Книга Обезьяны онлайн - страница 4

Глава 3

Зак Буснер, доктор медицины, психолог-клиницист, психоаналитик-радикал, противник традиционной психиатрии, диссидентствующий специалист по нейролептикам и бывшая телезвезда, стоял на задних лапах перед зеркалом в ванной комнате, сосредоточенно вычесывая из густой шерсти под подбородком попавшие туда крошки. На первый завтрак он съел пару тостов и, как обычно, обильно угостил вишневым джемом не только желудок, но и грудь с мордой. Он тщательно промыл шерсть вокруг шеи душем-расческой – Буснеры держали это приспособление специально для таких случаев, – но крошки почему-то упрямо не желали последовать примеру варенья и раствориться. Чем тщательнее Буснер пытался их вычесать, тем глубже, казалось, они зарываются в шерсть.

Черт с ними, подумал он, приступая к одеванию, Прыгун справится с этим по дороге в больницу. Прыгуном обозначали научного ассистента Буснера, и чистка босса была одним из его основных занятий. Разумеется, босса чистили и прочие – и молодые врачи, и медсамки, и подсобные рабочие больницы «Хит-Хоспитал» как из психиатрического отделения, так и из всех остальных. В последнее время вокруг Буснера толпились и старшие сотрудники, порой даже работники администрации, и едва он появлялся в больнице, как они пытались удостоиться чести запустить пальцы ему в шерсть. Каждый старался хотя бы мимоходом почистить Буснера в знак уважения, а если это не удавалось, кланялся и удалялся по своим делам.

Дело в том, что Буснер, в молодости и зрелости прославившийся в психиатрической среде как нонконформист и даже сумасброд, с приближением почтенного возраста стал в глазах окружающих действительно почтенным шимпанзе. Доктринальные перегибы так называемой количественной теории безумия, с которой он был тесно связан с первых шагов в своей карьере психоаналитика – его учил сам легендарный Алкан,^[34] – давно изгладились из памяти ученых. Если шимпанзе вообще вспоминали про эту теорию, то рассматривали ее просто как бред группы тупых упрямцев, от души пропагандировавших какую-то забавную чушь, как было с логическим позитивизмом, марксизмом и фрейдизмом. Разумеется, все утверждения, которые теория была призвана сделать, оказались целиком и полностью опровергнуты; тем не менее в последнее время появилась новая волна апологетов старого учения, которые утверждали, что эмпирически установленная истинность или ложность гипотезы не может служить единственным критерием ее значимости для науки.

Буснер снял с вешалки, болтавшейся на двери, свежевыглаженную сорочку и накинул ее на свои мускулистые плечи. Лапы по-прежнему повиновались ему беспрекословно. Он быстро застегнулся; большие пальцы, несмотря на артрит, доставлявший теперь немало беспокойства, без труда находили костяшки указательных и продевали пуговицы в петли. Затем он взял свой любимый мохеровый галстук, обернул его вокруг шеи, завязал узел и опустил воротник рубашки, управившись так быстро, что зеркало не успело отразить отдельные движения. Сей отрадный факт не ускользнул от внимания именитого психиатра и придал ему уверенности в себе.

Он не стал застегивать воротник и туго затягивать узел – Прыгуну будет легче добраться до крошек. В это время одна из задних лап без всякой команды схватила со стеклянной полки под раковиной скребницу и принялась задумчиво расчесывать щеки, пока Буснер искоса разглядывал свое отражение.

Резкие дуги бровей с тонким гребнем седых волос, глубоко вогнутая переносица, изящные миндалевидные ноздри, подтянутая, без малейшего намека на мешковатость морда, всего лишь пара-другая морщин на гладкой коже полной, похожей на лягушачью, верхней губы. Губы, солидные, но не толстые, изгибались полумесяцем так же четко, как и в молодости.

