Рецензия на книгу Четыре сезона (авторский сборник) от reiden_coldflame

Different Seasons, или Миф о вечном возвращении
__________________

В самом начале 80-х бывший учитель английского языка, а ныне «король ужасов» Стивен Эдвин Кинг несколько удивил издателей и читателей своим сборником, в который вошли четыре повести, отличные как друг от друга, так и от предыдущих литературных работ, принесших автору успех, славу и крупные гонорары. Издатели недвусмысленно намекали на необходимость ковать железо, не отходя от кассы, умоляли Кинга пришпорить всё ту же дьявольскую музу «страшных сказок», а тот, словно бы им назло, решил рассказать об экзистенциальной свободе, о притягательности насилия, о своём новоанглийском детстве и об одном чудесном Рождестве. И название сборника (принцип «что в коробке, то и на коробке») вполне уместно – “DIFFERENT Seasons”.

Как верно отметил кто-то из проницательных критиков, сборнику вполне подошло бы название «Ритуалы посвящения», поскольку цементирующей темой является переход из одного статуса в другой, эта неизбежная инициация, определяющая человеческую жизнь. Впрочем, и авторское название – «Времена года» – отражающее «вечное движение», бытийный круговорот и неизбежное возвращение, подходит как нельзя лучше.

__________________

Rita Hayworth and Shawshank Redemption

__________________

Любопытно, что у Льва Николаевича, великого писателя земли русской (вроде бы, в ответ на этот лестный эпитет он ехидно вопрошал – «А почему не воды?»), есть рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет», в котором купец Аксёнов, осуждённый за убийство, которого не совершал, проводит на каторге 26 лет. Да, в рассказе присутствует и подкоп, который роет настоящий убийца, однако же никто им не пользуется. Суть данного произведения афористично упакована Толстым в название и сводится к следующему – Бог знает, что делает; он, как Большой Брат, всё видит и, в конце концов, всем воздаст.

Не уверен, конечно, что Стивен Кинг был знаком с данным рассказом, однако трудно при рассмотрении его «весенней» повести “Rita Hayworth and Shawshank Redemption” пропустить религиозную подоплёку, восходящую ещё к «Книге Иова» с её сакраментальным вопросом «За что, Господи?!». Шоушенк вполне можно счесть аллегорией этого тленного мира, с его насилием и нечистотами, выбраться из которого в т.н. «лучший мир» удастся далеко не каждой душе. Слово redemption явно свидетельствует в пользу такого предположения.

Однако цепляет массового читателя (и зрителя) в этой удивительной истории Энди Дюфрена, отмотавшего 27 долгих лет в Шоушенке, конечно же, непоколебимость надежды, которая, как следует из подзаголовка, вечна. Прямо как весна.

“I hope Andy is down there.
I hope I can make it across the border.
I hope to see my friend and shake his hand.
I hope the Pacific is as blue as it has been in my dreams.
I hope.”

__________________

Apt Pupil

__________________

Герой повести – 13-летний американский подросток Тодд Боуден – ничем не отличается от своих сверстников. Разве что слегка замкнут. Да и оценки в школе хорошие. Кинг здесь скуп на детали, но, как скоро выяснится, это умолчание знаковое. Событием, перевернувшим жизнь Тодда, становится знакомство с историческими журналами, посвящёнными Второй Мировой, посредством которых он обретает свою idée fixe, свой главный интерес – лагеря смерти:

“He remembered how his headache had gotten a little worse each time he thought of that incredible number,
6,000,000.
He remembered thinking: I want to know about everything that happened in those places. Everything. And I want to know which is more true — the words, or the ads they put beside the words.
[…] I’ve found my GREAT INTEREST.”

А дальше Тодду, приоткрывшему в себе неосознанные желания, начинает «помогать» сама жизнь: в автобусе он замечает поразительно знакомого старика, который оказывается нацистским преступником Куртом Дюссандером, ныне дряхлым и спивающимся эмигрантом, укрывающимся под фальшивым именем. Что интересует Тодда? Память старика, которая хранит желанные и столь разнообразные эпизоды пыток и убийств. И детали. Как можно больше деталей. Сопротивлявшийся поначалу Дюссандер, внезапно чувствует, будто его память словно бы оживляет его, возрождает прежнего офицера SS, того «сверхчеловека», образ которого так привлекает его юного друга-мучителя.

Ключевым моментом – фрейдистским, никуда не денешься – является первая поллюция Тодда, вызванная сном об изнасиловании еврейской девушки в концлагере: пубертат как аллегория зла или зло как аллегория пубертата – частая тема Стивена Кинга. А вслед за этим начинаются кровавые расправы над бомжами и алкашами, совершаемые обоими персонажами – и с этого момента две изначальные противоположности сливаются, Тодд Боуден и Дюссандер становятся двойниками.

Таким образом, уроки насилия и ненависти, во множестве преподаваемые историей, обречены давать всходы; когда, где и кого поразит этот вирус, – вопросы без ответа.

В общем, «летняя» повесть Кинга - о близости, притягательности и упорстве зла, о том, как опасно увлекаться разглядыванием бездны, особенно если ты способный ученик.
И кстати, Дюссандер не произносит имя своего юного друга, поскольку “Todd” – это «смерть».

