Книга Дженни Герхардт онлайн - страница 6

Глава VI

Отец злополучного семейства, Уильям Герхардт, родом саксонец, был человек незаурядный. Еще восемнадцатилетним юношей он возмутился несправедливостью закона о всеобщей воинской повинности и бежал в Париж. А оттуда он переправился в Америку, эту землю обетованную.

Прибыв сюда, он сначала подался из Нью-Йорка в Филадельфию, а потом и дальше на Запад; некоторое время он работал на стекольных заводах в Пенсильвании. В одной живописной деревушке этого Нового Света он обрел подругу жизни, о какой всегда мечтал. Это была скромная молодая американка немецкого происхождения, и с нею он переехал в Янгстаун, а затем в Колумбус, все время следуя за стекольным фабрикантом по фамилии Хеммонд, чьи дела то процветали, то приходили в упадок.

Герхардт был человек честный, и ему приятно было, что люди ценят его неспособность кривить душой.

– Уильям, – нередко говорил ему хозяин, – я хочу, чтобы ты у меня работал, потому что могу на тебя положиться.

И эта похвала была для Герхардта дороже золота.

Его честность, как и религиозные убеждения, была заложена в нем с детства, вошла в плоть и кровь. Герхардт никогда над этим не задумывался. Его отец и дед были добропорядочные немецкие ремесленники, они ни разу никого ни на грош не обсчитали, и эта упрямая честность полностью передалась ему.

Он был истый лютеранин – аккуратное посещение церкви и соблюдение всех домашних обрядов укрепили за многие годы его взгляды и верования. В доме его отца слово священника было законом, и Герхардт унаследовал убеждение, что лютеранская церковь безупречна и ее учение о загробной жизни непогрешимо и непререкаемо. Жена его, формально исповедовавшая учение меннонитов, охотно приняла вероисповедание мужа. Итак, семейство было вполне богобоязненное. Куда бы ни переезжали Герхардты, они прежде всего вступали в число прихожан местной лютеранской церкви, и священник становился желанным гостем в их доме.

Мистер Вундт, пастырь лютеран города Колумбуса, был искренним и ревностным христианином и притом слепым, нетерпимым фанатиком. Он полагал, что, танцуя, играя в карты или посещая театр, его прихожане рискуют спасением души, и без колебаний, во всю силу своих легких провозглашал, что те, кто не повинуется его предписаниям, будут ввергнуты в ад. Пить, даже умеренно, – грех. Курить… ну, он и сам курил. Целомудрие до брака и затем соблюдение его святости строго обязательны для каждого христианина. Нет спасения, говорил он, той девушке, которая не сумеет соблюсти своей чистоты, и родителям, которые допустят, чтобы их дочь согрешила. Они будут ввергнуты в ад. Неуклонно следуйте стезей добродетели, дабы избегнуть вечной кары, ибо гнев праведного Господа неминуемо настигает грешника.

Герхардт, его жена и Дженни безоговорочно принимали учение своей Церкви в истолковании мистера Вундта. Но Дженни, в сущности, соглашалась со всем этим просто формально. Религия пока что не имела на нее решающего влияния. Приятно знать, что существует рай, пугает мысль, что существует ад. Юноши и девушки должны хорошо себя вести и слушаться родителей. В остальном религиозные понятия Дженни были довольно смутны.

Герхардт-отец был убежден, что каждое слово, произнесенное с кафедры его церкви, – непреложная истина. Загробная жизнь казалась ему вполне реальной.

А годы шли, жизнь становилась все непонятней и необъяснимей, и Герхардт отчаянно цеплялся за религиозные догмы, которые давали ответ на все вопросы. О, если бы он мог быть столь честным и стойким, что Господь не имел бы никаких оснований его отвергнуть! Он трепетал не только за себя, но и за жену и детей. Ведь настанет день, когда ему придется за них ответить. Не приведет ли их всех к погибели его слабость и неумение внушить им законы вечной жизни? Он рисовал в своем воображении муки ада и спрашивал себя, что ждет его и его близких в последний час.