Неплохо для без малого пятидесятилетнего шимпанзе, подумал он, зачесывая вверх длинные пряди седых волос, окружавших лысеющую макушку. Ни зоба, ни чесотки, ни язвы. Такими темпами я дотяну до шестидесяти! Диссидентствующий специалист по нейролептикам выпятил грудь колесом и потянулся. Когда его члены пребывали в движении – а в движении они пребывали почти постоянно, – складывалось впечатление, что в этом обезьяньем теле заключена поистине небывалая энергия, но когда они застывали в неподвижности, Буснер сдувался, делался похож на истощенную эрозией гору, на которой только что случился оползень. Впрочем, сей факт, менее отрадный, от внимания именитого психиатра ускользал совершенно. Что и показывать, выгляжу я безукоризненно, решил он и повернулся снять со второй вешалки твидовый пиджак, весь в катышках шерсти.

Возвращение Буснера к общественной деятельности, которой он в молодые годы занимался с такой уверенностью, если не показать самоуверенностью, проходило теперь, напротив, с умеренностью – знаком приближения старости. За последние пять лет он опубликовал три книги [ «Шимпанзе, который спаривался с креслом», 1986. «Гнездование», 1988. «Истории из жизни приматолога», 1992, издательство «Parallel Press», Нью-Йорк, Лондон. – У.С.], которые вознесли его репутацию до заоблачных высот.^[35] По сути дела, книги представляли собой собрание историй болезни его пациентов, что не помешало автору сделать все тонкости психологии и неврологии понятными весьма широкой видеотории. Это нечасто удается ученым, тем более что цель была достигнута без какой бы то ни было тривиализации. Буснер очень гордился, что никогда не позволяет себе опускаться до уровня своих читателей и зрителей.

Другой любопытной чертой книг была та привязанность и самоотверженность, с какой Буснер работал со своими необычными пациентами. Он изобрел особый метод анализа и наблюдения, представлявший собой синтез объективизма и рационализма, которым его обучили в Эдинбурге в шестидесятые, изобретательной искрометности и творческой дисциплины, воспитанной в нем легендарным Алканом [подробно аналитический метод Алкана излагается им в работе «Имплицитные методы в психоанализе» («Британский журнал эфемерного», март, 1956). – У.С.], и экзистенциальной феноменологии, которой он занимался в семидесятые в больнице «Консепт-Хаус» в Уиллсдене.^[36] Идея заключалась в том, что Буснер наблюдал своих пациентов как в клинике, так и во внешнем мире – куда сам же их и выводил.

– Самое главное, – жестикулировал Буснер своим студентам и поклонникам, – следовать интерсубъектному «чапп-чапп» подходу, то есть в известном смысле внедриться в «уч-уч» патологическое сознание пациента и взглянуть на мир его глазами. Сегодня мы уже не вправе ограничиваться жестким физиологическим подходом к известным болезням и не должны рассматривать их как мотивационно-обусловленные, тем самым попросту игнорируя их как относящиеся исключительно к сфере «хууу» [чистой. – У.С.] психиатрии…

Хотя этот «интерсубъектный» подход имел очевидные и легкодоказуемые интеллектуальные и этические достоинства, иные насмешники никак не могли закрыть глаза на известные тенденции – и не привлекать к ним внимание общественности – в практике его применения, которые трудно было воспринимать иначе, чем как откровенную игру на публику. Истории болезни пациентов Буснера вызывали у видеотории прямо-таки патологический интерес из них получались настоящие детективные романы и фантастически увлекательные телефильмы. В погоне за тайнами искривленной феноменологии своих подопечных Буснер катался на водных лыжах с паралитиками,^[37] ползал в оперу с хроническими эпилептиками и посещал танцклубы, где принимают ЛСД, с гебефрениками.^[38] В издательских кругах стало делом престижа приглашать Буснера с каким-нибудь его протеже на коктейли и фуршеты.

