Эмиль Золя рецензии на книги - страница 4

Я очень люблю творчество Эмиля Золя. Тут, как водится, не будет сказок, волшебных принцев и счастливого конца вопреки всему, но будут простые люди и их поступки, самые настоящие. Цикл книг "Ругон-Маккары" до сих пор не удалось прочитать полностью - нападаю отдельно на каждую книгу, но вот эта далась с трудом.
История здесь, как можно догадаться из названия, о уже знакомом (если до этого успели основательно ознакомиться с творчеством автора) аббате Серже Муре - он закончил семинарию и получил небольшой приход в деревне Арто (что не так далеко от Плассана...). Аббат религиозен и пылок в своём стремлении к непорочности, но это почти доводит его до безумия, а посему, чтобы спасти своего племянника, Паскаль, его дядя, отвозит его некое давно заброшенное имение Параду. Здесь он и знакомится с древним сторожем этого места и его юной племянницей - Альбиной. Забота юной девушки, райский сад рядом, беспамятство...
В этот раз читалось действительно тяжело, моментами откровенно скучно - книга перенасыщена подробными описаниями и рассуждениями, особенно утомляли рассуждения о религии, о любви к пречистой деве, церковных обрядах, даже чувствах. Золя никогда не был скуп на подробности, но здесь мне это показалось чрезмерным, посему за ними потеряла сюжет - я погрузилась в тщательно созданную обстановку, но пока разглядывала витражи и слушала службу, только отголосками узнавала основную историю.
Сюжет схож с библейским - райский сад, Адам и Ева, искушение... Рассуждения о любви и вере, выбор и его последствия. Золя, как всегда, правдив и честен, но, на мой взгляд, роман перенасыщен философией и очень натуралистичен, за этим можно и потерять не только сюжет, но и главные мысли всего повествования.

#книжный_марафон
#сапер (Книга из цикла)

_____________

«Земля принимала в недра свои зёрна и мертвецов, и хлеба подымались из земли»

Летопись эпохи с неизбежностью требует широких обобщений, и потому Ругоны и Маккары в период Второй империи «рассеиваются по всему обществу»: уже в «Добыче» исполненный ненависти Эмиль Золя представляет на суд читателя целый класс нуворишей с его изысканной пошлостью и отравленной красотой; «Чрево Парижа» - занятый пищеварением мирок «откормленных буржуа»; своеобразная дилогия, «Завоевание» и «Проступок аббата Муре», - о сельских священниках и т.д. Стремление охватить всё более масштабные социальные страты достигает вершины в романе «Земля», где автор ставит задачей «рассказать всё о наших крестьянах».

Для своего самого объёмного романа Эмилю пришлось перелопатить разнообразные источники: словари, справочники, книги по экономике и сельскому хозяйству, газетные статьи и прочие документы. Материал для романа Золя также черпал и из опыта - он долгое время жил в глубоко провинциальном Медане и «живо интересовался всеми, даже самыми незначительными происшествиями в деревне и на окрестных фермах», а чтобы наблюдать ещё продуктивней, он согласился занять должность муниципального советника.

Бывший солдат Жан Маккар выступает в романе сторонним наблюдателем, ненароком оказавшимся в гуще сельской жизни. Исторические события, нашедшие здесь отражение, скорее относятся не к эпохе Второй империи, а ко времени Третьей республики - кризис сельского хозяйства, бессмысленное и беспощадное раздробление земельных участков и, как следствие, всё большее обнищание крестьян. Именно в таких условиях и разыгрываются местные драмы и трагедии, в центре которых - вечная семейная грызня из-за клочка земли и ренты, а также борьба с природой за скудный урожай.

«— Да, б…ские деньги. Легко нажито, легко и проживать, — насмешливо заметил Иисус Христос».

Именно в этом романе внимание к натуралистическим деталям достигает своего апогея, а ставшая уже привычной нарочитая биологизация, кажется, переходит все границы…

[…]

Этот предельный натурализм не ограничивается одной-двумя жёсткими сценами: в романе «Земля» нас ждут постоянные страх и ненависть, кровь, насилие и инцест, целая глава, посвящённая «пусканию ветров», и даже - о, матерь богов! - пьяный блюющий осёл.

Подобный фраппирующий читателя стиль проявляется и в именах (Иисус Христос, дочь его Пигалица, старуха Большуха и даже тётушка Дерьмо), а также в соответствующей лексике.

Символически близость и родство крестьян с домашним скотом переданы в сцене родов (склонность живописать именно этот процесс проявилась у Золя в «Накипи» и «Радости жизни»), когда Лиза и её коровушка Колишь одновременно производят на свет потомство, а также весьма прямым сравнением: «кровавые и вонючие черви деревень, оскверняющие и грызущие землю».

«Земля - героиня моей книги. Земля - кормилица. Земля - бесстрастна, она даёт жизнь, она же и отнимает её. Это огромный, всегда присутствующий, заполняющий всю книгу персонаж…» (Золя).

Однако за всем этим нелицеприятным бытописанием можно упустить главное: как это часто было у натуралиста Золя до этого, «научный» роман неизбежно тяготеет к поэме и мифу - например, новая античная драма «Добычи» и «Страницы любви», пантеизм «Проступка» и настоящий Аид «Жерминаля». Вот так и в романе «Земля» главная героиня представлена как постоянно обновляющаяся мифологическая сущность, что «родит и пожирает свои создания» (Манн), начало и конец всего, единственная доступная человеческому роду надежда:

«Мы добываем наш хлеб в страшной каждодневной борьбе, и только земля остаётся бессмертной – мать, из которой мы выходим и куда мы возвращаемся. Из любви к ней совершаются преступления, а она постоянно воссоздаёт жизнь для своей неведомой цели, как бы мерзки и жалки мы ни были».