Естественно, что столь глубокая религиозность делала его суровым в обращении с детьми. Он косо смотрел на развлечения молодежи и на ее слабости. Будь его отцовская воля, Дженни никогда не узнала бы любви. Если б она и познакомилась где-нибудь в городе с молодыми людьми и они стали бы за нею ухаживать, отец не пустил бы их на порог. Он забыл, что и сам когда-то был молод, и теперь заботился только о спасении души своей дочери. Итак, сенатор был совершенно новым явлением в ее жизни.

Когда Брэндер впервые стал принимать участие в делах семьи, все представления папаши Герхардта о том, что хорошо и что плохо, оказались несостоятельными. Он не знал, с какой меркой подойти к такому человеку. Брэндер не был обычным кавалером, который пытался приударить за его хорошенькой дочкой. Вмешательство сенатора в жизнь Герхардтов было столь своеобразным и в то же время столь благовидным, что он стал играть в ней важную роль, прежде чем кто-либо успел опомниться. Сам Герхардт – и тот был введен в заблуждение: он не ожидал из такого источника ничего, кроме почета и пользы для себя и своей семьи, а потому преспокойно принимал заботы сенатора и его услуги. Впрочем, жена не говорила ему о многочисленных подарках, полученных от Брэндера и до и после того чудесного Рождества.

Но однажды утром, когда Герхардт возвращался домой после ночной работы, к нему подошел его сосед Отто Уивер.

– Герхардт, – сказал он, – я хочу с тобой поговорить. Я тебе друг и хочу рассказать, что я слышал. Видишь ли, соседи много болтают насчет того человека, который ходит к твоей дочери.

– К моей дочери? – повторил Герхардт, несказанно ошеломленный и задетый этим неожиданным нападением. – О ком ты говоришь? Я не знаю никакого человека, который ходит к моей дочери.

– Разве? – спросил Уивер, удивленный не менее своего собеседника. – Немолодой человек, наполовину седой. Иногда ходит с тростью. Разве ты не знаешь?

Герхардт с озадаченным видом рылся в памяти.

– Говорят, он прежде был сенатором, – неуверенно продолжал Уивер. – Не знаю точно.

– А, сенатор Брэндер, – с некоторым облегчением сказал Герхардт. – Да. Он иногда заходит. Верно. Ну, так что же из этого?

– Да ничего, – ответил сосед, – только вот люди сплетничают. Он уже не молод, знаешь ли. Твоя дочь иногда ходила с ним гулять. А люди это видели, и теперь пошли пересуды. Вот я и подумал, может, тебе следует про это знать.

Слова приятеля потрясли Герхардта до глубины души. Уж верно, люди не зря говорят такие вещи. Дженни и ее мать серьезно провинились. Все же он, не колеблясь, выступил на защиту дочери.

– Это друг нашей семьи, – смущенно сказал он. – Напрасно люди говорят, чего не знают. Моя дочь ничего плохого не сделала.

– Ну понятно. Тут ничего плохого нет, – сказал Уивер. – Соседи часто болтают зря. Но мы с тобой старые друзья, и я подумал, может, тебе следует знать…

Еще с минуту Герхардт стоял неподвижно, приоткрыв рот; странная беспомощность овладела им. Как страшно, когда люди становятся тебе враждебны. Как важно, чтобы их мнение и расположение были на твоей стороне. Он, Герхардт, так старался жить, соблюдая все установленные правила! Почему бы людям не удовольствоваться этим и не оставить его в покое?

– Спасибо, что ты мне сказал, – пробормотал он, направляясь к дому. – Я об этом подумаю. Всего доброго.

Он воспользовался первым же удобным случаем, чтобы расспросить жену.

– Чего ради сенатор Брэндер ходит к Дженни? – спросил он по-немецки. – Соседи уже стали сплетничать.

– Тут нет ничего худого, – ответила миссис Герхардт тоже по-немецки. Вопрос явно застал ее врасплох. – Он приходил только два или три раза.