Так шимпанзе с синдромом Туретта,^[39] которые то и дело непроизвольно лаяли, шимпанзе, страдающие болезнью Паркинсона, чьи конечности беспорядочно дергались под влиянием дигидроксифенилаланина,^[40] шимпанзе с органическими повреждениями головного мозга, зажатые в стальные тиски тяжелейшей амнезии и повторяющие без конца одни и те же жесты, стали полноправными членами толпы совершенно нормальных обезьян – литературных агентов, критиков и писателей – и вместе с последними резво толкались на приемах за бутербродами и бесплатным шампанским.

– Перед вами, – жестикулировал Буснер собирающимся вокруг него в таких случаях любопытным, – практическая демонстрация «грррууунннн» шимпан-зечности моего подхода к этим заболеваниям. Приводя моих пациентов в такие места, – в этот момент Буснеру обычно приходилось в срочном порядке отвлечься на экстренную превентивную чистку обсуждаемого шимпанзе, – я осуществляю в реальном времени «чапп-чапп» деконструкцию идеологических категорий, на которых основаны наши понятия о том, что есть норма, а что – заболевание.

Буснер закончил одеваться и, подпрыгнув до потолка, подтянул поближе специальное зеркало на телескопической лапе, чтобы осмотреть себя сзади. Как там моя дырка? – подумал ученый, отправляя в анальную экспедицию правую лапу, которая, пробравшись через складки желто-розовой кожи, ощупала все, что смогла, а затем вернулась к хозяйским ноздрям и трясущимся губам. Буснер беспокоился – вчерашним вечером, по возвращении из «Эскарго», на него напал совершенно жуткий понос; однако результаты обследования показывали, что в проблемном регионе все чисто. Да и в любом случае у Прыгуна будет время разобраться с этим по пути в больницу, решил Буснер и, поправив одежду и удостоверившись, что пиджак не мешает потенциальным наблюдателям лицезреть великолепие его лучезарной задницы, с треском погасил свет в ванной, бодро раскачался на турнике у входной двери и, перепрыгивая от турника к турнику, отправился вниз по лестнице. Не уступающие заднице в великолепии яйца именитого психиатра весело болтались из стороны в сторону.

Популярность Буснера неотвратимо шла в гору, и уже на полпути к вершине ему предложили вернуться на должность научного консультанта в больницу «Хит-Хоспитал». И пусть от него, как и раньше, требовали в самом деле заниматься нудной ежедневной работой, то есть, вы не поверите, лечить пациентов, попечительский совет как бы нехотя соглашался, что основная его роль в клинике – просто быть именитым старым профессионалом, дуайеном от психиатрии, и поддерживать своей репутацией репутацию больницы. Ему полагался научный ассистент – Прыгун, он имел право выбирать, какими пациентами ему больше хочется заниматься, и, кроме того, мог посещать другие больницы в округе в поисках интересных случаев, которые был бы не прочь включить в свои книги.

В текущий момент не происходило ничего такого, что бы заставило Буснера с нетерпением ждать наступления сегодняшнего дня. С утра ему полагалось присутствовать на планерке (скучища адская), затем, во второй половине дня, он должен был показывать в Юниверсити-Колледже^[41] вторую публичную лекцию из заявленного цикла об аутизме. Цикл назывался «Шимпанзе, которые чистятся в одиночестве» и был обречен на успех. Вскочив на кафедру в день открытия и окинув взглядом видеоторию, Буснер не смог отказать себе в удовольствии отметить, что, кроме толпы иностранных студентов, в основном бонобо, которую именитый психиатр ожидал увидеть, присутствовало и большое число простых шимпанзе, а с ними и университетские студенты с отделений психологии и приматологии.

