на нечто неизбежное. Уже много лет назад он решил, что жизнь в высшей степени пуста и ошеломляюще бессмысленна; умному человеку ничего иного не оставалось, как примириться с этой печальной истиной и выжать из своего существования все, что только можно. К счастью, Себастьян Верлен родился в богатстве и не привык отказывать себе ни в чем, эти два обстоятельства в значительной степени помогали ему скрасить бессмысленность бытия.

И все же с течением лет им все сильнее овладевала скука. С каждым днем ему требовалось все больше усилий, чтобы себя развлечь. В последние годы, стараясь заглушить в душе дурные предчувствия, он стал постепенно скатываться к излишествам, получил представление с переменным успехом чуть ли не о всех известных на свете пороках и извращениях и в результате пришел к неутешительному выводу: когда их перечень иссякнет, он будет вынужден остановиться на тех немногих, что пришлись ему особенно по вкусу, и предаваться им, пока они не погубят его окончательно.

В Рэйчел Уэйд он видел то, чего, в известном смысле, так не хватало ему самому. Она напоминала новорожденного младенца: голая, беззащитная, не имеющая ничего, кроме своего беспомощного тела, лишенная иллюзий, надежд и тщеславия. Огонь, через который ей пришлось пройти, выжег все до костей. Но ей был известен некий секрет, быть может, самый главный секрет на свете, и Себастьян внушил себе, что, если сумеет овладеть ею, сделать ее своей, к нему перейдет самая суть того, чем обладала она и чего ему так недоставало. Он выведает ее секрет и присвоит его себе.

Никакого разумного смысла в подобных рассуждениях не было, но Себастьян без труда убедил себя, что следует инстинкту, а инстинкт, как известно, слеп, и поэтому ему позволено пренебрегать разумом.

Как-то раз он сидел у себя в кабинете на первом этаже и просматривал почту, дожидаясь прихода своей новой экономки. Она всегда возвещала о себе характерным стуком, и он бессознательно прислушивался: когда же раздастся негромкое «тук… тут-тук»? Однако назначенное время миновало, и через несколько минут Себастьян решил, что больше ждать не будет, а пойдет и разыщет ее сам.

Сначала он отправился в ее комнату. День выдался дождливый; скупой серый свет падал через открытую дверь на каменные плиты коридора, выхватывая из темноты вытоптанные до основы «залысины» на узкой ковровой дорожке, проложенной посредине. Помедлив не более секунды, Себастьян вошел без стука. Кабинет был пуст, но он услыхал какие-то приглушенные звуки из спальни. Конечно, это невоспитанно – врываться в дамскую опочивальню без стука и без приглашения. Стараясь как можно тише ступать по вытертому ковру, он двинулся к двери в спальню.

Она как раз собиралась выйти: они едва не столкнулись в дверях. От неожиданности она вздрогнула и отпрянула. В одной руке у нее был белый чепчик, в другой – гроссбух, прижатый к груди.

– Извините за опоздание, милорд, я как раз собиралась к вам. В кухне случилась неприятность; ничего серьезного, но Клара обожгла руку. Ожог неглубокий, но я задержалась, чтобы убедиться, что с ней все в порядке, и помогла Сьюзен наложить повязку с мазью…

Она вдруг запнулась и покраснела, стараясь преодолеть смущение. Удивительное дело: чем больше она волновалась, тем спокойнее становился он сам. Так было всегда.

– Вам не о чем тревожиться, миссис Уэйд, – насмешливо протянул Себастьян. – Опоздание на нашу утреннюю встречу не является достаточным основанием для увольнения.

Она в замешательстве опустила взгляд. В этот день на ней было коричневое платье. Должно быть, она надевает их по очереди, сообразил Себастьян: черное, коричневое, черное, коричневое. Лиф скромно обрисовывал ее грудь и застегивался у талии двумя простыми удобными бантами. Очень целомудренное платье. И в то же время очень практичное. Так легко расстегивается. Стоит только дернуть сразу за оба бантика, и она окажется в одном корсете и будет стоять перед ним растерянная, с пылающими щеками и широко раскрытыми глазами, прижимая руки к груди. До чего же заманчивая картина!

Он сделал шаг вперед, и ей ничего иного не осталось, как попятиться. Ну-ка посмотрим, как она переживет вторжение в свою частную сферу? Себастьян сделал это намеренно, хотя и сам не понимал, что заставляет его испытывать ее терпение, подталкивать ее к краю, проверять, как далеко ему удастся зайти, пока она не сломается.

– Очень мило, – любезно заметил он, с любопытством оглядываясь вокруг.