Реакция критики, как и следовало ожидать, была крайне бурной и ругательной. Ни «Западня», ни даже «Нана» такого скандалёшника не спровоцировали; появился даже «Манифест Пяти», в котором натуралиста нещадно бичевали, а его роман назвали «ублюдком». Впрочем, по прошествии некоторого времени, авторы данного манифеста выразили сожаление по поводу непозволительной резкости и грубости своей критики. В России же роман был снят с печати и запрещён цензурой вплоть до 1905 года.

Анатоль Франс поименовал роман «георгиками разврата»; другие утверждали, что изображённое в книге - «непристойные или нелепые видения распалённого воображения» (sic!), а также упрекали Золя в том, что он «не полюбил крестьянина» (как он того заслуживает) и якобы преувеличил пороки и обошёл стороной добродетели.

Как всегда, посреди хора ненависти и недовольства интересней всего прислушаться к тому, что отличается; так, Марк Твен в статье «О книге Золя» пишет:

«В ней пятьсот восемнадцать страниц, и если там есть хоть одна, которую можно было бы издать по-английски без всяких купюр, — значит, я её прозевал. Автор называет решительно всё своим именем, а этого по-английски никто не допустит».

И далее предлагает читателю быть честным с самим собой и подумать - а нет ли в Америке такой деревни? А затем весьма категорично заключает:

«Как странно будет признать, что всё в этой книге правда. Чистейшая правда. Вам приходится это признать, и вы злы на писателя. За то, что он разоблачил этих ужасных французов? Нет, он открыл вам глаза на ваших сородичей. Вы дремали, он вас разбудил. И вы злы на него, и не будет ему прощения».

В Европе ему будет вторить Генрих Манн: от так же отметит, что «Земля» - «произведение правдивейшее и нелицеприятнейшее», и добавит:

«Бесконечно эпичное повествование «Земли» движется словно вне времени, главы книги — это вдохи и выдохи вечности».

_______

«Земля» - суровый и беспощадный крестьянский быт; поэма о вечной и безразличной хтонической сущности и ничтожных людях, копошащихся на её поверхности.

#свояигра

Вот не знаю даже, как написать о впечатлениях, чтобы не наспойлерить.
Мне роман показался такой смесью «Мадам Бовари» и «Преступления и наказания». Только язык у Золя намного читабельнее, чем у Флобера, а Раскольников здесь (два!) мается не из-за угрызений совести, а из-за того, что все пошло не так.

В общем, это все. В предисловии к роману Золя сетует на то, что никто не понял его замысла, что критики дружно обрушились на автора с обвинениями в мерзости и порнографии. Наверное, для 19-го века это действительно было мерзко и порнографично. Для века нынешнего «Тереза Ракен», подозреваю, не заслуживает даже пометки «18+».

В этом романе Золя интересовали не характеры героев, а их темпераменты. Что выходит, если долго сдерживать необузданный нрав, а потом выпустить джина из бутылки; как два разных темперамента могут влиять друг на друга и какую общую гремучую смесь могут породить; что вообще может получиться, если жить исключительно своими желаниями.
И, кстати, да - бойтесь своих желаний, они исполняются.

Никаких симпатий герои романа не вызывают ни у читателя, ни у самого Золя. Он их с интересом рассматривает, как экспонаты паноптикума, иногда тыкает в них палочкой и наблюдает за ответной реакцией.
Мне тоже было интересно - спасибо Золя, он слегка реабилитировал писателей-французов в моих чартах.

_________________

«Искусство и там, где речь идёт об отдельном художнике, означает повышенную жизнь. Оно счастливит глубже, пожирает быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы воображаемых или духовных авантюр; даже при внешне монастырской жизни оно порождает такую избалованность, переутончённость, усталость, нервозное любопытство, какие едва ли сможет породить жизнь, самая бурная, полная страстей и наслаждений («Смерть в Венеции»).

Для своего «романа об искусстве» летописец Второй империи Эмиль Золя, помимо всегдашнего исследования книг, справочников, газет и прочих документов, активно черпал материал из личного опыта общения с импрессионистами: в юные годы он читал романтическую поэзию на фоне провансальской природы вместе с Сезанном, позже общался с Байлем, Мане, Моне и другими, был близко знаком с художественным дискурсом времени.

Проблематика рождения нового искусства в романе «Творчество» отражает полемику 60-х: консервативное жюри Салона - ежегодной выставки - отвергает огромное количество картин (что-то около 2500 в 1863 году), молодой Эмиль пишет статьи, обвиняя жюри в косности и «убожестве мысли», Наполеон III санкционирует «Салон Отверженных», где выставляются молодые революционеры, отрицающие «вчерашнее искусство» -

«Официальный же Салон предлагал посетителям умиротворяющие картинки под названиями «Первые ласки», «Драже на крестинах», «Отменный аппетит», «Бабулины друзья» (Труайя).

Всё это нашло непосредственное отражение в судьбе главного героя «Творчества» - Клода Лантье, молодого художника, с которым мы впервые встретились ещё вечность назад, в третьем романе: Клод выполняет в «Чреве Парижа» функцию резонёра (иначе - античного хора), иронически настроенного стороннего наблюдателя, посредством которого Золя проводит некоторые обобщающие замечания касательно происходящего, в частности, задаёт главный конфликт:

« - А знаете ли вы «Войну толстых и тощих»?».

Клоду, как и другим членам рода, роковая наследственность неумолимо определяет судьбу: В «Родословном древе» читаем - «наследственный невроз выразился в гениальности».

«Мне думается, что самое интересное в искусстве – личность художника, и если она оригинальна, то я готов простить ему тысячи ошибок» («Луна и грош»).