__________________

The Body

__________________

“The most important things are the hardest things to say”

С чего начинается культура? Некоторое время назад крайне популярным было мнение, что с похорон и связанных с ними ритуалов. Также весьма приятным являлось то соображение, что у животных подобные post mortem riti отсутствуют. Однако вскоре теория была признана несостоятельной, ибо сам вопрос явно сложнее и запутанней, да и слоны, как оказалось, прикапывают своих мёртвых и несколько дней выдерживают траур. В любом случае, филогенетическое развитие представлений о смерти является одной из реперных точек человеческой культуры в целом: от архаических попыток отрицать историческое время до рационального осознания необратимости и конечности.

Онтогенез и здесь прекрасно коррелирует с филогенезом: в жизни каждого наступает момент осознания (точнее сказать, принятия) концепта смерти – здесь граница Эдема, здесь заканчивается детство (“Fall from Innocence”).

А что было в начале литературы? Да всё та же игра с концептом смерти: от мифо-ритуальных сценариев до начала собственно эпической литературы – к примеру, «Эпос о Гильгамеше», герой которого, «всё видавший до края мира», вынужден смириться со смертью Энкиду и своей неизбежной смертью. Впрочем, нам удобнее будет упомянуть другой эпос – «Илиаду». Важную роль в поэме играют различные «тела» – от безызвестных воинов под стенами Трои до Патрокла и Гектора – которым в одинаковой степени необходимо оказать последние почести. Вспомните бой над телом Патрокла и кинговских мальчишек, которые готовы драться за мёртвого товарища с местными гопниками. Вы всё ещё считаете, что Стивен Кинг – это автор бульварных ужастиков, эдаких пеннидредфулов нашего времени? Подумайте ещё раз.

Эти самые дети, отправившиеся поглазеть на сбитого поездом сверстника, совершают не туристическую прогулку по лесам Новой Англии, нет, они отправляются на своеобразную инициацию, приобщающую их к «большому миру». Лейтмотивом здесь будут слёзы – постепенно аспекты путешествия каждого из них приводят к осознанию вещей, выходящих за грань детского восприятия.

А чем заканчивается «Илиада»? Слезами Ахилла, осознавшего, что ни последний крестьянин, ни первейший герой не сможет избежать смерти.

И никуда не уйдёшь от другого гомеровского эпоса: повесть Кинга рассказана современным Одиссеем, повествующим о своём путешествии и возвращении. Майло Прессман, сторож свалки, – Полифем. Поезд и мост, чудовище и бездна, – Сцилла и Харибда. Загадочный крик в ночи, пугающий и манящий, – Сирены. Сон о тянущих за ноги трупах – неизбежность утраты товарищей. Слова Криса, о том, куда следует «плыть» герою, – предсказание Тиресия. А иногда и случайно вклинившееся слово указывает на ход авторской мысли:

“We stood and listened and above the crazy CALYPSO sound of the hail hitting the treetrunks we heard two cars start up”

Именно способность складно врать (во всех смыслах) позволила Одиссею выжить, убедить феаков и наконец вернуться на Итаку; та же способность завораживать слушателя вытянула героя повести – Гордона – из бытового болота, утянувшего его друзей. Обо всех автобиографических деталях говорить нет смысла, – всё слишком очевидно.

В любом случае, «осенняя» повесть Кинга явно выходит за грани простой истории о том, как здорово было в детстве (да и не было, в общем, – традиционный для автора мотив родительской агрессии и подростковой жестокости представлен и здесь), связывая судьбы героя, автора и читателя в общий культурно-исторический клубок, воспринимаемый, скорее, на уровне подтекста, а не слова:

“Speech destroys the functions of love, I think – that’s a hell of a thing for a writer to say, I guess, but I believe it to be true. If you speak to tell a deer you mean it no harm, it glides away with a single flip of its tail. The word is the harm.”

__________________

The Breathing Method

__________________

"It is the tale, not he who tells it."

В основе композиции – ключевая для всего сборника рекурсия (рассказ в рассказе): пожилой юрист Дэвид Эдли неожиданно для себя становится завсегдатаем странного клуба, члены которого рассказывают истории; одна из этих историй, рассказанная пожилым хирургом, – “The Breathing Method” – и становится центром повествования.

Интересную роль играет само загадочное заведение, а также его полуинфернальный швейцар и бармен Стивенс. В Клубе героя поражает обилие комнат, наличие несуществующих в реальности книг, а однажды ему почудился загадочный и пугающий звук. С изрядной долей вероятности можно утверждать, что Стивенс (кто бы мог подумать!) это Стивен Кинг, а само действие, с бесконечными историями и неотъемлемым саспенсом, происходит в его голове. В любом случае, данная повесть, конечно же, реверанс (один из многих) в сторону человека, который ответствен за современное восприятие Рождества, человека, который полтора столетия назад посещал Новую Англию (и одну из её тюрем, между прочим), человека одержимого своими демонами, вырывавшимися на бумагу и становившимися толстыми, многословными произведениями – Чарльза Диккенса. Его «Рождественские повести», как известно, не чужды готического ужаса (horror) и мистики.

В «зимней» повести, впрочем, horror вполне себе переходит в terror – рождественское чудо невозможного рождения выглядит устрашающе. «Зимняя сказка» Стивена Кинга, на мой взгляд, сильно уступает предыдущим повестям, однако и она всё о тех же «ритуалах посвящения», о том же бытийном колесе, о вечном движении к свободе, из небытия к жизни, от детства к взрослости, от жизни к смерти.