Книга Остров онлайн - страница 4

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Том Кришна и Мэри Сароджини ушли в соседнюю комнату, чтобы провести время сиесты с детьми садовника. Сьюзила Макфэйл сидела в сумраке гостиной и думала о минувшем счастье, вновь переживая боль утраты. Часы в кухне пробили один раз. Пора идти. Вздохнув, она встала, обула сандалии и, выйдя из дома, окунулась в ошеломляющий жар тропического полудня. Сьюзила взглянула на небо. Над вулканами огромные облака ползли по направлению к зениту. Через час, возможно, будет дождь. Перебираясь от одного озерка к другому, женщина шла по обсаженной деревьями тропе. Вдруг с вершины одной из смоковниц с шумом слетела стая голубей. Зеленокрылые, с коралловыми клювами, с грудками, переливающимися, как перламутр, они летели в сторону леса. Как они красивы, как невыразимо привлекательны! Сьюзила чуть было не повернула голову, чтобы прочесть выражение восторга на запрокинутом лице Дугалда, но опомнилась и опустила глаза. Нет больше Дугалда, и ее единственная спутница – боль: так болят отнятые конечности, вернее – их призраки, и эта призрачная боль долго мучает тех, кто перенес ампутацию.

– Ампутация, – проговорила она тихо, – ампутация... – И тут же замолчала, почувствовав, как глаза наполняются слезами. Нельзя себя жалеть. Пусть Дугалд мертв, но птицы так же прекрасны, а дети – и ее, и чужие – по-прежнему требуют любви и заботы. Преследуемая болью одиночества, она не должна забывать, что теперь надо любить за двоих, жить за двоих, думать за двоих; и надо смотреть на все не только своими, но и его глазами, как до катастрофы, когда они были единой душой, единым разумом.

А вот и бунгало доктора Макфэйла. Сьюзила поднялась по ступеням, пересекла веранду и вошла в гостиную. Свекор сидел у окна, отхлебывая холодный чай из керамической кружки, и читал «Journal de Mycologie»^[1]. Доктор взглянул на Сьюзилу и приветливо улыбнулся.

– Сьюзила, дорогая! Я рад, что ты сумела прийти.

Сьюзила наклонилась и поцеловала щетинистую щеку доктора.

– Мэри Сароджини сказала мне, что наткнулась на потерпевшего кораблекрушение. Это правда? – спросила она.

– Да, это верно. Он англичанин. По профессии журналист. Недавно был в Китае, по пути заглянул в Рендан. Вчера его лодка разбилась о камни во время шторма.

– Что он из себя представляет?

– Внешность мессии. Но слишком умен, чтобы верить в Бога или собственное предназначение. Однако, если бы верил, излишняя впечатлительность помешала бы ему осуществить свою миссию. Его мышцы жаждут действия, а душа – веры, но нервные окончания и рассудок не позволяют.

– Наверное, он очень несчастлив?

– Да, настолько несчастлив, что хохочет, как гиена.

– Сознает ли он сам, что смех его напоминает лай гиены?

– Да, и гордится этим. Даже изрекает афоризмы по этому поводу. «Я человек, который в ответ не говорит “да”».

– Колено серьезно повреждено? – спросила Сьюзила.

– Нет, не очень. Но держится температура. Я назначил ему антибиотики. Твоя задача – поднять сопротивляемость и дать шанс vis medicatrix naturae^[2].

– Я сделаю все возможное. – Помолчав, она сказала: – Я заходила к Лакшми по дороге из школы.

– Как она, на твой взгляд?

– Примерно так же. Пожалуй, немного слабей по сравнению со вчерашним.

– Вот и мне так показалось сегодня утром.

– К счастью, боль не усиливается. Мы пока справляемся с ней психологически. А сегодня мы работали над тошнотой. Лакшми сумела немного попить. Думаю, внутривенные вливания сейчас не нужны.

– Слава богу! – сказал доктор Макфэйл. – Эти внутривенные – настоящая пытка. Лакшми всегда смело смотрела в лицо опасности, но к уколам почему-то относилась с самым необъяснимым ужасом.

Доктор вспомнил, как, в первые дни супружества, он, потеряв терпение, обозвал ее трусихой. Лакшми заплакала и, примиряясь с мученической долей, умоляла простить ее. До сих пор ему было стыдно за свою несдержанность. Лакшми, Лакшми... Через несколько дней ее не станет. Тридцать семь лет они прожили вместе.