Тем не менее сам предмет аутизма уже порядком Буснеру надоел. Все или почти все, что он хотел показать, вошло в книгу «Истории из жизни приматолога», и перспектива повторить это заново, пусть даже перед широкой и заинтересованной видеоторией, не была столь уж заманчива. Что мне нужно, думал Буснер, спускаясь по лестнице, так это какой-нибудь совершенно новый случай, новый синдром или симптом, который никогда прежде не встречался ни в психиатрии, ни в неврологии. Что-нибудь беспрецедентное, что-нибудь с намеком на необходимость пересмотра в самом широком контексте самых основ наших взглядов на природу шимпанзе!

Он остановился перед последней дверью – за ней ожидала его группа, то есть беспорядок, потасовки и необходимость действием напоминать, кто здесь главный. Переведя дух и сосредоточившись, он схватился за притолоку, раскачался и прыгнул в кухню.

Картина, представшая по приземлении перед глазами почтенного доктора, вытянувшегося во весь рост в дверном проеме, вполне соответствовала его ожиданиям. Буснеры были многочисленной группой, в меру традиционной, в меру современной в соответствии со своим академическим и медицинским уклоном. В любой момент в групповом доме на Редингтон-Роуд можно было застать от десяти до пятнадцати членов – куда больше, чем в других профессиональных группах среднего класса.

Зак Буснер придавал большое значение тому, чтобы юные самцы «патрулировали» окрестности, частенько собственными лапами выгоняя из дому старших подростков; эти действия обычно вызывали у губастых соседей по тенистым аллеям Хэмпстеда^[42] эпидемию поднятых бровей и вопросительных рыков. Юным самкам тоже попадало – если первая самка группы решала, что они зря тратят драгоценную течку исключительно на спаривание с родными, Буснер лично отправлялся в город и приводил за собой десяток-другой чужаков-поклонников.

Однако по мере того, как срок его царствования в группе приблизился сначала к пяти, затем к десяти, а теперь уже и к пятнадцати годам, Буснер стал придавать связям внутри группы и ее единству столь же большое значение, сколь и связям вне ее. Время от времени, когда сразу у двух, а то и у трех самок в группе была течка – а сейчас наступил как раз такой период, – Буснер с удовольствием распахивал двери дома для всех самцов своей группы, даже если их собиралась целая толпа и даже если ему приходилось раскошеливаться на авиабилеты для тех родичей, которые, находясь на Бали или Лазурном Берегу, заявляли, что никак не могут обойтись без вояжа в Лондон и спаривания с самкой из родной группы.

Когда такое случалось, дом оказывался битком набит всевозможными шимпанзе от мала до велика – порой численность популяции достигала трех десятков, – и вся орава дружно принималась драться, ругаться, чиститься и спариваться. Но Буснер считал, что добродушное буйство – одна из характерных черт его группы, и вел себя как ни в чем не бывало, даже если упомянутое буйство происходило рано утром.

Первой именитый психиатр заметил Шарлотту, главную самку группы; она стояла на четвереньках на лесенке из трех ступенек, которая вела из «кухонной» части комнаты в «столовую», меж тем как Давид, четвертый самец, обрабатывал ее со своей неподражаемой беспардонной беспечностью. Он даже не потрудился отложить на время утреннюю газету, так что Буснер видел, как Давид делает толчок за толчком, не отрываясь от передовицы, которую разместил на спине у Шарлотты. Стайка малышей пыталась мешать парочке, прыгая у Давида на шее.

Буснер узнал только одного – своего младшего, Александра. Смелый парень, подумал он. Александр, которому было всего два года, сумел ухватиться одной лапой за провод, висевший над трясущимися телами, и, раскачиваясь на нем как маятник, с размаху бил Давида задней лапой по морде.

Остальной части комнаты Буснер уделил один только взгляд, отметив, как дети разбрасывают во все стороны из чашек второй завтрак – терновые ягоды и черимойю,^[43] как старшие подростки чистят друг друга, как пара молодых матерей кормят грудью младенцев, как пара других готовят в «столовой» новые порции второго завтрака. Сквозь настежь распахнутые огромные, в полную высоту стен окна, выходившие в сад, где по лужайке с громким ржанием прогуливались, встряхивая гривой, два вездесущих буснеровских карликовых пони, на сцену мощным потоком изливался солнечный свет.