– Но ты мне про это не говорила, – возразил муж, возмущенный тем, что она терпела поведение дочери и покрывала ее.

– Не говорила, – созналась миссис Герхардт в полнейшем замешательстве. – Он заходил только раза два.

– Только! – воскликнул Герхардт, поддаваясь чисто немецкой привычке повышать голос. – Только! Все соседи уже судачат об этом. На что это похоже, скажи, пожалуйста?

– Он заходил только раза два, – беспомощно повторила миссис Герхардт.

– Сейчас подходит ко мне на улице Уивер, – продолжал Герхардт, – и говорит, все соседи болтают про человека, с которым гуляет моя дочь. А я ничего не знаю. Стою, как дурак, и молчу. Куда это годится? Что он обо мне подумает?

– Ничего тут такого нет, – возразила жена. – Дженни раза два ходила с ним погулять. Он сам заходил сюда, к нам в дом. Что тут такого, о чем толковать? Неужели девушке уж и развлечься нельзя?

– Но ведь он уже немолодой, – сказал Герхардт, повторяя слова Уивера. – Человек видный, с положением. Чего ради он ходит к такой девушке, как Дженни?

– Не знаю, – защищалась миссис Герхардт. – Он приходит к нам в дом. Я за ним не знаю ничего плохого. Разве я могу ему сказать, чтоб он не приходил?

И Герхардт умолк. Он знал сенатора с наилучшей стороны. В самом деле, что тут страшного?

– Соседи всегда рады посплетничать. Им больше не о чем говорить, вот они и болтают про Дженни. Ты сам знаешь, она хорошая девушка. Зачем они сплетничают понапрасну? – Глаза доброй матери наполнились слезами.

– Все это так, – проворчал Герхардт, – но ему незачем ходить сюда и водить такую молоденькую девушку на прогулки. Это не годится, даже если у него и нет на уме ничего худого.

Тут как раз вошла Дженни. Она слышала голоса родителей из комнатки, которая служила спальней ей и сестре, но и не подозревала, какое значение имеет для нее этот разговор. Когда она вошла, мать повернулась к ней спиной и склонилась над столом, где готовила печенье, стараясь скрыть от дочери покрасневшие глаза.

– Что случилось? – спросила Дженни, немного встревоженная натянутым молчанием родителей.

– Ничего, – решительно ответил отец.

Мать даже не обернулась, но самая ее неподвижность была многозначительна. Дженни подошла к ней и тотчас увидела, что она плакала.

– Что случилось? – удивленно повторила девушка, глядя на отца.

Герхардт промолчал, открытое лицо дочери успокоило его страхи.

– Что случилось? – мягко настаивала Дженни, обращаясь к матери.

– Ах, это все соседи, – со вздохом отозвалась миссис Герхардт. – Вечно судачат о том, чего не знают.

– Опять про меня? – спросила Дженни, слегка краснея.

– Вот видите, – заметил Герхардт в пространство, – она сама знает, в чем дело. Так почему вы мне не говорили, что он здесь бывает? Все соседи толкуют об этом, а я до нынешнего дня ничего не знал. Что это такое, спрашивается?

– Ах, не все ли равно! – воскликнула Дженни, охваченная жалостью к матери.

– Все равно? – крикнул Герхардт все еще по-немецки, хотя Дженни отвечала ему по-английски. – Все равно, что люди останавливают меня на улице и рассказывают про это? Постыдилась бы так говорить. Я всегда был хорошего мнения об этом Брэндере, но теперь, раз вы мне ничего не говорили, а промеж соседей пошли толки, я уж не знаю, что и думать. Неужели я должен от соседей узнавать, что делается в моем доме?

Мать и дочь молчали. Дженни уже стала думать, что они и впрямь совершили серьезную ошибку.

– Я вовсе не делала ничего такого, что надо скрывать, – сказала она. – Просто один раз он возил меня кататься, вот и все.

– Да, но ты мне об этом не рассказала, – отвечал отец.