– О чем вы беседовали? – спросил он у невестки.

– Ни о чем в особенности, – ответила Сьюзила. Но это было не так. Они говорили о Дугалде, и Сьюзиле не хотелось пересказывать их разговор.

– Мой первенец, – прошептала умирающая. – Я не знала, что дети бывают так красивы.

Ее глубоко запавшие, обведенные чернотой глаза засветились тихой радостью, на бескровных губах появилась улыбка.

– Пальчики крохотные, – рассказывала Лакшми слабым, сиплым голосом, – и такой жадный ротик!

Иссохшей дрожащей рукой она коснулась места, где еще год назад, до операции, была грудь.

– Не знала, – повторила она. Да и откуда ей это было знать до того, как ребенок родился? Рождение его стало откровением, началом новой любви и нежности. – Ты понимаешь, о чем я?

Сьюзила кивнула. Конечно, она понимала, ведь у нее самой было двое детей, и она также пережила ошеломление этой любви и нежности – вместе с мужчиной, в которого превратился маленький Дугалд с крохотными пальчиками и жадным ротиком.

– Я постоянно боялась за него, – шептала умирающая. – Он был таким сильным, таким своенравным... Он доставил бы нам немало огорчений, будь у него другая жена. Я так рада, что его избранницей оказалась ты.

Бесплотная рука коснулась ладони Сьюзилы. Склонившись, Сьюзила поцеловала ее. Обе женщины заплакали.

Доктор Макфэйл вздохнул, отложил журнал и чуть вздрогнул, будто только что выйдя из воды.

– Нашего гостя зовут Фарнеби, – сказал он. – Уилл Фарнеби.

– Уилл Фарнеби, – повторила Сьюзила. – Что ж, пойду взгляну, чем можно ему помочь.

Она вышла из комнаты. Доктор Макфэйл поглядел невестке вслед, а потом откинулся на кресле и закрыл глаза. Он думал о жене и сыне: Лакшми медленно угасает, а жизнь Дугалда оборвалась внезапно, словно неожиданно погасло яркое пламя. Доктор размышлял о непостижимой цепи случайных изменений, которые составляют жизнь, о тех радостях, ужасах и нелепостях, что, соединяясь, образуют непонятный и все же полный божественного смысла рисунок человеческой судьбы.

– Бедная девочка, – прошептал доктор Макфэйл, вспомнив, как переменилась в лице Сьюзила, когда он сообщил ей о смерти Дугалда. – Бедная девочка!

В «Journal de Mycologie» была статья о грибах, вызывающих галлюцинации. Вот еще одна из замысловатых нитей, вплетенных в узор человеческой жизни. Доктору вспомнились строки из стихотворения старого раджи, несшие отпечаток присущей ему парадоксальности. Всякая вещь безразлична другой всецело, но трудятся вместе, разобщенные, ради Добра вне Добра, для Бытия мимолетного – но более бесконечного, преходящего – но более вечного, чем Бог в небесах.

Дверь скрипнула, и Уилл услышал легкие шаги и шуршание юбок. Чья-то рука легла ему на плечо, и зазвучал грудной, певучий женский голос.

– Как вы себя чувствуете?

– Довольно скверно, – ответил Уилл, не открывая глаз. В его ответе не было ни самодовольства, ни стремления разжалобить: только признание реального положения вещей стоиком, которому надоело ломать комедию, прикидываясь бесстрастным, и он обиженно выпалил истину. – Довольно скверно.

Она вновь тронула его за плечо.

– Меня зовут Сьюзила Макфэйл. Я мать Мэри Сароджини.

Уилл неохотно повернул голову и открыл глаза. Взрослая и посмуглевшая Мэри Сароджини сидела возле кровати и улыбалась с дружеским участием. Не тратя усилий на ответную улыбку, Уилл пробормотал:

– Здравствуйте. – Еще выше натянул простыню и вновь закрыл глаза.

Сьюзила молча рассматривала лежащего перед ней человека: угловатые плечи, выступающие ребра, бледная нордическая кожа производили на нее, паланезийку, впечатление необычайной хрупкости и уязвимости. Черты его лица были резкими, – человека с такой внешностью легко узнать на расстоянии, – и еще была в нем какая-то трепетность и открытость, будто – подумалось Сьюзиле – живьем содрали кожу и оставили страдать.