При всей собирательности образ Клода больше всего напоминает Мане, чью «Олимпию» и «Завтрак на траве» подвергли осмеянию поборники «отлакированного и прилизанного» искусства - сюжеты «Пленэра» Клода и «Завтрака» Мане практически идентичны.

Но «Творчество», тем не менее, не претендует на сугубую документальность: заимствуя прямые исторические перипетии и образы, роман постепенно становится абсолютно художественным (или философским) обобщением, живописуя взлёт и падение нового течения в искусстве и судьбу художника, застигнутого эпохой перемен.

«Неужели творчество бесплодно? Неужели наши руки бессильны создать живое существо?».

Одержимый поиском нового языка, способного выразить время, и будучи не в силах проявить себя до конца и запечатлеть неслыханное, небывалое и необъятное, Клод постепенно склоняется к «фетишизации живописных приёмов в ущерб содержанию» (Кучборская), а постоянная творческая неудовлетворённость, подкрепляемая наследственным неврозом, превращает в ад не только его жизнь, но и жизнь его натурщицы, музы, а в последствии супруги - Кристины.

«Я хотел показать борьбу художника с природой, творческий порыв и искания художника в произведении искусства, усилия крови и слёз, чтобы создать плоть, наполнить её жизнью» (Золя).

Важным аспектом, связанным с общим антибуржуазным мировоззрением Золя, является коммодификация или коммерциализация - превращение искусства в товар для украшения буржуазных гостиных. Если в «Портрете» Гоголя художник Чартков начинает торговать своим искусством на развес вследствие обстоятельства мистического свойства, то в «научном» романе Золя художники Фажероль и Ноде пописывают слащавые картинки попросту из желания быть принятыми и обласканными равно обывателями и дельцами. Особенно отличился Фажероль - слизав концепт у Клода, он таки добивается триумфа и славы, сделав модным манеру, придуманную гением Клода.

Однако Золя в «Творчестве» не только запечатлел воспоминания о современниках - он рассказал и о своих «трудах и днях», введя в роман персонажа, чьи взгляды и художественные установки подозрительно похожи на собственные, натуралистические. Это друг Клода, писатель Сандоз, одержимый желанием посредством творчества «охватить всё — животных, людей, всю вселенную!». В его уста Золя вкладывает собственное кредо:

«Сейчас есть только один источник, из которого должны черпать все — и романисты и поэты; этот единственный источник — наука».

И всякие сомнения касательно прототипа Сандоза исчезают, когда он рассказывает, что его идея - взять одну семью и проследить историю её развития в определённой среде и в законченный период истории…

____________

«Творчество» - рождение искусства из хаоса мироздания; «драма пожирающего себя интеллекта», основанная на истории расцвета и упадка импрессионизма.

Красный туман и гроздья гнева
__________________________________

Ещё изначальный план натуралистической эпопеи включал «социалистический роман»; по мере освещения других аспектов жизни Второй империи тема борьбы пролетариата за свои права становилась только острее: происшедшие на закате империи забастовки были прологом к новому подъёму стачечного движения:

«…во Франции рабочие организации вступали в Интернационал массово. На бульварах «белые блузы» распевали «Марсельезу». В романе «Жерминаль» Золя показал роль Интернационала в забастовках той эпохи, которые часто оказывались кровавыми. Значительная часть буржуазии со страхом заговорила о мировой революции. Правительство империи также её опасалось и использовало войска против забастовщиков…» (Моруа).

В 1884 году, когда Золя активно работал над романом, в Анзене произошла забастовка шахтёров. Разумеется, зачинатель натурализма не мог пропустить это событие: он изучил на месте условия быта и труда рабочих, деятельность профсоюзов, а также спустился в забой.

«Эта дьявольская книга - трудный орешек!», характеризовал роман Золя. Наброски составили два тома: планы местности, история забастовок, болезни рабочих, словари терминов, отчёты инженера, газетные вырезки, заметки о социализме и другие материалы в очередной раз дают представление о том, сколь тщательно Золя подходил к написанию.

Названием Золя хотел подчеркнуть неизбежность грядущих социальных трансформаций; «Прорастающее семя», «Надвигающаяся гроза», «Дыхание будущего», «Кровавые всходы», «Подземный огонь» и ещё дюжина символических словосочетаний пришлись ему не по вкусу. «Жерминаль» подошёл лучше, ведь это - седьмой месяц революционного календаря (21 марта - 19 апреля), время пробуждения природы, зарождения новой жизни; слово соединяет как природное, так и социальное, таким образом идеально соответствуя натуралистическому методу.

De profundis
___________

Представителем Ругонов и Маккаров в «Жерминале» является Этьен, сын Жервезы и Огюста Лантье. После нескольких лет бесприютной жизни он забредает в «страну угля и железа», населённую людьми-муравьями - шахтёрами. На примере многодетной семьи Маэ, у которой поселяется Этьен, Золя раскрывает драму нескольких поколений рабочих, принужденных вести рабскую жизнь, каждодневно подвергаясь риску и страдая от «глухой, как могила» нищеты.

Вызванные нищетой и скученностью пороки изображены без капли романтизации «униженных и оскорблённых»: грубые и громкие гулянья с петушиными боями и проститутками «самого низшего пошиба» - мрачное веселье, за которым так и не удаётся скрыть обречённость.

Антитеза рабочей семьи - рантье Грегуары, ведущие инертное, бессобытийное, сконцентрированное вокруг приёмов пищи существование. Золя подчёркивает, они - не хищники и не злодеи, а порождение более глобальной проблемы - общества, построенного на нещадной эксплуатации. Вообще, зло в «Жерминале» не персонифицировано, ведь главные боссы где-то далеко, наверное, в Париже, а здесь - что рабочие, что управляющие - заложники неразрешимых противоречий системы.