Перед ним была уже не та суровая монашеская келья, которую он видел всего несколько недель назад. Миссис Уэйд расставила на подоконнике и на маленьком ночном столике цветы в стеклянных банках, разместила тут и там свои немногочисленные пожитки. У нее была желтая бумазейная ночная рубашка, аккуратно сложенная в изножии кровати. Себастьяну пришла в голову шальная мысль: вот бы взять эту рубашку, расправить, поднести к носу, узнать, чем она пахнет. Он удержался от порыва, но, представив себе, какое при этом лицо будет у миссис Уэйд, невольно улыбнулся.

Его внимание привлекло цветовое пятно на стене над кроватью. Какие-то картинки. Он подошел, чтобы рассмотреть их поближе, все время остро ощущая ее присутствие. Оцепенев от сдержанного возмущения, она стояла в дверях у него за спиной. К стене были пришпилены две картинки, аккуратно вырезанные из дешевого иллюстрированного журнала. На одной был изображен нарисованный карандашом и тушью домик, увитый плющом, на другой – двое детишек: девочка в чересчур большом для нее «дамском» капоре толкала перед собой коляску с младенцем, словно играя в дочки-матери. Глядя на слащавые сентиментальные картинки, Себастьян ощутил растущее в душе смятение: он понял, что столь нехитрым способом миссис Уэйд пытается украсить свое убогое существование, привнести в жизнь хоть немного человеческого тепла, используя то, что нашлось под рукой, – дешевое, примитивное изображение чужого счастья.

Он смущенно отступил на шаг, но, поворачиваясь, заметил еще одну картинку, стоявшую на ночном столике. На сей раз речь шла о фотографии в рамке. Он скорее почувствовал, чем услышал, как миссис Уэйд тихонько ахнула, когда он протянул руку и взял фотографию. Это был семейный портрет, и в первую минуту Себастьян решил, что речь идет о безделушке того же сорта, что и картинки на стене, однако, приглядевшись к лицу девушки на портрете, понял, что это она, Рэйчел.

У нее были тяжелые шелковистые темные косы, овальное лицо и прямая, тонкая, как ивовый прут, девичья фигура, волнующая до слез. Светлые глаза смотрели прямо в объектив. Лицо излучало доверие и, несмотря на сдержанность перед фотоаппаратом, скрытое веселье. Полуженщина, полуребенок. Она была примерной, послушной дочерью, говорил этот портрет, гордостью и утешением своих добропорядочных родителей. Отец на фотографии выглядел сурово, мать казалась хорошенькой, но заурядной. Рэйчел стояла, чуть повернувшись к своему высокому красивому брату, с ласковой, невыразимо прелестной улыбкой.

– Как ваша девичья фамилия? – вдруг спросил Себастьян, не отрывая глаз от фотографии.

Минута прошла в молчании. Себастьян поднял голову. Миссис Уэйд молча смотрела на него, и в ее лице он видел все то же, что было на портрете, кроме надежды. И в этом была вся разница.

– Крэншоу.

В коротком слове прозвучала бесконечная горечь.

– Вы были… прелестны.

Она сделала слабый жест рукой, словно отмахиваясь от комплимента, и отвела взгляд, но Себастьян успел заметить, как спадает с ее лица привычная маска, уступая место выражению нежной мечтательной грусти. Поставив фотографию обратно на столик, он в три шага пересек комнату и подошел к ней.

Видимо решив, что он собирается уходить, она прижалась спиной к дверному косяку, чтобы пропустить его. Когда он остановился прямо перед ней, она застыла. В ее прозрачных глазах промелькнула мгновенная догадка о том, что должно последовать, и это помогло ему преодолеть неизвестно откуда взявшееся совершенно нелепое желание обнять ее и прижать к груди, чтобы утешить. Дарить утешение миссис Уэйд? Ну уж нет, это не входило в его планы.

Но вот обнять ее – это другое дело. Себастьян представил себе, что будет, если он вдруг возьмет ее за грудь прямо сейчас, через платье, безо всяких церемоний. Отшатнется ли она в испуге? Нет. Конечно, нет! Она закроет глаза и, что бы он ни сделал, какие бы вольности себе ни позволил, стерпит все безропотно, как мученица. Может, и вправду нет на свете ничего такого, чего она не смогла бы стерпеть от него, видя в этом некую неизбежность? Эта мысль показалась ему волнующей и удручающей одновременно.