– Насколько мне известно, вы из Англии.

– Не все ли равно, – раздраженно пробормотал Уилл, – откуда я и куда направляюсь. Из одной преисподней в другую.

– Я училась в Англии, – сказала Сьюзила. – Это было вскоре после войны.

Уилл старался не слушать, но уши, к сожалению, не имеют век, и невозможно защищаться от проникающего в них голоса.

– Моя подруга тоже изучала психологию, – продолжала рассказывать Сьюзила, – ее родители жили в Уэлсе. Она пригласила меня в гости на летние каникулы. Вы бывали в Уэлсе?

Конечно, он бывал там. Отчего эта женщина докучает ему своими глупейшими воспоминаниями?

– Я любила гулять там у воды, – продолжала Сьюзила, – смотреть на собор через ров...

...И думать о Дугалде, оставшемся дома, под пальмами на взморье. О Дугалде, который дал ей первый урок лазанья по скалам: «Веревка крепкая. Не бойся, безопасность обеспечена. Упасть невозможно...»

Упасть невозможно, с горечью подумала она... и тут же вспомнила о том, что происходит здесь и теперь и что ей предстоит работа, – вспомнила, взглянув на человека с незащищенным, словно бы ободранным лицом, который, несомненно, испытывал боль.

– Как там красиво, как удивительно спокойно!

Голос, как показалось Уиллу Фарнеби, звучал теперь еще более певуче и как будто издали. Наверное, потому, что Уилла уже не возмущало его вторжение.

– Чувство необыкновенной тишины. Шанти, шанти, шанти. Покой, превосходящий понимание.

Голос почти пел, пел – словно бы из другого мира.

– Я закрываю глаза, – звучали певучие слова, – и вижу все это перед собой. Вижу церковь – она очень высокая, даже выше, чем громадные деревья вокруг епископского дворца. Вижу зеленую траву, и воду, и солнечные блики на камнях, и косые тени между опорами. Но вслушайтесь! Я слышу колокола и крики галок. Галки на колокольне – вы слышите их крики?

Да, он слышал галок – не менее отчетливо, чем попугаев за окном. Он был здесь и в то же самое время там: здесь, в полутемной душной комнате вблизи экватора, но также и там, далеко, в прохладной лощине на краю Мендипса, где галки кричали на колокольне, и звон колоколов таял посреди зелени и тишины.

– А белые облака! – звучал голос. – Как изысканно-бледно, как нежно голубеет меж ними небо!

«Небо», – мысленно повторил Уилл; нежно-голубое апрельское небо накануне их с Молли несчастливой свадьбы. Они вместе провели уик-энд: в траве цвели маргаритки и одуванчики, а за рвом с водой высилась огромная церковь, словно бросая вызов растрепанным, нежным весенним облакам строгой правильностью линий. Бросала вызов – и одновременно дополняла их, обретая совершенство в примирении. Вот так же им с Молли предстояло дополнить друг друга, обрести взаимное равновесие.

– А лебеди! – мечтательно пел голос, – лебеди...

Да, лебеди – белые лебеди, скользящие по зелено-черному водному зеркалу, которое будто дышало, вздымаясь и дрожа, и серебряные отражения разбивались и собирались вновь, дробились и сливались воедино...

– Они подобны изображениям на гербах. Романтические, удивительно прекрасные птицы. Вот они плывут – настоящие, живые лебеди. Так близко, что, кажется, их можно коснуться, и все же далеко, далеко – в тысячах миль отсюда. Далеко, далеко они скользят по зеркальной глади, словно зачарованные, плавно и величественно...

Величественно и плавно, и темная вода вздымается и расступается под напором изогнутых белых килей; мелкие волны бегут назад и расходятся блистающими стрелками. Уилл видел лебедей, плывущих по темному зеркалу, слышал крики галок на колокольне и вдыхал смешивающийся с запахами лекарств и гардений прохладный, низинный, травяной аромат готического рва в той далекой зеленой лощине.

– Плывут плавно, без усилий... Без усилий...

Слова приносили ему глубочайшее удовлетворение.

– Я сидела у воды, – говорила Сьюзила, – и смотрела, смотрела... и тоже словно начинала плыть... Плыть с лебедями по зеркальной плоскости меж темной водой и бледно-голубым небом,..