– «ХууууГррааа!» – пропыхтел-проухал Буснер и побарабанил пальцами по косяку, как полагалось ему по статусу. Жестом он показал одной из своих младших дочерей, Пауле, чтобы та приготовила ему второй завтрак, и, вздыбив шерсть, с грознымвидом направился в сторону совокупляющихся.

Когда Буснер покинул дверной проем, все взрослые самцы уже дружно пыхтели и ухали, что и спасло Давида, громкий визг которого свидетельствовал, что он вот-вот кончит. По мере того как патриарх пересекал зал, все члены группы, старые и молодые, самцы и самки кланялись ему, он же в ответ одних нежно целовал, других гладил.

На лестнице стояла нестройная очередь самцов в более или менее правильном порядке по старшинству, Генри за Давидом, Пол за Генри. Буснер было задумался, как это Давиду удалось первым забраться на Шарлотту, но, обогнув стойку для завтрака, расположенную перед верхней ступенькой, увидел у мойки д-ра Кендзабуро Ямуту, побочного последнего самца группы, который энергично спаривался с дочерью Буснера Крессидой. За ним тоже стояла очередь – Колин Уикс и Прыгун.

– Доброе утро «чапп-чапп», Зак, – прожестикулировал Кендзабуро, отстраняясь от Крессиды. – Хочешь «ух-ух» трахнуть младшую?

– Нет, нет, – отзначил Буснер, заодно по-отечески отвесив Давиду хорошего тумака, – я сначала «ух-ух-ух», – вожак страстно пыхтел, скользнув в Шарлотту, которая подалась назад, чтобы ему легче было в нее войти, – займусь моей дорогой «чапп-чапп» старушкой.

Буснер дрожал, ухал, визжал и наконец зацокал зубами от удовольствия, когда почувствовал, как мягкая, влажная подушка – седалищная мозоль^[44] Шарлотты – уперлась ему в пах. Но все же ему потребовалась целая минута толчков, прежде чем он кончил; все это время Александр усердно охаживал его по лбу задней лапой, а пара других младенцев каталась у него на спине, не забывая цепляться за шерсть.

Да, то ли дело было в прежние времена, с горечью подумал Буснер, отходя от Шарлотты и вытираясь полотенцем, которое ему протянула предупредительная Франсес, пятая самка. Помню, как спаривался с Шарлоттой первый раз, кажется, кончил за десять секунд! «Уууух» как это было изысканно; верно показывают, молодые ни черта не смыслят в молодости! Буснер поблагодарил Франсес и прилег ненадолго рядом с Шарлоттой, расчесывая темно-рыжую шерсть у нее на ушах, пока Генри, щелкая желтыми зубами, спаривался с ней.

Подняв голову, вожак заметил, что Крессида закончила спариваться с Кендзабуро и кланялась ему; на ее покрытой желтыми пятнами морде была легкая, завлекающая улыбка. Буснер расхохотался, запыхтел, причмокнул и спарился с ней за тридцать секунд, визжа от удовольствия; Крессида вторила родителю. Она всегда была его любимицей – хотя он сам не мог показать почему. Нечего и показывать, ее седалищная мозоль не шла ни в какое сравнение с теми, что у Бетти или Изабель, но было в ней что-то такое, радость, с которой она отдавалась, ее агрессивная забота о папочке. Буснер, конечно, вовсе не был самцом-шовинистом, но тем не менее никогда не отказывал себе в удовольствии прожестикулировать своим коллегам в те редкие вечера, когда они после работы заходили во «Фляжку» пропустить стаканчик-другой:

– Из моих семнадцати чад к ней я испытываю самые нежные чувства… я имею в виду, семнадцати «хи-хи», про которых знаю!