Бунт шахтёров у Золя и бессмысленный, и беспощадный: это «страшная картина восстания, пробуждения, которое когда-нибудь всё сметет…». Вырвавшаяся на поверхность мрачная злоба, достигающая апогея в дикой расправе над лавочником, - это, несомненно, одна из самых выразительных и страшных сцен всего эпоса.

«Господствовала над ними всё же идея Карла Маркса: капитал - результат эксплуатации, труд имеет право и обязан отвоёвывать награбленные богатства».

Этьен не просто подопытный представитель рода Ругонов и Маккаров, он ещё и своеобразная маска автора: в его попытке разобраться, дойти до сути, определить корень всех зол явно прослеживаются исследования самого Золя.

Трагедия Этьена состоит в осознании невозможности быстрых и кардинальных перемен, в понимании, что насилие вряд ли улучшит положение вещей, а он сам не способен вести этих отчаявшихся людей.

Нравственный полюс Этьена - русский эмигрант Суварин, чей довольно романтический образ построен на излюбленном приёме Золя - «дьявольском контрасте» (Быков): понимающий страдания рабочих интеллигент, с «бессознательной нежностью» относящийся к ручной крольчихе, но при этом проповедующий тотальный анархизм:

«Поджигайте города! Вырезайте целые народы…».

«- Средства - огонь, яд, кинжал. Разбойник - вот истинный герой, народный мститель, революционер на деле, без книжных фраз. Надо совершить ряд кровавых покушений; это устрашит власть имущих и пробудит народ».

«- Всякие размышления о будущем - преступное занятие: они только мешают полному разрушению и тормозят ход революции».

Как это уже много раз случалось на страницах эпоса, среда у Золя тяготеет к символизму: мы видели это на примере оранжереи в «Добыче», Рынка в «Чреве Парижа», Параду в «Проступке», буржуазного муравейника в «Накипи» и т.д. Вот и шахта Ворё, «ненасытный зверь, готовый проглотить весь мир», превращается под пером Эмиля в настоящий Аид:

«Поезда вагонеток, то нагруженных, то пустых, беспрестанно, с грохотом… встречались и уходили в темноту; их тащили лошади, которые двигались, словно призраки…».

«Боюсь, что это сочинение доставит мне немало хлопот» (Золя).

Роман о жизни углекопов вновь спровоцировал разлитие желчи среди буржуазной критики: некоторые вновь обвиняли Золя в искажении, лжи и даже плагиате, другие снова порицали грубый натурализм и «склонность копаться в грязи», кто-то отмечал неправдоподобие характеров. Консервативная критика в России, ясное дело, обвиняла Золя в возбуждении ненависти к буржуазии, а несколько позже, в 1908 году, на этот роман было заведено цензурное дело. Но нашлись и те, кто воздал автору по заслугам, отметив его смелость и честность в описании быта, а Мопассан назвал «Жерминаль» «самым мощным и самым поразительным из всех наших произведений».

____________

«Жерминаль» - роман, посвящённый одной из самых трагических проблем своего времени, и предрекающий неизбежность бури.

____________________

- Что есть человек?
- Раб смерти, мимоидущий путник, гость в своём доме.

(«Словопрение высокороднейшего юноши Пипина с Альбином Схоластиком»)

После долгого (шесть романов) перерыва мы снова в провинции. Десятилетняя Полина Кеню, дочь Лизы Маккар и колбасника Кеню («Чрево Парижа»), оставшаяся сиротой, переезжает в захолустный приморский Бонвилль, к родственникам отца - супружеской паре Шанто. Вскорости их сын Лазарь начинает проявлять некоторый интерес к взрослеющей Полине.

Помимо всегдашнего собирания фактов действительности, необходимых для живописания среды, Эмиль активно штудировал философов - Платона, Спинозу и Шопенгауэра, а также медицинские трактаты, в особенности связанные с физиологией. Кроме того, он консультировался у видного специалиста по вопросу о промышленном производстве водорослей.

Большая История чуть ли не впервые отступает: исторический момент не принципиален, события этого романа могли бы произойти и не в эпоху «безумия и позора». В этом «Радость жизни» схожа с «Проступком аббата Муре», в котором философия пантеизма затмевает конкретно исторический антиклерикальный пафос.

Другой краеугольный камень натуралистической эпопеи - наследственность - подвергается любопытной трансформации. С одной стороны, родовая особенность (склонность к истерии) даёт о себе знать, напоминая о довлеющем наследственном Роке:

«…какая-то внутренняя сила помимо её воли сотрясала её, и временами кровь бросалась ей в голову. Должно быть, она унаследовала эти припадки ревности от какого-то далёкого предка со стороны матери...

«…она всеми силами борется с внезапными вспышками гнева, но ничего не может с собой поделать».

Далёким предком, разумеется, была праматерь рода Аделаида; это влияние, почему-то, наиболее манифестно, когда автор изображает героинь - Марта, Жервеза, Элен, Нана и вот теперь Полина становятся заложницами предшествующих событий.

Но с другой стороны, Полина не жертва Фатума и не его орудие: её наследственность не определяет её судьбу. Впервые героине Золя удалось преодолеть это губительное влияние.
Золя характеризовал основные качества Полины, как «спокойное мужество и облегчение страданий милосердием». Её цельная натура, склонная не к отторжению, а к принятию людей и обстоятельств, практически является выражением толстовской максимы -

«В мире есть лишь две абсолютные ценности: чистая совесть и здоровье».