По гладкой поверхности, являющейся гранью меж «здесь» и «там», меж: «тогда» и «теперь»... Той самой гранью, подумала Сьюзила, которая пролегает меж воспоминаниями о счастье и мучительной, неотвратимой пустотой одиночества.

– Плыть, – сказала она вслух, – по зеркальной плоскости, по грани, разделяющей воображаемое и действительное, внешнее и внутреннее, приходящее из самой глубины...

Она положила руку ему на лоб, и вдруг слова обратились в предметы и явления, которые за ними стояли; образы превратились в факты. Уилл почувствовал, что действительно плывет.

– Плыть, – мягко настаивал голос, – плыть по воде, как белая птица. Плыть по большой реке жизни – величественной, безмолвной реке, текущей тихо, тихо, будто во сне... сонная река, – продолжала она, – но течение ее неодолимо. Жизнь течет безмолвно и неодолимо – в более полную жизнь, в живой покой, неколебимый, обильный, совершенный, которому ведома всякая наша горечь и боль, он знает о них, поглощает их, растворяя в собственной сущности. Туда, в тот покой, ты плывешь, плывешь по гладкой безмолвной реке, которая спит и все же движется неустанно; течет неустанно – именно потому, что спит. И я плыву вместе с рекой.

Слова Сьюзилы были обращены к Уиллу, но в какой-то мере они предназначались для нее самой.

– Плыву без усилий, ничего для этого не делая. Просто позволяю реке нести себя; просто прошу сонную неодолимо текущую реку нести меня туда, куда мне следует попасть, куда я хочу попасть: в иное, более совершенное бытие, в живой покой. Вместе со спящей рекой плыву к совершенному примирению.

Уилл Фарнеби глубоко вздохнул, невольно и бессознательно. Какая тишина наступила в мире! Глубокая, прозрачная тишина, хотя попугаи все еще суетились там, за ставнями, и голос рядом с ним продолжал петь. Молчание и пустота; и в этой тишине, в этой пустоте течет величественная река, сонно и неустанно.

Сьюзила взглянула в лицо, обрамленное подушкой. Оно казалось неожиданно помолодевшим и хранило выражение детской безмятежности. Морщины на лбу разгладились. Плотно сжатые от боли губы приоткрылись, и дыхание сделалось ровным, мягким, почти не слышным. Неожиданно Сьюзиле вспомнились слова, что пришли ей в голову, когда однажды лунной ночью она взглянула в лицо Дугалду: «Она дала своему возлюбленному уснуть».

– Уснуть, – повторила она вслух, – уснуть.

Тишина сделалась еще более плотной, пустота более объемной.

– Спи, плывя по сонной реке, – уговаривал голос. – А над рекой, в бледном небе, плывут огромные облака. Ты смотришь на них – и плывешь туда. Да, ты плывешь к облакам по воздушной реке, невидимой реке, что несет тебя, несет все выше и выше.

Вверх, вверх сквозь безмолвную пустоту. Образ обращался в предмет, слова становились действительностью.

– С жаркой равнины, – продолжал голос, – без усилий, к горной прохладе.

Да, вот она – Юнгфрау, ослепительно белая в голубом небе. А вот и Монте Роза...

– Какая свежесть в воздухе, который ты вдыхаешь! Свежесть, чистота, полнота жизни!

Он дышал глубоко, и новая жизнь вливалась в него. С заснеженных склонов дул ветерок и холодил кожу – что за упоительная прохлада! И словно отвечая его мыслям и описывая его переживания, голос сказал:

– Прохлада. Прохлада и сон. Прохлада, ведущая к совершенной жизни. Сон, приносящий примирение, вводящий в целостное бытие, ненарушимый покой.

Через полчаса Сьюзила вернулась в гостиную.

– Ну что? – спросил доктор Макфэйл. – Успешно?

Она кивнула.

– Я поговорила с ним об Англии, – сказала Сьюзила. – Он уснул скорей, чем я ожидала. После этого дала ему несколько советов насчет температуры.

– И насчет колена, надеюсь?

– Да, конечно.

– Несколько прямых советов?

– Нет, косвенных. Это действует лучше. Я посоветовала ему представить свое тело. Затем я заставила его вообразить, что тело становится все огромней – а колено все меньше. Ничтожное и маленькое – против огромного, здорового тела. Сразу ясно, кто из них победит.

Сьюзила взглянула на стенные часы.

– Мне следует поторопиться, а то я опоздаю на урок.