– Я знаю, ты не любишь, когда я вечером ухожу из дома, потому и не рассказала. А скрывать тут нечего.

– Он не должен был никуда возить тебя вечером, – заметил Герхардт, не переставая тревожиться о том, что скажут люди. – Чего ему от тебя надо? Зачем он сюда ходит? Он слишком старый. У такой молоденькой девушки не должно быть с ним ничего общего.

– Ему ничего и не надо, он только хочет помочь мне, – пробормотала Дженни. – Он хочет на мне жениться.

– Жениться? Ха! Почему же он не скажет об этом мне? – воскликнул Герхардт. – Я сам разберусь в этом деле. Не желаю, чтоб он обхаживал мою дочь и чтоб все соседи про это сплетничали. И потом, он слишком старый. Я ему так и скажу. Он не должен играть добрым именем девушки. И чтоб ноги его здесь больше не было.

Угроза Герхардта привела Дженни и ее мать в ужас. Неужели он предложит Брэндеру больше не являться к ним в дом? Что тогда будет? В каком положении они окажутся перед Брэндером?

А Брэндер, конечно, снова пришел, когда Герхардт был на работе, и они трепетали, как бы отец об этом не услышал. Через несколько дней сенатор зашел за Дженни, и они отправились погулять. Ни она, ни мать ничего не сказали Герхардту. Но его не удалось долго держать в неведении.

– Дженни опять гуляла с этим человеком? – спросил он на другой день у жены.

– Он заходил вчера вечером, – уклончиво ответила та.

– А она ему сказала, чтоб он больше не приходил?

– Не знаю. Навряд ли.

– Ладно, я сам постараюсь положить этому конец, – отрезал Герхардт. – Я с ним поговорю. Пускай только явится опять…

И он трижды отпрашивался по вечерам с работы и каждый раз тщательно следил за домом, проверяя, не принимают ли там гостя. На четвертый вечер Брэндер явился и, вызвав необычайно взволнованную Дженни, пошел с нею гулять. Она боялась отца, боялась какой-нибудь некрасивой сцены, но не знала, как поступить.

Герхардт в это время подходил к дому и видел, как она вышла. Этого было достаточно.

– Где Дженни? – приступил он к жене.

– Куда-то вышла, – ответила та.

– Я знаю куда, – сказал Герхардт. – Видел. Ну, пускай только вернутся. Я с этим Брэндером потолкую.

Он спокойно уселся и стал читать немецкую газету, исподлобья поглядывая на жену; наконец стукнула калитка, и открылась входная дверь. Тогда он поднялся.

– Где ты была? – крикнул он по-немецки.

Брэндеру, который никак не ожидал подобной сцены, стало и досадно, и неловко. Дженни отчаянно смутилась. На кухне в мучительной тревоге ждала мать.

– Я выходила погулять, – смущенно ответила девушка.

– А разве я не говорил тебе, чтоб ты больше не выходила по вечерам? – сказал Герхардт, не обращая ни малейшего внимания на Брэндера.

Дженни залилась краской, не в силах вымолвить ни слова.

– В чем дело? – внушительно произнес Брэндер. – Почему вы так с нею разговариваете?

– Она не должна выходить из дому, когда стемнеет, – грубо ответил Герхардт. – Я ей уже сколько раз говорил. Да и вам больше незачем сюда ходить.

– А почему? – спросил сенатор после короткого молчания, тщательно выбирая слова. – Вот странно. Что плохого сделала ваша дочь?

– Что она сделала? – крикнул Герхардт; волнение его росло с каждой минутой, и он все невнятнее выговаривал английские слова. – Нечего ей бегать по улицам на ночь глядя, когда надо сидеть дома. Я не желаю, чтоб моя дочь уходила вечером с человеком, который ей в отцы годится. Чего вы от нее хотите? Она еще ребенок.

– Чего я хочу? – сказал сенатор, стараясь с достоинством выйти из положения. – Разумеется, я хочу беседовать с нею. Она уже взрослая, мне с нею интересно. Я хочу жениться на ней, если она согласна.