Фоном для Полины - олицетворённой «радости жизни» - является бесцветный и безрадостный быт провинциальных буржуа, к которым относится приютившее её семейство: разбитый подагрой г-н Шанто, «калека, которого укладывали спать и кормили, как ребенка, этот жалкий получеловек», и его алчная и мелочная супруга г-жа Шанто. Их сын Лазар служит более важной цели, он - философская антитеза Полины: современник Золя, человек, в целом, прогрессивный, но по слабости характера бросившийся в «объятия Шопенгауэра».

Weltschmerz, или О ничтожестве и горестях жизни
______________________________________________________

Жизнеутверждающая философия, заданная ещё в «Дамском счастье» и выраженная в этом романе образом главной героини, противопоставлена мировой скорби и нигилизму Лазара:

«Разговаривая с друзьями, Лазар тотчас же заводил речь о бессмысленности существования, о жалкой участи людей, которые созданы лишь затем, чтобы удобрять почву для кладбищенских лопухов».

Одержимость смертью, меланхолия, тотальное разочарование и отрицание прогресса словно бы внушены Лазару самим местом, а точнее - морем, неуклонно вторгающимся в жизнь аборигенов, морем, одновременно дарующим жизнь и несущим разрушения и смерть:

«…в покорном ужасе ждали они разрушения: что делать, ведь они жили в близком соседстве с необъятным морем, которое одновременно кормило и губило их».

Этот главный элемент поэтики романа подчеркнул Мопассан - «свирепое, как жизнь» море, неутомимо поглощающее «бедную рыбачью деревушку, выстроенную на склоне утеса»:

«…А над всей книгой витает чёрная птица с распростёртыми крылами: смерть».

Борьба Лазара с морем, желание покорить его это стремление примирить себя с самой жизнью, с её неумолимостью и неизбежностью. Что характерно, для Полины море - «вечно живое», оно - «старый друг».

Таким образом, страдания юного Лазара, бесплодно стремящегося создать произведения с пафосными романтическими названиями («Шествие Смерти» и «Поэма Скорби») и безотчётный оптимизм Полины создают главный конфликт романа.

[…]

Поставив перед собой непростую философскую задачу - разрешить проблему сущности счастья - Эмиль Золя, в итоге, пришёл к немудрящим выводам: жизнь как таковая - вот высшее счастье, даже если она явно не отвечает желаниям и стремлениям. Такое обобщение снова напоминает о романе «Проступок аббата Муре», в котором Золя живописал «всю щедрость созидательных сил природы, красоту и гармонию видимого материального мира» (Кучборская). В «Радости жизни» обобщение ещё шире: «радость жизни» - сама жизнь, во всех её проявлениях.

Отрицание собственной личности и собственных интересов, свойственное Полине, добавляет некоторый христианский штрих - обманутая и преданная людьми, погубившими её собственную жизнь, Полина продолжает этих самых людей жалеть и жертвовать ради них собой:

«То была вершина любви к ближнему: обезличиться, всем пожертвовать, считая, что этого ещё мало, любить другого так сильно, чтобы радоваться его счастью, хотя не тебе он им обязан и никогда с тобой не разделит».

Упомянутый выше Мопассан увидел в «Радости жизни» величественную историю всего человечества и назвал её «историей мрачной и трепетной, смиренной и великолепной, сотканной из грёз, страданий, надежд и безнадёжности, позора и величия, низости и бескорыстия, вечных несчастий и вечных иллюзий. В горькой иронии книги «Радость жизни» Эмиль Золя чудесным образом обобщил всё человечество».

________________

«Радость жизни» - романтико-философский роман о сущности счастья; бытие как счастье или «всё к лучшему в этом лучшем из миров».

Примечание
___________
Считается, что «Радость жизни» - любимая книга Ван Гога. Именно её он изобразил на картинах «Натюрморт с библией» и «Натюрморт: ваза с олеандрами и книгами».

Знакомьтесь, это – Флоран. Восемь лет назад он был по случайности сослан на каторгу, но ему удалось сбежать, и он возвращается в Париж. Мрачный, худой, обиженный на власть Флоран останавливается у своего брата Кеню. Брат владеет колбасной лавкой и контрастирует с Флораном по многим параметрам – у него хороший аппетит, он упитанный, у него есть такая же упитанная красавица-жена и дочка. И главное – Кеню наслаждается жизнью и не задумывается о сложных вещах типа политического строя и т. д.

Флоран начинает работать на рыбном рынке, а вечера проводит в компании революционеров, придумывая искусную кампанию по свержению власти.

И так книга поделилась для меня на две плоскости:
- события рынка с его живыми диалогами, пространными описаниями вкусов, запахов, вида продуктов и с низкими, порой надуманными интригами;
- политические ответвления – линия, безусловно, важная, но для меня скучная.

Не могу сказать, что я получила исключительное удовольствие от чтения или, что наоборот мне было бесконечно скучно и противно читать. Для меня это 13-я по счету книга из серии про Ругон-Маккаров, и я уже представляю, чего ожидать от произведений Золя. В этот раз мои лжидания оправдались и впечатления чуть лучше, чем могли бы быть.

Иду к своей цели осилить всю роман-реку, осталось еще 7 книг.

#БК_2019 Произведение из зарубежной классики

Тематико-стилистическое разнообразие эпоса Эмиля Золя «Ругон-Маккары» объясняется не только одной из ключевых задач (ощупать слона - Вторую империю - со всех сторон), но и хронологией написания: так, после беспощадного живописания социального дна в «Западне» появился «стакан сиропа» - роман «Страница любви», после чего автор снова впал в свирепость в романе «Нана»; примерно такого же свойства метаморфоза произойдёт ближе к концу («Земля» - «Мечта» - «Человек-зверь»).

Нечто похожее наблюдается и здесь: обличив пороки буржуазного муравейника в «Накипи», Золя принялся за изучение более светлой стороны общественной жизни - стремительного роста торговых предприятий.