Спариваясь с Крессидой, именитый психиатр краем глаза отметил, что Прыгун хочет ему что-то сообщить, но решил не обращать на него внимания. Теперь же, вытираясь свежим полотенцем, принесенным какой-то другой самкой, он четко расслышал вопросительное уханье своего научного ассистента.

– «Хуууу», – проухал Прыгун, затем перешел на жесты: – Тут кое-что произошло, Зак, кое-что очень интересное.

– «Уч-уч» это подождет, Прыгун, я еще не притронулся ко второму завтраку, – отзначил Буснер, перемахнув через стойку в порыве посткоитального раздражения и удовлетворения. Он уселся на стул у грандиозного круглого соснового стола, занимавшего большую часть «столовой», и приказал Изабель, четвертой самке, подать ему сразу две чашки терновых ягод и черимойи.

Вожак раскрыл лежавший на столе свежий номер «Гардиан» и принялся листать раздел международных новостей, пестревший заголовками вроде «Новые массовые убийства бонобо в Руанде», «Президент Клинтон призывает к перемирию в Боснии», «Обвинения в бонобизме при подборе присяжных по делу О.Дж. Симпсона». Боль, боль, вокруг только боль и насилие, ухнул Буснер про себя. Может, Лоренц в самом деле прав, и современное ужасающее состояние шимпанзечества просто следствие неадекватных попыток приспособиться к перенаселению, к утрате исконных мест обитания и образа жизни?

– Босс. – Костлявый пятый самец умудрился каким-то образом вызмеиться под обеденным столом и теперь дергал Буснера за заднюю лапу. – Тут в самом деле что-то очень «гру-нн» увлекательное, мне кажется, нам просто обязательно нужно об этом по-жес…

Вожак не дал ему закончить – резко убрал лапу, затем отклонился на стуле, размахнулся и нанес мощный, но ювелирный удар Прыгуну по затылку, послав научного ассистента в нокдаун; тот в полный рост растянулся на ковре цвета морской волны. Продемонстрированные проворность и сила не оставляли вопросов, почему именитый психиатр так долго правит группой. На этом молниеносная атака не закончилась – Буснер спрыгнул со стула и с треском приземлился на спину Прыгуну, водрузив обе задние лапы ему на поясницу.

– «Рррррряв!» – пролаял именитый психиатр, наклонился и, схватив подчиненного за шкирку, пальцами задней лапы забарабанил прямо ему по морде: – Я тебе, твою мать, показал, недоделанный кусок говна, засунь свои лапы в задницу! Когда я захочу, чтобы ты отвлекал меня от второго завтрака, придурок несчастный, я тебя позову, а пока я показываю: засунь свои лапы в задницу, мать твою! «Уаааа!»

– Простите меня, босс, простите, я не хотел, – в панике зажестикулировал Прыгун, каким-то чудом извлекший лапы из-под раздавленного Буснером брюха. – Я не хотел «ик-ик» так вас обижать, пожалуйста, не бейте меня. – Вожак слез с него, и Прыгун сразу же полуприсел на корточки и с трясущейся задницей поклонился шефу.

– Ничего, все в порядке, кисонька моя, я не хотел так сильно тебя ударить, – ответил Буснер, тихо заурчав. – Ты все равно мой самый любимый-прелюбимый научный ассистент. – Он протянул лапу, которая еще горела от боли после нанесенного удара, нежно погладил Прыгуна по спине и занялся чисткой помощника, извлекая из густой шерсти, росшей у того между лопаток, кусочки чего-то похожего на засохший канцелярский «штрих».

Типичный юный интеллектуал в период начала карьеры, думал Буснер, перебирая волосок за волоском шерсть Прыгуна. Мало чистится, мало спаривается. Да что там, не будь он моим личным слугой, у него бы вообще никакого места в иерархии не было, я уж молчу о пятом. Формальная ободряющая чистка завершилась, и на прощание Буснер подергал Прыгуна за загривок.