Он поднял руку и провел пальцами по ее щеке. Тонкая белая кожа, девственная кожа, гладкая, как стекло, но при этом живая и теплая. Что ей сделал Уэйд? Этот вопрос навязчиво преследовал Себастьяна, не давая ему покоя. Уэйд-содомник? Уэйд-истязатель? Она стояла, слегка отвернувшись. Он легонько взял ее за подбородок и заставил повернуться прямо к себе. Она упорно держала глаза опущенными. Себастьян нахмурился:

мученичество его никогда не вдохновляло. Подавшись вперед, он провел языком по ее упругим ресницам. Она перестала дышать, ожидая, что он будет делать дальше, какую еще бесстыдную вольность позволит себе сотворить с ее телом. «Ладно, – мстительно подумал Себастьян, – ждешь – получай». Он осторожно просунул кончик среднего пальца между ее губ, а потом провел смоченным слюной пальцем по ее губам, поглаживая их, увлажняя, вновь просовывая палец внутрь, когда губы высыхали. Ему показалось, что она дрожит, и он положил другую руку ей на затылок, чтобы убедиться наверняка. Так и есть. Тихие, едва заметные судороги пробегали по ее телу подобно легкому ветерку, колеблющему тоненькое и слабое деревцо. Шея у нее была хрупкая, как стебелек. Приходилось ли ему когда-нибудь обладать женщиной, более уязвимой и беззащитной, чем эта? Голова у него пошла кругом.

Он положил руки ей на грудь, чувствуя, как судорожно она дышит, как глухо и тяжко стучит ее сердце. Она готовилась взойти на костер, как Жанна д'Арк, мужественная и презирающая своих палачей. Себастьян опять поднес руку к ее лицу и слегка растянул ей губы пальцами, заставив их раскрыться. Она тихо и бессильно всхлипнула. Он накрыл ртом ее раскрытый рот и проник в него языком, круговыми движениями медленно обводя ее губы изнутри, словно пробуя их на вкус.

Страсть пульсировала в нем грубыми неудержимыми толчками. Себастьян перестал ласкать ее языком и замер, не отрываясь, однако, от ее губ. Секунды тянулись, как часы. Самообладание вернулось к нему, но встревоженность не улеглась. Он получил урок. Соблазнитель рисковал быть соблазненным.

Теперь он стал беспощаден и пустил в ход зубы, покусывая ее полную нижнюю губу, пока она не застонала, потом вновь принялся успокаивать ее горячей и медленной лаской своего языка. Вкус соли ошеломил его. Кровь? Нет, этого не может быть! Отодвинувшись, Себастьян увидел одинокий и длинный след слезы, скатившейся по ее щеке.

Что ж, слезы – отличный предлог, чтобы прекратить затянувшуюся сцену. По правде говоря, он не намеревался заходить так далеко. Пока еще нет. Но если бы они еще хоть немного простояли в этих дверях, следующий шаг стал бы просто неотвратимым, и об этом можно было бы только сожалеть, так как мысль о быстрой и краткой интрижке на тесной постели в комнате экономки его ничуть не привлекала. Себастьян желал… у него не хватало слов, чтобы это выразить. Завоевания. Обладания. Капитуляции. О чем бы ни шла речь, тут нужен был более тонкий подход, чем требуется, чтобы завести шашни с прислугой на черной лестнице. Может, он и не достоин большего (хотя в глубине души был уверен в обратном), но она-то, безусловно, заслуживала. Чего-то соответствующего Рэйчел Крэншоу.

Себастьян опять наклонился к ней и тихонько провел губами по ее губам в легкой прощальной ласке. Ее дыхание защекотало его кожу, волнуя и словно призывая задержаться, но он устоял. При желании он всегда мог овладеть собой, а сейчас его желание состояло именно в этом. Но о чем думает она? Сумел ли он хоть чуточку ее расшевелить или нет? Судить об этом было невозможно: она упорно опускала взгляд, а единственная пролитая ею слезинка могла означать все, что угодно.

– Пообедайте со мной сегодня, миссис Уэйд. Раз уж мы пропустили нашу утреннюю встречу.

Слова прозвучали не слишком властно, но в то же время никак не напоминали приглашение, от которого можно отказаться. Он отступил от нее подальше, чтобы не осталось никакого чувства близости, никакого намека на нежность. Чтобы унее не возникло иллюзии, будто у нее есть выбор.

– В шесть часов, если помните. Значит, я могу на вас рассчитывать, не так ли?

Он был терпелив и уверял себя, что может ждать сколько угодно, но ему показалось, будто миновала целая вечность, прежде чем она осознала, что выбора действительно нет.

– Да, милорд.

Вначале ее голос звучал ровно, но оборвался на середине и перешел в хриплый шепот. До поры до времени Себастьян не мог требовать большего. Он слегка поклонился и оставил ее одну.