Разумеется, методология натурализма требовала максимальной скрупулёзности: необходимо было детально изучить функционирование этих магазинов («Бон-Марше», «Лувр», «Пти-Сен-Тома» и пр.) - от внешнего и внутреннего устройства и общей выручки до стоимости обеда в столовых и положения сотрудников.

Как и в «Накипи», представитель исследуемого рода, Октав Муре, чья наследственность принуждает его к бурной деятельности и к стремлению обладать и подчинять, отступает на второй и третий план: в центре повествования - полученное им в результате удачной женитьбы предприятие, магазин «Дамское счастье». Та же участь постигла и номинально главную героиню - провинциальную девушку Денизу, перебравшуюся в Париж к дяде, владельцу захудалого магазинчика напротив «Дамского счастья»: она - скромная, неказистая и работящая, её характер далёк от натурализма и, скорее, принадлежит эстетике буржуазного романа или даже сказке о Золушке.

Как и в случае с «Чревом Парижа», где описание Центрального рынка затмевает всех персонажей и связанные с ними перипетии, главное в романе «Дамское счастье» - одноимённый магазин, вырастающий до размеров огромного натюрморта, изображающего прелести посюстороннего мира; это несколько напоминает отношение к вещам в эпоху позднего Средневековья:

«Люди этого времени, страстно привязанные к вещам, противились мысли об уничтожении и исчезновении. Поэтому они должны были по-новому ценить изображение вещей, дающее им как бы новую жизнь. Так родилось тогда искусство натюрморта - запечатления неподвижных, застывших вещей, дорогих человеческому сердцу» (Арьес).

Предметный мир романа, выписанный с неизменным художественным талантом, уходит от строгости научного исследования к поэтической образности:

«Но восхищение созданиями человеческих рук всё чаще здесь звучит как прямое обожествление, культ материи. Предметы вырываются из уз бытового правдоподобия, перемещаются из плана «натурального» в план образный. Вещи одушевлены, они живут в романе торжествующе и победоносно, порой заслоняя человека и чуть ли не заменяя его» (Кучборская).

Вопреки избранному автором методу «научного» романа («моя главная задача - оставаться чистым натуралистом, чистым физиологом»), трудно найти произведение, в котором «исследуемая» среда НЕ тяготеет к символизму: достаточно вспомнить оранжерею в «Добыче», Рынок - «Чрево Парижа», Параду в «Проступке», трактир «Западня» или буржуазный муравейник в «Накипи»; то же случилось и с «Дамским счастьем»:

«Этот большой магазин, этот вертеп, полный наслаждений и опасностей, превращается у нашего «натуралиста» в пагубный рай. Всякая женщина, входящая в него, отчасти теряет рассудок» (Труайя).

Несмотря на поставленную задачу («больше никакого пессимизма», «показать триумф современной деятельности», «выразить век… век действия и победы»), среди лучших страниц романа - те, что посвящены как раз таки жертвам: мелким торговцам, которые попадают под «паровую машину» крупного предприятия, а также сотрудникам этого самого предприятия, нещадно эксплуатируемым рабочим.

Среди первых выделяется старик Бурра, чей образ, пожалуй, выразительней всех прочих, включая главных героев. Это старик «со львиной гривой, крючковатым носом и пронзительными глазами под жесткими пучками бровей. У него был грубый голос и жесты сумасшедшего; матери пугали им детей, как пугают полицейским, грозя, что пошлют за ним. А мальчишки, проходя мимо его лавки, вечно выкрикивали какие-нибудь гадости, которых он, казалось, не слышал. Вся ярость этого маньяка обрушивалась на негодяев, которые бесчестят его ремесло, торгуя всякой дешёвкой, всякой дрянью, вещами, от которых, как он говорил, отказалась бы и собака».

Сотрудники «Дамского счастья» бесправны и полностью зависимы; «призрак нужды», постоянное беспокойство за своё будущее всё время с ними. Но всё же, сочувствие жертвам лишь эпизодически появляется на страницах этого пронизанного протестантской этикой романа:

«Действовать, создавать, сражаться с обстоятельствами, побеждать или быть побеждённым - вот в чём вся радость, вся жизнь здорового человека!».

Таким образом, можно заключить, что стремление изобразить другую сторону жизни привело к небольшому парадоксу: от бичевания буржуазной морали в «Накипи» Золя в «Дамском счастье» перешёл, практически, к её воспеванию.

__________________

«Дамское счастье» - оптимистическая поэма новой торговли (Фурье, Прудон и Маркс, сбрызнутые романтизмом); в остальном - буржуазный роман о Золушке.

___________

Читатели бывают не в курсе, что целых двадцать романов Эмиля Золя объединены в цикл Ругон-Маккары. И дело здесь не столько в плохой информированности, сколько в нестандартном замысле: в отличие от большинства семейных саг история Ругонов и Маккаров не просто не имеет последовательного сюжета или персонажа, проходящего через все книги, но и само время в них нелинейно; это позволяет автору максимально подробно и с разных точек рассмотреть интересующий его период - Вторую империю.

Некоторые романы, однако, бывают связаны тематически: «Завоевание» и следующий за ним «Проступок аббата Муре» - антиклерикальные (священник-палач и священник-жертва), «Добыча» и «Его превосходительство Эжен Ругон» - о своре дельцов, алчущих денег и власти, «Страница любви» и «Нана» - о свойствах страсти и похоти; роман «Накипь», в свою очередь, запараллелен с романом «Западня» - только речь уже идёт не о городских низах, а о буржуазии.

«Показать буржуазию без прикрас, после того, как был показан народ, и показать её, считающую себя порядочной и честной, ещё более отвратительной, чем всегда» (Золя).