– А я хочу, чтоб вы ушли и забыли сюда дорогу, – ответил Герхардт, теряя всякую способность рассуждать логично и впадая в самый обыкновенный отцовский деспотизм. – Я больше не желаю видеть вас в своем доме. Мало у меня других несчастий, не хватает еще, чтоб у меня отняли дочь и погубили ее доброе имя.

– Потрудитесь объяснить, что вы хотите этим сказать, – произнес сенатор, выпрямляясь во весь рост. – Мне нечего стыдиться своих поступков. С вашей дочерью не произошло по моей вине ничего дурного. И я хотел бы понять, в чем вы меня обвиняете.

– Я хочу сказать… – Герхардт в возбуждении по нескольку раз повторял одно и то же: – Я… я хочу сказать, что все соседи говорят про то, как вы сюда ходите, и катаете мою дочь в коляске, и разгуливаете с ней по вечерам, и все это, когда меня нет дома, вот что я хочу сказать. Я хочу сказать, ежели б у вас были честные намерения, вы не связывались бы с девочкой, которая годится вам в дочери. Люди раскрыли мне на вас глаза. Уходите отсюда и оставьте мою дочь в покое.

– Люди! – повторил сенатор. – Мне дела нет до этих людей. Я люблю вашу дочь и прихожу к ней потому, что люблю ее. Я намерен жениться на ней, а если вашим соседям хочется болтать, пусть болтают. Это еще не значит, что вы можете оскорблять меня, даже не узнав моих намерений.

Напуганная этой внезапной ссорой, Дженни попятилась к двери, ведущей в столовую; мать подошла к ней.

– Отец вернулся, покуда вас не было, – сказала она дочери, задыхаясь от волнения. – Что нам теперь делать?

И, по обычаю всех женщин, они обнялись и тихо заплакали. А те двое продолжали спорить.

– Ax, вот как! – воскликнул Герхардт. – Вы, стало быть, хотите жениться!

– Да, – ответил сенатор, – именно жениться. Вашей дочери восемнадцать лет, она может сама решать за себя. Вы оскорбили меня и надругались над чувствами вашей дочери. Так вот, имейте в виду, что этим дело не кончится. Если вы можете обвинить меня еще в чем-нибудь, кроме того, что болтают ваши соседи, потрудитесь высказаться.

Сенатор стоял перед Герхардтом, как величественное воплощение правоты и безупречности. Он не повышал голоса, не делал резких жестов, но в выражении его плотно сжатых губ была решимость и непреклонная воля.

– Не хочу я больше с вами разговаривать, – возразил Герхардт, слегка сбитый с толку, но не испуганный. – Моя дочь – это моя дочь. И мое дело решать, гулять ли ей по вечерам и выходить ли за вас замуж. Знаю я вас, политиков. Когда мы познакомились, я вас считал порядочным человеком, а теперь вижу, как вы поступаете с моей дочерью, и знать вас больше не хочу. Уходите отсюда, вот и весь разговор. Больше мне от вас ничего не надо.

– Очень сожалею, миссис Герхардт, что мне пришлось вступить в такие пререкания у вас в доме, – сказал Брэндер, намеренно отворачиваясь от разгневанного отца. – Я понятия не имел, что ваш муж возражает против моих посещений. Во всяком случае, это ничего не меняет. Не огорчайтесь, все не так плохо, как кажется.

Герхардт был поражен его хладнокровием.

– Я ухожу, – продолжал Брэндер, снова обращаясь к нему, – но не думайте, что я так это и оставлю. Сегодня вы совершили большую ошибку. Надеюсь, вы это поймете. Доброй ночи.

Он слегка поклонился и вышел. Герхардт захлопнул за ним дверь.

– Теперь, надеюсь, мы от него избавились, – сказал он. – А тебе я покажу, как шататься вечерами по улицам, чтоб весь свет болтал про тебя.