Тот отполз от стола, кланяясь на каждом шагу и не прекращая жестикулировать:

– Спасибо, Зак, спасибо, я признаю, ты наш сюзерен. Я восхищаюсь твоим величием, я преклоняюсь перед твоей властью над нашей группой, складки кожи на твоей заднице обнимают нас всех «гррннн».

– Выводи машину из гаража, Прыгун, – резко оборвал его Буснер. – Мы отправляемся в больницу через двадцать минут, как только я доем второй завтрак.

Именитый психиатр с гордым видом взгромоздился обратно на стул и принялся жевать терновые ягоды, выдавливая мощными коренными зубами сок, смакуя его. С легкостью, свидетельствовавшей о долгих годах опыта, он изгнал из своих больших узловатых ушей шум кухни, вопли младенцев, пыхтение совокупляющихся взрослых и ржание пони и снова открыл Тардиан».

Попытка Зака Буснера доесть второй завтрак за двадцать минут потерпела сокрушительную неудачу: неожиданно появился молочник со счетом за прошедшие две недели, что было расценено как повод к новому раунду спаривания, равно как и визит Дейва Второго, еще одного Буснеровского чада, сотрудника общинной организации бонобо в Хакни.^[45] Когда все присутствующие самцы по очереди покрыли Крессиду и Шарлотту, стрелка часов подошла к десяти.

– Ну что ж, я пополз, дорогая, – обратился Буснер к Шарлотте, которая по-прежнему лежала на ступеньках; из ее влагалища капельками сочилась кровь. – Постарайся не переборщить со спариванием, вспомни, что приключилось в прошлую течку. «Грннн» думаю, сегодня буду рано. Да, вообще собираюсь после лекции домой, хочу почитать немного в семейной обстановке. «Ххууу?» [что думаешь? – У.С.]

– Хорошо, Зак, но ты же знаешь, как трудно им отказать, сейчас в доме столько старших подростков, что тут подела… – Она бросила заламывать лапы – один из означенных старших подростков, Уильям, как раз принялся крутить в разные стороны пару полотенец, намереваясь таким умилительным способом привлечь внимание Шарлотты.

Буснер пристально поглядел на Уильяма. Молодой самец был отлично сложен, мог гордиться лоснящейся черно-коричневой шерстью, изящными дугами бровей, вогнутой, как надо, переносицей и бледной мордой – Буснер до мозга костей.

– «ХуууГрнн», – промурлыкал Уильям, делая тон то выше, то ниже, а затем перешел на жесты: – Тетенька, можно я спарюсь с тобой, пожалуйста, ну пожалуйста «хуууу»?

Глава семьи подошел к Уильяму и левой – значительно менее артритной, чем правая, – лапой несколько раз наотмашь съездил ему по морде.

– «Рррряв»! – пролаял он, затем показал: – Оставь свою несчастную тетку в покое, разве ты не видишь, что у нее творится с влагалищем. В эту течку у нее предостаточно взрослых самцов, не хватало ей еще спариваться со всякими молокососами вроде тебя.

Уильям ретировался в сад, хныча и жестикулируя:

– Извини, вожак, извини, тетенька.

Буснер обернулся и еще раз окинул взглядом столовую и беснующуюся орду шимпанзе.

– «ХууууГраааа!» – пропыхтел-проухал он, чтобы мощь его голоса – а стало быть, и его физическая сила – хорошенько запечатлелись в сознании собравшихся. Взрослые самцы оторвались от чистки, еды и спаривания и помахали ему на прощание лапами. Довольный, Буснер покинул комнату.

На ступеньках его догнала малышка Мериголд, четырехлетка, неся в лапах портфель.

– Вот, дядя, держи, – показала она. – Удачи на работе.

Буснер схватил забытый предмет и одарил юную самку слюнявым поцелуем. После чего, повертевшись перед зеркалом в прихожей и еще раз проверив состояние ануса, именитый психиатр прошествовал в парадную дверь.