В пансионат, где обитают мелкие буржуа, вселяется юный и весьма амбициозный провинциал, ставящий своей задачей покорение Парижа. Нет, это не Бальзак с его «Отцом Горио», и главного героя зовут не Растиньяк, а Октав Муре - сын Франсуа Муре и Марты Ругон из «Завоевания». Впрочем, уже со второй главы нарративный фокус смещается на семейство Жоссеран, где отчаянно пытаются выдать замуж двух девиц, да и в дальнейшем в повествовании мельтешат различные огюсты, кампардоны, теофили, дюверье, башелары, анжели, адели, клариссы, берты, валери и прочие, что делает этот не самый большой по объёму роман крайне утомительным, Dostoevsky style.

Кроме того, это бурление буржуазной жизни несколько скрадывает общий замысел:

«Суть представленной в «Накипи» истории ясна своей важностью, но очень трудно уловима за предложенной читателю событийностью» (Трунин).

Тема роковой наследственности в данном романе практически отсутствует: характер Октава Муре и доставшаяся ему idée fixe - обладание женщинами - раскроются в следующем романе. Как и в случае, например, с романом «Чрево Парижа», средовой элемент довлеет над всеми прочими - отдельные герои, даже такие важные, как Ругоны и Маккары, растворяются в толпе.

Если в «Западне» пороки нещадно обличаемой автором среды видны и очевидны, здесь же они скрыты завесой лицемерной порядочности, но суть отличается не сильно: в этом колодце нечистот так же распадаются семьи, так же бурлят корысть и похоть.

«…Обещать деньги, которых и в помине нет! О! Их отдадут тебе, дочь моя, или я вытащу старика из могилы и плюну ему в физиономию!».

Разумеется, занимающий центральное место в повествовании пансионат лишь притворяется домом высокой культуры быта: жильцы его - лицемеры, стяжатели, развратники, алкоголики и прочие пакостники; ежедневный фон - ругань и льющиеся из окон помои. Показателен эпизод, когда беременную нищенку изгоняют из этого дома, а впоследствии его обитатели узнают, что, доведённая до крайности, и, видимо, спятившая женщина разрезала ребёнка надвое и спрятала в шляпной картонке. Под фасадом приличия жильцы скрывают самые низменные побуждения и поступки; точно так же за кажущейся ординарностью откровенно скучного повествования автор прячет самые драматические события, и не каждый читатель доживёт до своеобразной кульминации - ночной сцены незапланированных родов служанки Адели, которая даже не в курсе, кто же из господ её таким образом одарил.

Данным романом Золя приобщает целый класс буржуа к ретроградным и враждебным прогрессу слоям общества, которые были обличены ранее - лавочники в «Чреве Парижа», нувориши в «Добыче», политические элиты в романе «Его превосходительство Эжен Ругон», священники в «Завоевании» и «Проступке аббата Муре».

Неудивительно, что роман об оборотной стороне прилизанного буржуазного быта привёл в негодование именно буржуазного читателя, а критика, снова именовавшая произведение «бесстыдной порнографией», призывала «отомстить за оскорбления, нанесённые Парижу Эмилем Золя». Впрочем, к бурлению оскорблённых чувств Эмиль уже начал привыкать. В случае с «Накипью» он настаивал на социальной и нравственной направленности романа:

«Ни одна страница, ни одна строчка не были написаны мной без стремления придать им нравственный смысл».

Кроме того, кто-то из редких сторонников романа весьма точно заметил:

«Описывать тот или иной общественный уклад не значит его создавать: не сатиры Ювенала повинны в развращенности Рима».

__________

«Накипь» - буржуазная вариация романа «Западня»; исследование глубин падения буржуазии на примере одного конкретно взятого муравейника.

Примечание
___________

Словарь французского языка подсказывает, что Золя подразумевал - источающий миазмы «котёл», в котором смешаны разные ингредиенты и где бурлят самые низменные страсти. В России роман, ныне известный как «Накипь», выходил под названиями: «У пылающего очага», «Домашний очаг», «Кипящий горшок», «Лицо и изнанка», «Трясина», «Вертеп» и даже - «Побуль».

Оставив позади лирическое отступление в виде романа «Страница любви», исследователь человеческих документов и летописец Второй империи вернулся к излюбленному занятию - дразнить ханжески настроенных дураков, попутно экспериментируя с литературным творчеством как таковым:

«Я сознательно работаю для пансионерок, я делаюсь плоским и серым. А потом, в «Нана», опять впаду в свирепость» (Золя).

Пожалуй, именно собирание фактов для этого романа было самым увлекательным, ведь наш неутомимый натуралист не ограничился опросом товарищей, более сведущих в жизни парижского «полусвета» - он сам, аки шпион, коварно проник под видом рабочего в дом модной в то время куртизанки, а в дальнейшем был приглашён туда на ужин: литьё шампанского в пианино, толпы бражников и блудниц - это всё перекочевало на страницы «Нана». Кроме того, Золя изучил устройство театра, побывал на скачках и почитал воспоминания свидетелей эпидемии оспы.

О том, в какой среде прошли юные годы героини, Анны Купо, дочери Жервезы Маккар, можно узнать из романа «Западня»; я напомню лишь один из самых ярких эпизодов: совсем маленькая Анна видит, как однажды её мать сдаётся под напором бывшего сожителя Лантье. Впоследствии интрижка продолжится, а через время уже сама Анна начнёт сбегать из своего дома в поисках приключений и лёгкого заработка.