Больше на эту тему не было сказано ни слова, но по лицам и настроению всех обитателей дома, в котором последующие дни царило гнетущее молчание, нетрудно было понять, что они переживают. Герхардт мрачно раздумывал о том, что своей работой он обязан сенатору, и решил отказаться от места. Он объявил, что в его доме не должно быть больше никакой стирки на сенатора, и, не будь он уверен, что работу в отеле миссис Герхардт нашла самостоятельно, он запретил бы и это. Во всяком случае, ни к чему хорошему эта работа не привела. Не пойди жена в отель, не было бы и сплетен.

А сенатор был очень расстроен досадным происшествием. Обывательские сплетни всегда неприятны, но человеку с его положением оказаться героем такой сплетни и вовсе не пристало. Брэндер не знал, как поступить, и, пока он колебался и раздумывал, прошло несколько дней. Затем его вызвали в Вашингтон, и он уехал, так и не повидавшись с Дженни.

Тем временем Герхардты по-прежнему перебивались как могли. Разумеется, они очень бедствовали, но Герхардт готов был мужественно переносить нужду, лишь бы честь оставалась при нем. Однако бакалейщику надо было платить не меньше прежнего. Одежда детей неумолимо изнашивалась. Пришлось соблюдать строжайшую экономию и приостановить уплату старых долгов, с которыми Герхардт пытался разделаться.

Потом настал день, когда надо было внести годовые проценты по закладной, а вскоре два бакалейщика, встретив Герхардта на улице, спросили, когда он вернет долг. Он без колебаний объяснил им состояние своего кошелька и с подкупающей искренностью сказал, что будет стараться изо всех сил и сделает все возможное. Однако под ударами судьбы он пал духом. В часы работы он молился о том, чтобы небеса смилостивились над ним, а днем, когда следовало бы выспаться и отдохнуть, ходил по городу, пытаясь подыскать более выгодное место, и попутно брался за всякую случайную работу. В частности, он нанимался косить газоны.

Миссис Герхардт умоляла его не убивать себя непосильным трудом, но он отвечал, что иначе нельзя.

– Нельзя мне отдыхать, когда люди останавливают меня на улице и просят расплатиться с долгами.

Положение семьи было отчаянное.

В довершение всего Себастьян попал в тюрьму. Виной этому была старая уловка с кражей угля, на которой он в конце концов попался. Как-то вечером он залез на платформу, чтобы сбросить Дженни и детям немного угля, и агент железнодорожной полиции поймал его. За последние два года на дороге не прекращалось расхищение угля, однако, пока воровали понемногу, администрация смотрела на это сквозь пальцы. Но когда клиенты грузоотправителей пожаловались, что составы, следующие из угольных бассейнов Пенсильвании в Кливленд, Цинциннати, Чикаго и другие города, теряют в пути тысячи фунтов угля, дело было передано в руки сыщиков. Не одни дети Герхардтов старались поживиться на железной дороге. Многие жители Колумбуса постоянно занимались тем же, но случилось так, что именно Себастьян попался и должен был понести кару в назидание всему городу.

– А ну, слезай, – сказал сыщик, внезапно вынырнув из темноты.

Дженни и дети побросали ведра и корзинки и кинулись бежать со всех ног. Первым побуждением Себастьяна тоже было спрыгнуть на землю и удрать, но сыщик схватил его за полу пальто.

– Стоп! – крикнул он. – Тебя-то мне и надо!

– Пусти ты! – яростно огрызнулся Себастьян, который был отнюдь не трусливого десятка. Он был полон отваги и решимости и хорошо понимал всю опасность своего положения. – Пусти, говорят тебе, – повторил он, рванулся и чуть не опрокинул сыщика.

– Ну-ну, слезай, – сказал тот и злобно дернул Себастьяна, чтобы доказать свою власть.

Себастьян спрыгнул и так ударил противника, что тот пошатнулся. Завязалась борьба, но тут проходивший мимо рабочий подоспел на помощь сыщику. Вдвоем они поволокли Басса на станцию и передали железнодорожной полиции. Пальто его было разорвано, лицо и руки расцарапаны, глаз подбит. В таком виде Себастьян был заперт до утра.

Дети прибежали домой, еще не зная, что случилось со старшим братом, и ничего толком не могли рассказать, но когда пробило девять часов, потом десять, одиннадцать, а Себастьян все не возвращался, миссис Герхардт обезумела от тревоги. Сын нередко приходил домой и в двенадцать, и в час, но мать чувствовала, что в этот вечер с ним произошло что-то ужасное. Когда пробило половину второго, а Себастьян так и не явился, она расплакалась.

– Надо пойти предупредить отца, – сказала она. – Наверно, Басс попал в тюрьму.

Дженни вызвалась пойти; Джорджа, который уже спал крепким сном, разбудили, чтобы он ее проводил.

– Что такое?! – с изумлением воскликнул Герхардт при виде детей.

– Басс до сих пор не вернулся домой, – объяснила Дженни и рассказала, как неудачно они в этот вечер ходили за углем.

Герхардт тотчас бросил работу, вышел с детьми и направился в тюрьму. Он догадывался о том, что произошло, и сердце его сжималось.

– Только этого не хватало! – беспокойно повторял он, неловко отирая ладонью вспотевший лоб.

В участке дежурный сержант кратко сообщил ему, что Басс арестован.

– Себастьян Герхардт? – переспросил он, заглядывая в списки. – Да, есть такой. Воровал уголь и оказал сопротивление представителю власти. Это ваш сын?

– Ach Gott! – сказал Герхардт. – О господи! – повторил он, в отчаянии ломая руки.

– Хотите его видеть? – спросил сержант.

– Да, да, – ответил отец.

– Проведи его, Фред, – обратился тот к старику-караульному. – Пускай повидает парня.

Когда Герхардт, стоя в соседней комнате, увидел входящего Себастьяна, встрепанного, избитого, силы изменили ему и он заплакал. Он не мог выговорить ни слова.

– Не плачь, папа, – храбро сказал Себастьян. – Я ничего не мог поделать. Ну, не беда. Утром меня выпустят.

Герхардт весь дрожал, подавленный горем.

– Не плачь, – продолжал Себастьян, всячески стараясь сам сдержать слезы. – Со мной ничего не случится. Что толку плакать.

– Я знаю, знаю, – горестно сказал отец, – но я не могу удержаться. Это все моя вина, ведь я позволял тебе этим заниматься.

– Нет, нет, – возразил Себастьян, – ты тут ни при чем. А мама знает?

– Да, знает. Дженни и Джордж только что пришли ко мне и сказали. Я только что узнал…

И он снова заплакал.

– Ну, не надо так расстраиваться, – сказал Себастьян; в эту минуту в нем пробудилось все лучшее, что было в его натуре. – Все уладится. Возвращайся на работу и не горюй. Все уладится.

– Почему у тебя щека разбита? – спросил отец, глядя на него покрасневшими от слез глазами.

– А, это у меня вышла небольшая стычка с парнем, который меня зацапал, – храбро ответил юноша и через силу улыбнулся. – Я думал, сумею удрать.

– Напрасно ты это сделал, Себастьян, – сказал Герхардт. – Это может тебе очень повредить. Когда будут разбирать твое дело?

– Сказали, что утром, – ответил Басс. – В девять часов.

Герхардт побыл еще немного с сыном; они потолковали о том, нельзя ли родным взять Басса на поруки, о штрафе и о грозной опасности тюремного заключения, но так ни к чему и не пришли. Наконец Басс уговорил отца уйти, но прощанье вызвало новый взрыв отчаяния; Герхардта вывели за дверь потрясенного, убитого горем.

«Плохо дело, – думая об отце, сказал себе Басс, когда его вели обратно в камеру. – И что-то будет с мамой…»

Мысль о матери глубоко взволновала его. «Эх, жаль, что я не свалил того типа с первого удара, – подумал он. – И какой же я дурак, что не удрал».