Отец-алкоголик и мать, происходящая «из семьи пьяниц и развратников», передали дочери не самое радужное генетическое наследство (что, впрочем, справедливо для большинства других представителей рода). Любопытней другое - Лантье, который, казалось бы, не связан кровными узами с героиней, тем не менее, тоже повлиял на её гены. В «Родословном древе» читаем про Анну - «Смешение путём сочетания. Преобладает духовное сходство с отцом. Благодаря наследственному влиянию, физическое сходство с Лантье, первым любовником матери». Оп-па. Здравствуй, телегония, представление о том, что предыдущие партнёры женщины непостижимым образом оказывают влияние на её потомство. Впрочем, не будем слишком строги к «научному» роману, написанному полтора века назад.

После того, как нищая Жервеза сделала Эмиля весьма богатым, он начал обустраивать свой быт и делал это весьма пафосно:

«…колоссальный камин, в котором можно было бы на целом дереве зажарить целого барана. В глубине - нечто вроде алькова размером с одну из наших крохотных парижских спаленок, полностью занятого единственным диваном, на котором с лёгкостью могли бы улечься спать шесть человек… Повсюду виднелись японские и китайские безделушки, медные жардиньерки, статуэтки из слоновой кости, средневековые доспехи, разноцветные витражи» (Труайя).

Вот поэтому поражающие своим размахом и пошлостью интерьеры в романе (особливо - спальня героини) изображены автором не только с чувством, но и со знанием дела.

И вот перед нами уже Нана - сначала хриплоголосая и пышнотелая актриса театра «Варьете», а затем - модная куртизанка, за которой образуется шлейф из поклонников всех возрастов и социальных групп:

«Разорённый ею человек падал из её рук, точно зрелый плод, которому предоставлялось догнивать на земле».

Увлечённые героиней граждане тратят состояния, рушат семьи, оказываются в тюрьме, уезжают за море, жгут себя, самоубиваются ножницами и совершают другие аффективные поступки; автор даёт всему этому ёмкое и беспощадное определение - «целое общество, ринувшееся на самку».

Этим роман «Нана» близок «Его превосходительству Эжену Ругону», ведь здесь та же агония прогнившего общества, та же свора беспринципных и алчных существ в погоне уже не за властью, но за женщиной, которая со своим «птичьим умом» «царит над всеобщей глупостью». Аллегорией животного начала является сцена на ипподроме - вот так, по мысли автора, всё общество Второй империи было увлечено погоней за наслаждением.

Если другие героини Золя - лишь игрушки в руках Судьбы, то Нана не просто приговорена наследственным неврозом и давлением среды к распутству и порочности, она сама ещё и Немезида, орудие Рока, нетривиальный способ мщения высшим слоям общества со стороны униженных и оскорблённых:

«Она отомстила за мир нищих и отверженных, из которого вышла сама. Окружённая ореолом своего женского обаяния, она властно поднималась над распростёртыми перед нею ниц жертвами, подобно солнцу, восходящему над полем битвы, оставаясь в то же время бессознательным красивым животным, не отдающим себе отчёта в содеянном».

Ранее Золя можно было заподозрить в некотором сочувствии своим героям (в основном, героиням), то в данном случае всё однозначно, и поэтому автор не скупится на хлёсткие эпитеты: Нана - «безукоризненная кобыла», «красивое животное», «туча саранчи», «навозная муха», «чудовище, ходящее по трупам»…

Как и в случае со многими другими персонажами эпопеи, образ Нана неизбежно стремится от реализма к символизму: финальные сцены романа живописуют целую империю в преддверии краха. Апокалиптический подтекст финального лейтмотива (крики толпы «На Берлин!») снова возвращает на страницы летописи Историю - совсем скоро битва под Седаном положит конец «эпохе безумия и позора».

Дураки и гуси
_____________

Роман был раскуплен мгновенно, тут же началась допечатка: общий тираж составил 55 000 экземпляров - цифра в то время небывалая. Небывалым по размаху стал и вызванный романом скандал. Некоторых издателей привлекали к суду, библиотекаря в Дрездене, выдавшего «Нана», оштрафовали, цензура клеймила произведение за оскорбление чувств ве… в смысле, за оскорбление общественной нравственности, а в Дании и Англии роман и вовсе был запрещён.

Не остались в стороне и критики, которые снова именовали Золя «порнографом», недвусмысленно указывая на наличие у него некоторых девиаций и в целом на всяческую развращённость, сравнивали с маркизом де Садом, грозили написать коллективную жалобу в соответствующие структуры, ибо «нельзя безнаказанно развращать умы всякой грязью»; к новым эпитетам добавились «сточная канава» и «клоака» (о творческом методе Золя) и «ассенизатор» (о нём самом).

Русская критика всех направлений обошлась со своим бывшим любимцем не менее решительно, обвинив роман в безыдейности и отсутствии положительного идеала; к примеру, Л.И. Мечников (aka Басардин), утверждал, что «Nana самый плохой из романов Золя», Салтыков-Щедрин поименовал это произведение «бестиальной драмой» и «романом, в котором главным лицом является сильно действующий женский торс», а некто Темлинский выпустил брошюру «Золаизм в России», где ругательски ругал французского писателя, называя его «шарлатаном» и «дерзким нахалом, пишущим отвратительные пошлости»…

Впрочем, среди хора проклятий прозвучали голоса немногочисленных поклонников романа: Флобер читал «Нана» всю ночь и совсем «обалдел», о чём и сообщил в письме к Эмилю, другой критик отметил, что Золя - «человек, который ничего не боится и дерзко подносит факел к грудам нечистот… По крайней мере он делает своё дело честно, грубо и никогда не идёт против своей совести. Браво!».

_______

«Нана» - история трущобной Немезиды, «рока с ангельским лицом»; беспощадная и провокационная поэма вожделения, живописующая агонизирующее общество в погоне за пороком.